- Ага, - возликовал министр, - Вот и чай! Отлично! А где печенье?
Перед началом чайной церемонии хозяин кабинета сделал следующее резюме:
- Мы утрясли кое-как эту проблему с оппозицией, и это дало мне повод сказать несколько соответствующих слов относительно господина Маршана: глубокие сожаления, нам будет так его не хватать и прочее. При этом французский посол дал понять, что в Париже хотят, чтобы шума было поменьше, и тут я их вполне понимаю. Оппозиция тоже согласилась проявить максимум спокойствия. Но тут этот старый дурень Дарби-Виллс встает и вопрошает: мол, понимает ли министр иностранных дел, то есть я, что некоторые из сегодняшних французских газет непременно забьют тревогу по поводу этого самоубийства и готов ли я предпринять какие-либо шаги в отношении государственной безопасности - ну и так далее. Я бы, честно говоря, на его слова наплевал, но беда в том, что старый осел абсолютно прав. Мы просто обязаны предпринять определенные шаги - именно в интересах государственной безопасности.
Он перевел дыхание и отхлебнул чаю.
- И ещё я должен передать вам то, что сказал посол. Он все это завуалировал на свой французский дипломатический манер, но смысл ясен как день. Если перевести это на нормальный язык, он имел в виду, что его правительству не понравилось бы, если бы мы начали докапываться до причин самоубийства Маршана. Держитесь, дескать, подальше от этого и не вздумайте совать нос в наши дела - вот как это прозвучало. Из чего я делаю вывод, что французы сильно нервничают. Боятся, видимо, черт знает до чего докопаться когда займутся подноготной Маршана. И я делаю ещё один вывод: не станут они этим вообще заниматься.
Он снова отхлебнул из чашки, сделав при этом властный жест рукой, как полицейский на улице, останавливающий поток машин, в знак того, что он не закончил.
- Мы с премьер-министром пришли к заключению, что не можем оставить это дело. У французов есть давняя традиция прятать концы в воду и не сообщать своим союзникам то, что, по их мнению, союзникам знать не следует. А мы должны использовать собственные возможности. - Он повернулся к Пабджою и спросил, указывая на меня:
- Это и есть ваш человек, Эндрью?
- Да, господин министр. Чарльз Кэри. Очень опытный сотрудник.
Министр устремил свое очарование непосредственно на меня.
- Вы получаете чертовски важное задание, молодой человек, - заявил он, - чертовски трудное. Чертовски срочное. Как уж вы его выполните под носом у французов - не моя, слава Богу, проблема. - Он прямо-таки просиял от удовольствия, что это не его проблема. - Но о чем я должен предупредить на чем я настаиваю: полная секретность, старина, абсолютно полная. Я бы не хотел никаких проколов, понятно? Чтобы, не приведи Господь, их посол не прискакал к нам. Ясно?
- Ясно, господин министр.
- Ладно. Теперь вы, Киллигрю. Что делается здесь, в Лондоне по этому поводу?
- Ведется расследование, господин министр. - Злоба, скопившаяся в душе Киллигрю, обратилась на министра, он даже не попытался смягчить или замаскировать её. Была в этом человеке какая-то извращенная честность.
- Можете что-нибудь сообщить нам, Киллигрю?
- Нет, сэр.
Потерпев таким образом полное поражение, министр обратился к остальным:
- Что слышно у вас, Алан?
- Ничего, господин министр, пока ничего, но мы работаем вместе с Эндрью Пабджоем и его людьми. Как только им понадобится помощь военного министерства, мы сделаем все, что сможем.
- Отлично. Это как раз то, чего бы мне хотелось, - чтобы ваши службы объединили усилия. - При этих словах министр взглянул на Киллигрю, но тот отнюдь не смутился и ответил столь же прямым взглядом. - Мой опыт подсказывает, что для служб безопасности взаимное сотрудничество трудно и непривычно. Вероятно, есть тому причины и Господу Богу они несомненно известны, но он как-то не удосужился растолковать их мне и я не раз испытывал жестокие разочарования по этому поводу. Однако надежда, как вы знаете, умирает последней, и я снова надеюсь, как и премьер-министр, что сотрудничество будет в известной мере достигнуто и никто из вас не подведет остальных. Приступайте к работе, господа.
Он обежал вокруг стола, пожал всем руки. Когда подошла моя очередь, он глянул на меня испытующе:
- Будьте осторожны, молодой человек, я в вашей профессии не разбираюсь, зато я политик, как вам известно. У меня нюх на неприятности. Французы милейшие люди, готовят отлично, умные, остроумные и все такое прочее, но тягаться с ними не дай Бог. Я уж нахлебался. Постарайтесь не заварить кашу.
- От спецподразделения помощи ждать нечего, - сказал Пабджой, когда мы поворачивали на Хорсферри-род, возвращаясь к себе на Смит-сквер, - А Киллигрю в отличной форме. Сто лет не видел его таким общительным и дружелюбным. Даже попрощался. Но сотрудничать с нами он не станет. Его людишкам тут делать нечего. Так что, Кэри, придется тебе полагаться только на себя.
