А если не сон? Тогда – пуля в лоб. Она с мужиками не церемонится! Ну и пусть! Ну и черт с ней! Если изумрудов не вернет, все равно в петлю лезть! Так и так не выжить!
Они свернули во двор. Дом стоял буквой "г". Федор насчитал шесть подъездов. Она не оборачивалась, но и не торопилась. Он почти догнал ее и во второй подъезд вошел вместе с ней, подождав, пока она наберет замысловатый код.
На площадке перед лифтом, нажав кнопку вызова, она наконец обернулась.
– Ты ко мне в гости?
– Приглашаешь? – усмехнулся Федор. Внутренний голос ему подсказывал, что не надо сейчас говорить об изумрудах.
– Пойдем, коли не трусишь! – Она тоже усмехнулась. Лифт пополз на предпоследний, пятый этаж. Они смотрели друг другу в глаза, пока он не вымолвил:
– Ты – чудо!
Она вдруг смутилась, отвернулась, но в следующий миг уже прошептала, загадочно улыбаясь:
– Чудеса впереди.
Но этот сон и без того казался ему слишком чудесным. Она поколдовала ключом в двери, и они очутились в просторной прихожей с бархатными обоями и тяжелыми бронзовыми бра. В дальней комнате раздался лай собаки. Взглянув в зеркало, висевшее под углом, Федор почувствовал себя лилипутом. Девушка, не церемонясь, стянула с головы парик и швырнула его на пол. Он, видно, доставил ей немало хлопот в такой жаркий день. Вслед за париком полетел салатовый пиджак. Она осталась в расстегнутой перламутровой блузке, сильно намокшей под мышками. Капли пота бороздили шею, свисали с подбородка. Федор завороженно следил, как одна капля беспардонно заползла на белую горку груди, выпиравшей из лифчика, но не удержалась на вершине и соскользнула в пропасть.
– Чего уставился? Проходи! – скомандовала девушка и первая двинулась по широкому коридору, в котором он насчитал не меньше пяти дверей.
Не успел он сделать и трех шагов, как на полу мелькнула огромная тень, и в тот же миг железные тиски сдавили ему горло. Тщетно Федор пытался кричать, отдирать чью-то волосатую мускулистую руку. В глазах потемнело. Ноги ослабли.
Теперь он точно знал, что это не сон, но явь с последним глотком воздуха становилась все сумрачней и сумрачней. И он не чаял уже когда-нибудь проснуться.
По случаю приезда мамы Светлана испекла яблочный пирог, который ей всегда удавался, а в этот торжественный день, как назло, подгорел.
– Не расстраивайся. – Татьяна Витальевна гладила дочь по головке, как в детстве. – Помнишь свой первый пирог, в третьем классе, когда вместо муки ты насыпала крахмал?
– Нет, ма, ты путаешь. Это были сырники. И не в третьем классе, а в пятом.
Светлана грустно улыбнулась и посмотрела на нее с упреком: «Как же ты, мама, такого не помнишь?»
Татьяна Витальевна вздохнула и в оправдание прошептала:
– Это было в другой жизни.
И верно, у каждой из них было по две, а то и больше жизней, как, наверно, бывает и у большинства людей. В одной своей жизни Татьяна Витальевна работала на износ, заботиться приходилось не только о Светке, но и о престарелой матери, которая получала в месяц шестьдесят рублей пенсии. Так что с учительством пришлось быстро распрощаться и пойти на завод, ученицей маляра.
Работала в две смены, и девочка иногда до поздней ночи не отходила от окна, ждала, когда заводской автобус высадит маму на противоположной стороне улицы и та опрометью бросится к подъезду. А на плите еще не остыл ужин. Света рано приобщилась к поварскому искусству.
Заработки в малярном цехе были высокие, но работа сдельная. Кто порасторопней, тот больше получит. Многое зависело от мастера: какие детали он даст в работу – легкие, трудные; по высокому или низкому разряду покрытия и какое их количество. К мастеру надо подмазаться, усластить свои речи медом.
Льстить Татьяна Витальевна не умела и первые полгода получала в цехе не больше, чем в школе. Потом ее взяли в бригаду, повысили разряд, и жить стало веселее.
