— И что же с тобой случилось?
Джулиет облизывает губы и заговорщицки взмахивает ресницами. Сразу видно, что разговор пойдет о чем-то сексуальном.
— Где он? — шепотом спрашивает она.
— Оливер? У себя в комнате. Он нас не слышит. — Энни придвигается поближе. — Ну же, рассказывай.
— Значит так, это было вчера ночью. В два часа меня вызвали из ординаторской в травматологию. Привезли парня с огнестрельной раной. Там должен был дежурить ординатор четвертого года обучения, но его никак не могли разыскать — наверное, прикорнул где-нибудь. А звонить дежурному хирургу и вытаскивать его из дома мне не хотелось. Поэтому я отправилась в операционную сама. Привозят парня, черного, на вид лет двадцать. Он в полном сознании, сложен, как Аполлон. — Она отпивает чаю. — Кстати, знаешь, кто мне ассистировал?
— Неужели Генри?
— Да, нас последнее время часто назначают с ним в одну смену. Боятся, что без Генри я что-нибудь напортачу. Стало быть, мне ассистирует Генри и еще один медбрат. Я беру ножницы, разрезаю на парне штаны. Он ранен в бедро. Пуля вошла вот сюда, вышла вот отсюда.
Ничего особенно серьезного, кость не задета. Пара пустяков. Но дело не в этом. Разрезаю я на нем штаны, и что я вижу — парень без трусов. Энни, такого красавца я в жизни не видывала. Ты понимаешь, о чем я говорю. Дело даже не в величине, а в фактуре. Он похож на этот… как его? Такой черный драгоценный камень.
— Оникс?
— Вот-вот, оникс. Две живописные жилки, и так слегка подрагивают. Очень похож на спящую кобру.
Подруги громко хихикают, потом Джулиет вспоминает про Оливера и шипит, приставив палец к губам.
Подруги хохочут еще громче.
— Не забывай, что рядом стоит Генри. Внимательно смотрит за моей реакцией. Я не подаю вида. Подхожу к парню, налаживаю капельницу. Он говорит: “Вы чего это? Эту штуковину присоединяют ко всяким старикам, которые сами не могут есть. А у меня зубов полон рот. Хотите, доктор, я вас съем? Кстати, как вас зовут? Меня зовут Ричард”. У него совершенно потрясающие белоснежные зубы, и вообще он так хорош собой, что я просто таю. “Я должна это сделать, Ричард”, — говорю я. “Пусть это сделает доктор”, — требует он. “Я и есть доктор”. Он вздыхает: “Вы доктор? О Господи, значит, я покойник”. Я обрабатываю рану, а он спрашивает: “Ну и что вы про все это думаете?” Я говорю: “По-моему, Ричард, ты попал в скверную историю”. Он говорит: “Это еще что. Вот когда я доберусь до сукина сына, который сделал во мне дырку, история будет действительно скверной. Вам привезут его сюда в мешке, высыпят на пол, и вы никогда его уже не соберете”. Но я, сама понимаешь, его не слушаю, потому что занята обработкой раны. Мне начинает казаться, что у него там гематома, внутреннее кровоизлияние. Я начинаю щупать ему бедро, чтобы проверить мышечную реакцию. А должна тебе сказать, подружка Энни, что мускулы у этого парня как каменные. Для сравнения я начинаю щупать второе бедро. Он смотрит на меня и говорит: “Знаете, док, мне это начинает нравиться”.
А я и сама вижу, что ему это нравится. Потому что его штуковина вдруг начинает расти.
— Не может быть! — шепчет Энни.
— Честное слово! Представляешь, такая черная кобра, делающая стойку и раздувающая капюшон.
Подруги киснут от смеха.