- Как настроены французы? Действительно, так плохо?
- Хуже некуда. Вавр сказал по сути следующее: не лезьте не в свое дело.
- В конторе у тебя документы? - спросил Пабджой. - Ты кто?
- Пэнмур. Джордж Ричард. Европейский корреспондент телевизионного агентства "Транстел фичерс", Флит-стрит.
- Неплохо придумано, - одобрил Пабджой.
ГЛАВА 2
- Je prendrai un cafe et un sable, s'il vous plait!
- Noir?
- Да, черный кофе. И бисквит.
В boulangerie были заняты всего три столика. За двумя - по двое мужчин, а за третьим старик лет семидесяти в черной широкополой шляпе. У девушки, которая принесла мне кофе и бисквит, я спросил, не знает ли она месье Артуняна.
Откуда мне знать посетителей - их тут сотни ходят, - и, прежде, чем я успел продолжить дружескую беседу, она исчезла. Зато ко мне повернулся старик:
- Простите, я слышал, вы интересуетесь Артуняном. Он в последнее время здесь не бывает. После инфаркта из дому не выходит.
- А как бы это с ним связаться?
- У вас дело к нему? Насчет камней?
- Да нет, совсем другое.
Лицо соседа выразило разочарование: а он-то уже радовался сделке, которую бы заключил вместо сраженного болезнью коллеги. Что же, дело житейское.
- Дам вам его телефон, - он порылся в ветхой записной книжке, - Вот, записывайте. Арам Артунян...
Я поблагодарил и старик, отвернувшись, взялся за свой кофе. А за одним из двух занятых столиков между тем разгорался жаркий торг:
- Тридцать две тысячи - так я говорю.
- А я говорю - двадцать пять тысяч!
Первый сардонически расхохотался, вложив в свой гортанный смех хитрость и коварство всех на свете греков, левантинцев, финикийцев и прочих средиземноморских жителей, которые от века занимаются куплей-продажей драгоценных камней.
- Пять тысяч за карат? Смех да и только!
- Так ведь камни отборнейшие! Посмотри, какой оттенок!
- Шутишь ты, что ли?
- Я на них ни гроша не наживаю...
- Да брось!
- Ну и покупай в другом месте.
- С какой стати, если я с тобой торгуюсь?
- Тридцать две. Дешевле не найдешь.
- Мое последнее слово - двадцать пять!
- Ха!
- Ха!
Тут в дверях появился низенький толстяк в сером плаще и видавшей виды мягкой шляпе и сделал вид, будто интересуется сладостями, выставленными на стеклянной стойке. Наконец, он грузно опустился на стул за столиком напротив, попросил принести кофе со сливками, достал из кармана газету и принялся за чтение. Его появление возымело странно успокаивающее действие на спорщиков. В кондитерской воцарилась торжественная тишина: никаких деловых разговоров, там, где бизнес, - там ведь и налоги надо платить... Вновь прибывшего явно приняли за сыщика из налогового управления. Мне захотелось сказать им: "Ребята, можете продолжать, это не по вашей части, а по моей". Дело в том, что толстяка я приметил полчаса назад на углу бульвара Осман, когда расплачивался с таксистом.
Приготовив деньги за кофе, я встал стремительно, кинул монеты на стойку и оказался на улице раньше, чем тот успел сложить свою газету. Когда он выскочил на тротуар, я уже отъезжал в такси. Доехав до Северного вокзала, протиснулся сквозь толпу в билетный зал, вышел через другие двери и из ближайшей лавчонки с вывеской "Табак" позвонил Артуняну. Трубку сняла женщина.
- Bonjour, Madame! Нельзя ли побеседовать с месье Артуняном? Я только что узнал, что он нездоров. Как он себя чувствует?
- Благодарю вас, лучше. Но было очень плохо, доктор говорит, что ему необходим полный покой.
- Он не может подойти к телефону?
- Пойду узнаю. Как ваше имя?
- Скажите просто, что я из Лондона, приятель Эндрью. - Пауза, удаляющиеся шаги, потом снова её голос:
- Арам просит вас зайти сегодня в половине четвертого. Мы живем на набережной Вольтера, шестнадцать, второй этаж.
- Спасибо, я буду.
Когда я вышел на улицу, молодой человек, на котором было прямо-таки написано "сыщик", внимательно изучал витрину соседнего магазина. Действуют, стало быть, командой. Придется предпринять более энергичные меры, но только после завтрака.