Но сугубо женский коллектив малярного цеха не мог обойтись без каждодневных склок, интриг, а подчас открытой травли. Татьяну Витальевну сразу невзлюбили, во-первых, за ярко выраженную интеллигентность, а во-вторых: «Че она такая правильная?» Методов досадить «правильной» имелось множество. Бригадирша поручала самую тяжелую, грязную работу. Кладовщица, люто ее ненавидевшая – Бог знает за что, – иногда выдавала ей краску, разведенную в не правильных пропорциях. На глаз такое нарушение технологии мог приметить только опытный маляр. Татьяна же, спокойно залив краску в пульверизатор и подключив к шлангу сжатый воздух, смело нажимала на курок, выстреливая цветной струей в какой-нибудь каркас, предназначенный для подводной лодки. Она все делала, как учили: прогревала детали перед работой, изолировала отверстия, чтобы в них не попала краска, шпатлевала неровные поверхности, снова прогревала, чтобы высохла шпатлевка, потом накладывала грунт, сушила, потом другой грунт, и снова сушка, слегка проходилась наждачной бумагой, потому что к гладкой поверхности хуже пристает краска, и лишь после всех этих дьявольских ухищрений начинала импульсивно разбрызгивать краску слева направо, справа налево, продвигаясь сверху вниз и обратно. Первый слой очень тонкий, так что видны зеленоватые проплешины грунтовки. После этого – на десять минут в печь, потом каркасы должны охладиться. Второй слой уже будет погуще, и когда в малярной кабине утихнет нудный моросящий дождь, залюбуешься, какими нарядными стали унылые, страшные каркасы, как эмаль переливается, словно алмазная пыль, в свете прожекторов. И снова – печь, теперь уже на полтора часа. И уже в самом конце рабочей смены Татьяна Витальевна доставала из печи каркасы и не верила своим глазам: по краям деталей образовались уродливые наплывы. Бригадирша подняла такой хай, что работа в цехе остановилась. Кто-то уже сбегал за технологом.
Технологу ничего не докажешь – в ведерке не осталось краски. Придется краску обдирать шпателем, предварительно замочив каркасы на несколько часов в растворителе, потом прогревать и опять все сначала. Можно, конечно, спрятаться за печь и дать волю слезам, но слезами тут вряд ли поможешь. Заказ военный, к тому же срочный. Каркасы ждут в другом цехе. Технолог выписывает брак. Мастер лишает премии. Бригадирша рвет и мечет, ведь пострадает вся бригада, и все из-за этой неотесанной интеллигентки! И только кладовщица в дверях своей кладовки никак не уберет беззубой улыбки со своего крысиного лица.
Это продолжалось бы бесконечно, если бы какая-то добрая душа не подсказала Татьяне проверить краску. И она проверила ее в присутствии технолога. Кладовщицу не только лишили премии, но и уволили. С тех пор Татьяна никому не давала спуску, и вскоре ее выбрали бригадиром. С волками жить… Вот так и жила она в той своей жизни. Светку после школы пристроила в ювелирный техникум. Правда, та его не закончила – вышла замуж. Муж получал мало. Светка его пилила, но при этом сама бездельничала: привыкла с детства не выходить из дома, школа ее всегда тяготила, техникум тем более, подружек не было. Жили в основном за счет матери, пока зять не устроился на тот же военный завод.
Другая жизнь Татьяны Витальевны началась внезапно, невероятно, немыслимо, как в романах Диккенса.
Это произошло буквально через месяц после смерти старухи матери, когда Татьяна, которой уже перевалило за сорок, почувствовала, что у нее развязаны руки.
Лишь только забрезжил рассвет перестройки, в заводской Дворец культуры приехал с концертом детский ансамбль чилийцев. Это была сенсация, потому что, кроме побратимов чехов, в город, напичканный военными заводами, никого не пускали.
Она пошла на концерт не по своей инициативе, ее пригласила женщина из бригады, которой чилийцы тоже были до лампочки, но в одной программе с чилийцами выступал местный танцевальный коллектив, где лихо отплясывал арагонскую хоту сынок женщины.
В общественной жизни назревали крутые перемены, но Татьяна Витальевна никак не предполагала, что они отразятся на ее собственной жизни, и, ничего не подозревая, купила скромный букетик цветов для сынка подруги.
Арагонская хота отшумела в первом отделении, и во время перерыва женщины побежали за кулисы. Там полулежали в креслах полуживые танцоры, не в силах содрать со своих мокрых тел национальные испанские костюмы. Отдельно, в сторонке, волновались экзотические латиносы в пончо. Они тихо перешептывались и почти не улыбались. Там она увидела его или, вернее, он – ее. Невозможно было не заметить апрельские желто-фиолетовые фрезии на фоне черного – траур по маме – платья Татьяны Витальевны. Она несла их так, будто в жизни своей ничего другого в руки не брала. А сами руки – очень знакомые руки – с какой-то картины в Лувре или Прадо. Ничем их не возьмешь, эти руки, – ни ацетоном, ни растворителем! И тонкая талия, и широкие плечи, и спадающие на них пышные пепельные волосы, и замысловатые дуги серых бровей, и глаза, большие и темные, в которых прочитать можно что угодно – и грусть, и нежность, и лукавство, но только не технологический процесс покрытия каркасов. Он в одно мгновение охватил взглядом ее всю. Она лишь заметила маленькие, забавной формы уши, от этого на душе сразу стало как-то тепло. Она протянула бедному взмокшему мальчику букетик ароматных фрезии и тут же почувствовала совсем рядом другой аромат. Он исходил от букета алых роз (откуда в апреле розы в их северном городе!), протянутого ей со словами, старательно произнесенными на ломаном русском:
– Возьмите скорей! Вам нельзя без цветов!
