— Внеси этого горе-полицейского в мой кондуит, — мрачно сказал Адачи. — Он, похоже, считает себя не полицейским, а работником социального обеспечения. Какой смысл нам держать кобанов на каждом перекрестке, если они ничего не замечают вокруг?
— Он записал номер, — сказал Фудзивара, бросаясь на защиту патрульного. Сам он считал недовольство босса оправданным, однако питал слабость к уличным полицейским. Сам инспектор проработал кобаном гораздо дольше, чем Адачи.
— Мы проследили этот номер, — сказал он и замолчал.
— Ну? — поторопил Адачи. — Это не телевикторина, дружок.
Фудзивара негромко засмеялся.
— Вам это понравится, босс, — сказал он. — Машина зарегистрирована на имя братьев Намака. Это одна из их персональных машин.
Адачи уставился на своего помощника.
— Да, это меня доконает! — воскликнул он. — Сначала булавка со значком, а теперь это…
На столе зазвонил телефон. Адачи взял трубку.
— Моши, люши, — сказал он. На японском это значило что-то вроде “алло”.
Звонивший был краток. Адачи положил трубку на рычаг, встал и оглядел свой костюм.
Фудзивара наблюдал за ним. Все признаки были налицо, да и звонка следовало ожидать.
— Вызывают наверх? — спросил он больше для проформы.
Адачи кивнул. В голове его промелькнула какая-то смутная мысль, но он не успел на ней сосредоточиться, а потом стало уже поздно. Одернув пиджак, он направился к дверям.
Во главе Столичного департамента полиции Токио был генерал-суперинтендант. Как и Адачи, он был выпускником правового факультета Токийского университета, но был птицей более высокого полета. Поднявшись на эту высоту, он большую часть времени был слишком занят, общаясь с себе подобными — с людьми, в руках которых находилась городская власть, — и потому не имел возможности уделять достаточно времени конкретной полицейской работе.
Столичным департаментом реально управлял его заместитель, и все об этом прекрасно знали.
Адачи подошел к лифту. Там дожидалась кабины группа полицейских, которые тоже направлялись наверх, на тренировочные занятия. Было очевидно, что для всех для них, включая детектив-суперинтенданта, места в лифте не хватит. В результате, когда лифт подошел, Адачи отправился наверх один; его вежливо пропустили внутрь, и больше с ним никто не поехал. Группа оставалась группой даже в мелочах.
Сабуро Иноки, заместитель генерал-суперинтенданта, не был выпускником университета Тодаи. В свое время он учился в довольно респектабельном, хотя и провинциальном учебном заведении и продвинулся по службе благодаря своим способностям и немалой политической проницательности. Внешне он производил впечатление человека спокойного, почти мягкого, однако на самом деле Иноки-сан был силой, с которой считались и которой многие побаивались.
Войдя в высокий кабинет, Адачи склонился в глубоком, почтительном поклоне. Заместитель начальника департамента всегда был вежлив с ним, однако детектив не мог не чувствовать пролегающей между ними дистанции. Вместе с тем господин Иноки не принадлежал к тем людям, по лицу которых можно прочесть все, что угодно. Он был той самой темной лошадкой, личностью, которая не запоминается и не производит никакого впечатления, а потому остается загадочной. Скрытые за стеклами сильных очков глаза светились умом, но не отражали души. Разгадать, что у него на уме, было чрезвычайно трудно.
Структура подчинения, во всяком случае, в той ее части, которая касалась самого Адачи, была совершенно четкой, но не без изъяна, который, в свою очередь, был чреват политическими осложнениями. Будучи полицейским — сотрудником Столичного департамента — Адачи докладывал о результатах своего расследования непосредственно заместителю начальника департамента. Генеральная прокуратура тоже имела право направлять ему на расследование дела особой важности. В конечном итоге и прокуратура, и токийская полиция были подотчетны Министерству юстиции, во главе которого стоял, естественно, министр. Министр юстиции, в свою очередь, был политиком и членом парламента, а небольшой отдел Адачи как раз и занимался случаями коррупции в этом самом парламенте. Выходило, что Адачи должен был отчитываться о полученных результатах тем самым людям, деятельность которых он расследовал. “Прелюбопытно, однако…” — подумал он.
В распоряжении заместителя начальника департамента, кроме комнат секретариата, находились еще конференц-зал и личный кабинет, едва ли не превосходивший зал своими размерами. В кабинете было целых два окна, из которых открывался прекрасный вид на центральную часть Токио. Если заместитель шефа разговаривал со своим подчиненным в кабинете, то это считалось добрым предзнаменованием. Именно так и обстояло дело в данном случае.