— И вот мы все смотрим друг на друга: я на кобру, она на меня, Генри тоже на меня, и Ричард на меня. Причем этот нахальный негр закидывает руки за голову и лежит с таким видом, словно…
Джулиет заходится смехом и после небольшой передышки продолжает:
— Однако я, как-никак, доктор. Поэтому продолжаю делать свое дело. Щупаю ему ляжки, стараюсь не смотреть, куда не следует. Лицо у меня при этом заливается краской, а ты знаешь, как я умею краснеть. Скажу тебе честно, больше всего в этот момент мне хотелось сожрать эту штуковину без остатка. Потом Ричард вдруг берет меня пальцами за запястье и крепко пожимает. А я совершенно обессилела, уже ничего не соображаю. Он спрашивает: “Как вас зовут, док?” А я хлопаю глазами и бормочу: “Гематома”. Он говорит: “Как-как? Гема Тома? Ну и имечко”. Я беру себя в руки и отвечаю: “Все, Ричард, ты отправляешься в хирургическое отделение. Пока”. Его увозят в хирургическое делать фасциотомию. Увы, больше я его никогда не увижу.
Оливер, разумеется, подслушивал. В деревянном полу его комнаты находилась очень удобная щель, через которую все было слышно, если лечь и прижаться к щели ухом. У мальчика в голове полный сумбур. Он сидит за столом, пытаясь решить задачу по математике, но мысли все время путаются.
“В балетной школе четырем балеринам больше шестнадцати лет, тридцати пяти процентам балерин от десяти до шестнадцати лет, а еще три будущие балерины в возрасте от семи до девяти лет. Одна из них негритянка, другая одноглазая кобра, а когда все балерины собираются вместе и хотят сожрать кобру целиком…”
Оливер встряхивает головой. Он так и видит перед собой Джулиет и этого типа с его членом. Как это она сказала — “раздутый капюшон”? Сердце у Оливера ноет.
Нет, она для меня слишком старая, думает он. У нее шуры-муры с взрослыми мужиками, зачем ей такой сопляк, как я?
Может быть, деньги помогут? Если мама станет очень богатой, можно будет купить дом по соседству с Джулиет. Буду каждый вечер закатывать вечеринки. Все знаменитости будут приходить в гости, потому что я сын великой Энни Лэйрд. Я куплю “харлей-дэвидсон”, построю настоящий трек. Но катать буду одну только Джулиет, а прочих девчонок и близко не подпущу… Господи, какой я все-таки идиот. Лезет в голову всякая чушь…
— Оливер!
— Чего?
— Собирайся, доделаешь уроки у миссис Колодни.
По лестнице поднимается мама.
Это возвращает мальчика к реальности.
— Какая еще миссис Колодни? Ты же говорила, что я буду ночевать у Джесса?
— Увы, ничего не вышло. Мать Джесса отказалась от этой чести. Говорит, что от тебя слишком много шума. Поэтому ты отправляешься к миссис Колодни.
— Нет! Ни за что на свете!
Энни наклоняется над своим отпрыском и шипит:
— Я сказала, к миссис Колодни!
— Мама, перестань барабанить по моей голове.
Дело в том, что Энни для пущей убедительности шлепает его по затылку. Она всякий раз ведет себя несерьезно после того, как поболтает с Джулиет.
— Ты все понял? — говорит она. — Вот и молодец. На самом деле я пошутила. Сейчас Джулиет повезет вас с Джессом в кино, а потом, так и быть, можешь ночевать у своего Джесса. Ты доволен? Видишь, тебе предстоит свидание с Джулиет, твоей единственной любовью до гроба. Давай пошевеливайся. Мне тоже нужно на свидание.
— Ты же говорила, что это деловая встреча.
— Ну ладно, пусть будет деловая встреча. Только пошевеливайся.
Энни получает в подарок двенадцать красных с желтыми прожилками лилий. Плюс к тому ужин во французском ресторане. Вино, которое подавали к ужину, называлось “Домен-де-Конт-Лафон-Шардоннэ”, но, если честно, шоколадный мусс понравился ей гораздо больше. Когда после ресторана они вдвоем шли к машине, дул благоуханный ветерок, а луна загадочно просвечивала сквозь облака. В ночной тиши мужественный смех Зака Лайда казался необычайно мелодичным, чарующе позвякивали многочисленные ключи на его брелке, когда он открывал дверцу машины. От льняного пиджака мецената пахло чем-то волшебным и упоительным.