– Что вы? Не надо! – смутилась Татьяна Витальевна. Может, в этот миг она вспомнила, что давала подписку – не общаться с иностранцами?
– Я весьма, весьма настаиваю, – несуразно лепетал чилиец, бравший в Сантьяго уроки русского языка у дряхлого белогвардейца.
– Танька, не ерепенься! Бери, раз дают! – подтолкнула ее в спину подруга.
Она взяла. Ей давно никто не дарил цветов, тем более таких.
– Ну, что ж, мерси, – пожала она плечами. – «Белые розы для моей черной подруги», – тотчас припомнился ей слезливый мексиканский фильм.
– А как зовут мою «черную подругу»? – не упустил момента поинтересоваться он. – Татьяна? Ларина?
– Вы читали «Евгения Онегина»? – удивилась она. Уж больно это не вязалось с его бахромчатым пончо, хоть и виднелись из-под него пиджак и галстук.
– О да! – воскликнул он с таким напором, будто все дети Анд с младенчества усвоили стихи Пушкина.
Ей же совершенно нечем было крыть. Разве что Паб-. ло Нерудой, стихов которого она не читала? Не петь же, в самом деле, «Венсеромос», нервно подергивая кулаком? Тошнотворные советские фильмы о пиночетовском путче невозможно было смотреть. Она перебрала в памяти несколько имен: Борхес, Маркес, Кортасар, Фуентес, Амаду… Но никто из них не был чилийцем! Однако ее новому знакомому, которого звали Луис Игнасио, коренастому брюнету с типичным, ничем не выдающимся латиноамериканским лицом, было абсолютно наплевать на филологическое образование Татьяны Витальевны. Уже несчастные танцоры давно высохли и ушли в зал, маленькие латиносы хором выводили что-то патриотическое, а они сидели в пустой гримерной, и Луис Игнасио все не мог остановиться:
– «Я помню чудное мгновенье: передо мной явилась ты…»
Она показала ему ночной город с чугунными перилами горбатых мостов над узкой загрязненной речкой, с тусклыми фонарями, сделанными под старину, и с примитивной церковкой, будто нарисованной художником-самоучкой.
Он оказался не эмигрантом, не коммунистом, а официально аккредитованным в Москве журналистом из той самой фашистской, пиночетовской страны. В их город попал чудом, под видом одного из руководителей ансамбля. Он объездил почти всю Россию, и ему прежде всего не терпелось побывать там, куда не ступала нога его соотечественника. Но оставаться здесь он мог только один день, который уже близился к концу. Несмотря на это, Татьяна Витальевна не согласилась провести остаток ночи в его гостиничном номере. И адреса ему своего не дала. Зачем? Ей запрещено переписываться с иностранцами, а он все равно сюда больше не приедет. Однако расщедрилась – продиктовала телефон, он записал.
– Мы обязательно увидимся. – В глазах Луиса светилась надежда.
Татьяна скептически пожала плечами: «Где уж нам?» Он поцеловал ее в обе щеки – у них так принято. Она грустно хихикнула, напоследок еще раз позабавившись его крохотными ушками. Розы пахли одуряюще.
Татьяна Витальевна эту, казалось бы, мимолетную встречу долго не могла забыть. И с ужасом поймала себя на том, что каждый вечер ждет его звонка. Он не звонил. «Что мне помешало записать его телефон? – спрашивала она увядший букет на столе. – Он же умолял меня записать! Дура! – И тут же мотала головой. – Нет, я никогда бы не решилась позвонить первой!»
Только через две недели в трубке раздалось ломаное, несуразное:
– Вы меня еще не успели запамятовать?
– Нет! – ответила она более страстно, чем полагалось в таком случае, и, чтобы исправить ошибку, произнесла с холодным упреком:
– Что же вы так долго не звонили?
Конечно, он не решался, ведь Татьяна Витальевна сразу дала понять, что не может быть ничего общего между журналистом враждебного государства и маляром военного завода. Но что мог поделать несчастный Луис Игнасио со своим раненым сердцем? Его влекло к недосягаемой женщине, как раньше тянуло в запретный город.
– Я не могу вас запамятовать, – сознался чилиец, у которого были крохотные забавные ушки.
– Я тоже…
«Сколько можно быть гордой?» – подумала в этот миг она. А может, именно тщетность усилий заставляла ее искать какой-нибудь выход?
Они стали часто звонить друг другу и вскоре перестали стесняться слов, открытым текстом признавались в любви. Он умолял ее приехать в Москву. Татьяна не решалась. Ее устраивал телефонный роман? Скорее всего, она просто боялась разочароваться в нем. Кто он, этот приятный латинос, наизусть читающий Пушкина?
А вдруг он женат? Вот будет потеха! Ей больше нравилось, когда она отводила Луису Игнасио роль вдовца. Однажды она решилась спросить его об этом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59