После того как закончилась церемония формального приветствия, подали черный кофе. В Токио, встречаясь целыми днями с представителями определенного социального слоя, постоянно приходилось что-нибудь пить. Даже главари якудза не пренебрегали сложившимися традициями, и поэтому первым, чему пришлось научиться Адачи, по долгу службы занимавшемуся борьбой с коррупцией, это пользоваться уборной при каждом удобном случае. Сидеть скрестив ноги на татами или на трижды проклятых низких диванчиках, да еще с полным мочевым пузырем, было сущей пыткой.
— Как поживает ваш отец, господин суперинтендант? Надеюсь, он в добром здравии? — осведомился Сабуро Иноки.
Адачи поблагодарил заместителя начальника департамента за его внимательность и заботу. Его часто спрашивали об отце, и в этом не было ничего удивительного. Отец Адачи был старшим советником самого Императора. Несмотря на то, что Император больше не считался божественным и не обладал практически никакой непосредственной властью, его символическое влияние по-прежнему было огромным. Старший советник Императора поэтому так же считался лицом с могущественными связями на самом верху. Это, кстати, явилось одной из главных причин, которая позволила Адачи получить свое нынешнее место. Значительное количество связей и влиятельных знакомых на высшем уровне должно было обеспечить ему минимум необходимого иммунитета к политическому давлению. В дополнение к этому у Адачи оказался и вполне подходящий характер.
— Смерть господина Ходамы — это большое несчастье, — заметил Иноки.
Адачи кивнул в знак согласия. Отчего-то ему казалось, что сам Ходама воспринял бы это событие точно так же. Потом он подумал о том, что слуги Ходамы, чья смерть тоже была внезапной, не удостоились сожаления фактического главы департамента.
Иноки-сан был человеком очень маленького роста, но сидел в огромном черном кожаном кресле, вращающемся на шарнирах. Например сейчас, закончив свою фразу, он повернулся в кресле к окну и надолго замолчал. Адачи с трудом поборол неожиданное желание перегнуться через стол и заглянуть под кресло: злые языки утверждали, что ноги шефа не достают до пола.
— Какое несчастье! — негромко повторил Иноки, обращаясь больше к самому себе. Ответа он, похоже, не ждал.
Для разговора между двумя японцами было довольно обычным явлением, когда все, что произносилось вслух, имело куда меньшее значение, чем то, что собеседники давали понять друг другу иными выразительными средствами. Общественное положение беседующих, подтекст разговора, язык тела и жестов, малейшие оттенки и интонации голоса — все это было так же важно, как и слова. Все вместе сообщало любому разговору куда более глубокий смысл.
Адачи понимал все это так же хорошо, как и его собеседник, однако ему иногда казалось, что шеф слишком многое не договаривает. Он никогда и ничего не говорил конкретно, прямо, никогда и ничем не выдал себя и своих пожеланий. Он никогда не подталкивал расследование на другой путь. Он просто сидел на месте и, словно паук, плел свою невидимую паутину, но закаленные патрульные полицейские повиновались ему беспрекословно.
Иноки-сан не был особенно популярным, а как руководителя его мало кто уважал, и все же большинство сходились во мнении, что Паук находился в зените своего могущества. Что-то этакое в нем все-таки было, и частью этого “чего-то” безусловно, являлась политическая прозорливость.
Говоря о Ходаме, Иноки-сан употребил слово “сэнсей”, что в буквальном смысле слова означало “учитель” и часто употреблялось в качестве уважительной приставки к имени или обращению. Это было любопытно само по себе и одновременно тревожно. То, что заместитель генерал-суперинтенданта Сабуро Иноки заговорил в таком тоне о Ходаме — человеке, деятельность которого расследовал спецотдел Адачи, — говорило о многом. Например, этим подразумевалась вероятность потенциальных политических осложнений, каковых следовало всеми способами избегать. Иными словами, заместитель начальника департамента предупреждал Адачи о том, чтобы он вел расследование как можно более осторожно и осмотрительно, не забывая о том, что в этом деле могут оказаться замешаны очень и очень многие.
Что касается того, какова была в этом вопросе позиция самого Паука, то этого и подавно понять было невозможно. Он мог поддержать Адачи. Мог направить по ложному следу. Адачи не имел о его точке зрения никакого понятия и не собирался даже спрашивать, во-первых, потому что это все равно было бессмысленно, а во-вторых, это противоречило бы строгому протоколу их странного собеседования. Как-никак Сабуро Иноки стоял на служебной лестнице куда выше Адачи, а детектив-суперинтендант отлично понимал, что и когда уместно сделать или сказать. Япония оставалась Японией, и уважение к вышестоящим начальникам было основным требованием этикета.