И вот они едут в элегантном автомобиле, а из динамика льется музыка Вивальди.
У перекрестка машина замедляет ход, а фары выхватывают из темноты пасущуюся козу, которая задумчиво положила мохнатую бороду на край деревянной изгороди. Глаза козы вспыхивают фосфором. Кажется, что животное наслаждается скрипичным концертом. Порыв ветра гонит по тротуару вихрь опавшей листвы. Мир прекрасен и полон тайны. Как она раньше этого не замечала?
Энни спрашивает у Зака, когда он начал коллекционировать произведения искусства.
— Я работаю на Мэйден-Лейн, — говорит он. — Там вдоль улицы тянется унылая бетонная стена, мимо которой я проходил каждый день. Однажды вдруг вижу — в стене разлом, а в разломе целый маленький город, выстроенный из глины. Дома, храмы, колонны. В жизни ничего подобного не видел. Представляете, стена расписана всякой похабщиной, кругом груды мусора, пустые банки из-под пива, и вдруг такое чудо. Я стал выяснять, кто построил этот глиняный город. Выяснилось, что этим занимается какой-то бродяга, которого часто видят на ступенях церкви. Я нахожу ему квартиру, нахожу покровителей, выставляю его произведения в художественной галерее. Бродяга был наполовину чокнутый (он и сейчас чокнутый), но какое это имеет значение? Теперь он может лепить свои глиняные города, не приторговывая наркотиками. Он лепит с утра до вечера, он совершенно счастлив. Жаль только, что большинство его произведений так никто и не увидит. С этой истории и началось мое увлечение искусством.
Фары выхватывают из темноты почтовые ящики, каштаны, какие-то амбары. Они возникают на миг и тут же исчезают. И все это под музыку Вивальди. Энни никогда особенно не любила Вивальди, но сегодня маэстро пришелся как нельзя кстати. Особенно анданте со скрипкой и виолончелью. Музыка навевает на Энни сон. Хочется прислониться головой к мужскому плечу и задремать.
Перестань, идиотка, говорит она себе. Не раскисай. Неужели ты думаешь, что сегодня можно распускать нюни? Если поведешь себя по-бабьи, упустишь всю замечательную карьеру, вместо дела получатся шашни. И во всем будут виноваты готические скулы. Неужели ты поведешь себя как дура только из-за того, что тебе нравится его машина, его улыбка, его цитаты из восточной философии и темно-карие глаза? О Господи…
Сиди прямо, подлая баба.
Энни выпрямляется.
Ей очень хочется спросить у Зака, можно ли положить ему голову на плечо.
ДЕРЖИ ПАСТЬ НА ЗАМКЕ!
Зак говорит:
— Знаете, чем мне больше всего понравился тот бродяга? Он безошибочно уловил, в чем истинная суть города. В основе хаоса, который окружает нас, жителей мегаполиса, лежит некая простая геометрия. Именно в этой простой геометрии и заключается истинный смысл искусства. Вот почему мне так понравились ваши ящики. Когда суешь руку в темноту, в утробу, ты как бы погружаешься в глубинную суть вещей. Лао Цзы говорит, что возвращение — это движение к Тао. Возвращение, понимаете? У меня такое ощущение, что мудрость…
Он спохватывается и улыбается.
— Ну, меня опять понесло.
— Нет-нет, говорите, мне нравится. Мне редко приходится беседовать с людьми, у которых столько… интересных идей.
— Вы хотели сказать, столько мусора в голове?
— Кто такой Лао Цзы? Это что-то религиозное, да?
— Религия называется даосизм. Ее основатель — фигура полумифическая.