Я вернулся на вокзал, заказал в буфете дюжину belons, choucroute garnie3 и полбутылки красного вина. Юноша слонялся за окном. Скучная это работа, мне даже жалко его стало. Попросил газету и скоротал время, знакомясь с новостями. Коммунисты обвиняют президента в том, что проводимая им политика ведет к обнищанию рабочих масс. О президенте сообщается, что он вместе с королем Испании охотится на кабанов. Назревает небольшой скандал перерасходована смета при сооружении шоссе между Лиллем и Булонью. Шарль Азнавур выступает в Олимпии, а в Гранд-Опера забастовали рабочие сцены. Агентство ЮПИ сообщает из Вашингтона, что там попросил политического убежища некий Леонид Серов - третий секретарь советского посольства. Баски убили ещё нескольких полицейских. Когда я допил кофе и вышел, наконец, на улицу, мой юный приятель стоял у выхода, как бы тоже читая газету. Я медленно направился к стоянке такси и взял машину до магазина "Галери Лафайет". Молодой человек успел сесть в следующее такси и в тот же момент двинулась с места машина, простоявшая все время, пока я завтракал, в зоне, запрещенной для парковки. Раз меня сопровождает целый конвой, я в безопасности.
В "Галери Лафайет" я тем не менее постарался избавиться от докучливых конвоиров: потолкался в нескольких отделах, прошел здание насквозь и по переходу попал в соседнее, из которого есть выход на улицу Шарра. Они меня потеряли, так я решил.
- К вашим услугам, месье Пэнмур.
Арам Артунян оказался маленьким аккуратным человечком с темными живыми глазами, вежливым, но весьма себе на уме. Жесткие седые волосы, густые усы, небольшие выразительные руки. На нем был длинный, пурпурного цвета халат и сидел он в кресле, с виду неудобном, - как впрочем, и вся мебель в стиле Людовика Пятнадцатого, украшавшая гостиную. За высокими окнами виднелся Лувр - гигантская серая глыба, протянувшаяся вдоль правого берега Сены. Мадам Артунян подала слабенький китайский чай в тонких чашках севрского фарфора и удалилась.
- Эндрью Пабджой просил передать вам привет, - начал я. - И рекомендовал мне посоветоваться с вами.
Артунян повел в воздухе тонкой рукой, будто отстраняясь:
- Я безнадежно устарел, месье Пэнмур. Мне семьдесят один год, я полный инвалид - по крайней мере, так уверяет мой врач. Последнее время я мало кого вижу, да и память уже не та.
- И все же мы рассчитываем на вашу помощь.
- Я вас слушаю.
Я изложил британскую точку зрения на самоубийство Маршана, упомянул о непонятном безразличии, проявленном французской контрразведкой, и о том, что в Лондоне выказали больше интереса к этому событию, чем в Париже. Мой собеседник слушал молча, с восточным бесстрастием и чуть иронической усмешкой.
- Итак...
- Итак, мы хотим узнать, почему французский министр иностранных дел решил умереть ровно через двадцать четыре часа после того, как принял участие в важнейшем совещании стран НАТО - и так при этом спешил, что даже не успел вернуться к себе в Париж. Версия душевного кризиса, связанного с личными неприятностями, отпадает начисто.
- Но мне-то откуда знать? - под густыми усами мелькнула улыбка. - Для самоубийства есть множество поводов - женщина, деньги, бремя ответственности...
Изящные руки вспорхнули, будто крылья бабочки. Шум уличного транспорта пробивался сквозь узкие, высокие окна, в комнате сгущались ноябрьские сумерки, но света не зажигали.
- Вы можете рассказать о покойном? Все, что припомните - ваши впечатления, сомнения, может быть...
- Сомнения... Да, случаются времена, когда доверять нельзя никому. После войны, к примеру, когда вышли из подполья участники Сопротивления, было такое братание с Москвой... - он помедлил, глядя мне в лицо:
- Что я знаю об Андре Маршане? Много всякого - и в то же время почти ничего. Вот что я вам посоветую: просмотрите досье вырезок в архивах газет "Юманите" и "Монд". Встретите много одних и тех же статей, однако вооруженный ножницами и тюбиком клея коммунист вырежет из газеты и кое-что из того, что пропустит его коллега антикоммунист.
- Прямо от вас иду в "Юманите", - заверил я.
- Отлично. Не мешало бы ещё поговорить с Вавром - шефом французской контрразведки.
- Это входит в мои планы, хотя скорее всего толку не будет: он дал это понять моему шефу.
- Будьте добры, налейте мне ещё чаю.
Отчаянно хотелось курить, но я не решался попросить разрешения у хозяина. Он внушал почтение: настоящий гуру, с восточной внешностью, властными манерами... Непредсказуемый человек - мог и отказать. Лучше уж послушать, как он тихим голосом, в котором слышатся гортанные переливы, рассуждает об Андре Маршане:
- ...Во многих отношениях человек замечательный. Не самого крупного масштаба, пожалуй, но вполне способный сделать карьеру в правительстве или руководить крупным предприятием. Ничего удивительного, что он стал именно министром - он ведь из того сугубо политизированного поколения, которое после войны вышло на политическую сцену из Сопротивления.
- Я его хорошо помню в начале шестидесятых - он тогда работал в министерстве внутренних дел, контрразведка подчинялась ему непосредственно. Он был хорош в этой должности: отличные мозги, потрясающая работоспособность.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29