Маленький человечек в огромном кресле повернулся лицом к Адачи.
— Скажите, суперинтендант-сан, достаточно ли у вас сил и средств для выполнения задачи?
— Да, господин заместитель, — ответил полицейский. — В моем распоряжении остается мой отдел; если мне потребуются дополнительные силы, то их я могу получить у соседей. Что касается работы служб технической поддержки, то она до сих пор была на высшем уровне.
Он говорил спокойно, но на самом деле был потрясен и сбит с толку. Адачи показалось, что ему одновременно щелкнули по носу и предложили помощь. Собственно говоря, для Паука это было типично, но легче от этого Адачи не стало.
Заместитель одобрительно кивнул.
— Очень важно, чтобы этот вопрос мы решили удовлетворительно.
Адачи не мог не согласиться. У него было такое ощущение, что ключевое слово “удовлетворительно” означало “ко всеобщему удовлетворению”.
Затем Паук заговорил о другом, во всяком случае, так могло показаться.
— Я изучал последние статистические данные, касающиеся роста преступности. Меня очень беспокоит ее иностранная составляющая. Наши собственные, японские преступники действуют вполне предсказуемо, к тому же им прекрасно известно, как далеко они могут зайти. Иностранцы же не питают к властям никакого уважения. Их мотивы зачастую непонятны. Часто они ведут себя совершенно недопустимо.
Адачи не мог не согласиться.
— Безусловно, с иностранцами бывает трудновато, и все же некоторое их количество необходимо для страны.
— Я уже отметил, что корейская преступность — это совершенно особая проблема, — заявил Паук. — Они тяготеют к насилию.
Он взглянул на Адачи.
— К неоправданному насилию. Они могут быть очень жестокими людьми, у них нет уважения ни к должности, ни к положению.
Он встал, давая понять, что разговор закончен.
Адачи низко поклонился и вышел. Возможно, Паук предлагал ему обелить все то, чем занимался Ходама, подведя под статью каких-нибудь милых его сердцу корейцев; возможно, что, памятуя о пребывании Ходамы на Корейском полуострове, он предлагал направление поиска; возможно, он просто хотел быть вежливым, поддерживая малозначительный разговор. В свою очередь, Адачи не собирался вести расследование в точности так, как ему было предложено. Если бы заместитель начальника департамента захотел сказать что-то конкретное, он бы нашел способ сказать это. Расспрашивать же вышестоящее лицо было не принято. Япония была дисциплинированной страной, в которой иерархия значила больше, чем где бы то ни было, а департамент полиции Токио был дисциплинированной и иерархической организацией. Где бы они все были, если бы не проявляли достаточно уважения к свои начальникам?
“И все же, — думал Адачи, — иногда наступают моменты, когда привычный порядок становится помехой”. Чувствуя легкое разочарование, он спустился в зал для единоборств, нашел спарринг-партнера и проработал с ним довольно интенсивно почти час. Лупить кого-то по голове расщепленной бамбуковой палкой в кендо означало просто имитировать длинный меч катану. С другой стороны, для того чтобы самому не пропустить удар, требовались немалые усилия, которые одновременно способствовали восстановлению утраченного самообладания.
После тренировки Адачи принял душ и вернулся к работе заметно посвежевшим. Рассуждения Паука он решил покамест оставить без внимания. Стопка документов на столе стала за время его отсутствия еще толще. С этой работы он и решил начать.
Глава 5

Отделение интенсивной терапии (ОИТ) в окружном госпитале “Коннемара”, 4 января
Страшные ощущения преследовали его.
Он не мог ничего понять. Он не знал, ни где он находится, ни что с ним случилось. По щекам потекли слезы, и он открыл глаза, однако чувства пространства, времени, понимание причинно-следственных связей снова оставили его.
Яркий свет. Электронные шумы. Странный звук хриплого дыхания. Кто это дышит? Он сам не дышал!
Ужас, леденящий душу, первобытный, мрачный ужас навалился на него.
Потом пришла темнота. Печаль. Что-то черное. Ничего.
Несколько мгновений он наслаждался покоем, потом снова вернулись навязчивые кошмары.
Он проснулся от удушья, в полном беспросветном отчаянии. Потом снова потерял сознание.
Сегодня врач Линда Фолей работала со старшей сестрой отделения интенсивной терапии Кэтлин Бёрк.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80