— Значит, вы даосист?
Он смеется.
— Сам не знаю. Лао Цзы говорит: “Когда дурак слышит о Тао, он громко хохочет”. Как раз мой случай. Но я нахожу это учение весьма мощным и убедительным. Лао Цзы говорит: “Стань долиной, перестань бороться с судьбой, преградами, и ручьи сами понесут к тебе свои воды”.
На перекрестке Энни говорит:
— Здесь налево.
Зак только коротко взглядывает на нее, никаких вопросов не задает, едет, куда велено. Должно быть, сразу понял — она приглашает его к себе домой.
Когда они входят в мастерскую, Энни говорит:
— Терпеть не могу электрический свет. Подождите минуточку, я зажгу свечу.
Зак смотрит на ящики, что висят на стене.
— Но я тогда не смогу рассмотреть… Ах да, ведь это совершенно не важно.
Энни достает из ящика спички и зажигает восковую свечу.
— Ну вот, так лучше.
Потом гасит свет. Еще одну зажженную свечу ставит на подоконник. В щели одной рамы задувает ветер, и пламя свечи колеблется.
Зак стоит возле ящиков. Оглядывается на нее, спрашивает:
— Какой сначала?
Энни зажигает третью свечу.
— Не имеет значения.
— Действовать так же, как в галерее? То есть совать руку, и все?
— Да-да, щупайте их.
Он выбирает “Мечту об увольнении”. Энни следит за выражением его лица. Вот рука исчезла под юбочкой, на лбу собрались морщины. Она отлично знает, что сейчас нащупывают его пальцы. Сначала маленькую клетку для птички. В донышке проделана дыра, куда можно просунуть руку. Затем пальцы должны нащупать клавиатуру компьютера. Зак выворачивает руку, чтобы достать до клавиш. Выясняется, что клавиши покрыты сверху кусочками наждачной бумаги.
Смотреть, как меняется выражение его лица, очень интересно.
Зак сует руку еще дальше, нащупывает прутья решетки. Дверь клетки распахнута, замочек сломан. Зак просовывает пальцы в дверцу. Их касается дуновение ветерка (внутри встроен крошечный вентилятор). Однако дальше руку не просунешь — отверстие слишком мало.
Зак так увлекся, что согнулся в три погибели. Его глаза смотрят куда-то вдаль. Потом он поворачивается и говорит:
— Замечательно. И учтите, это не мечты — вы действительно можете взять и уволиться, сбежать из ада. В вашей власти заниматься отныне исключительно искусством.
Энни краснеет.
Но краснеет и Зак.
— Вообще-то мне как-то неловко… — говорит он.
— Почему?
— У меня такое ощущение, что я залез вам под юбку и сунул руку в ваш внутренний мир. — Он смеется.
На лице Энни против воли появляется кокетливая улыбка. Энни хочет стереть ее, но ничего не получается. Смотреть на Зака очень приятно, просто не оторвешься. Энни осторожно пятится к большому креслу и усаживается на мягкие подушки. Ей смешно. Она говорит:
— А вы суньте руку вон в тот ящик.
— В который?
— Вон в тот. — Она показывает на “Кардинала О`Коннора”.
— Эту работу я уже знаю, — внезапно говорит он.
— Нет, вы ее еще не видели.
— Говорю вам, я ее знаю.
— Да я только что ее закончила.
— Я уже лазил в этот ящик вчера.
Он довольно ухмыляется. С лица Энни, наоборот, сползает улыбка.
— Вчера? Но вчера мы еще не были знакомы.
— И тем не менее я здесь был.
Что за шутки? Очевидно, она еще не вполне научилась понимать его юмор. Энни в недоумении, однако видит, что он уже не улыбается, да и атмосфера в комнате неуловимо изменилась. Лицо у него вдруг стало совсем другим — холодным, угрожающим. Мир вдруг дал трещину, и первое слово, которое приходит в голову охваченной ужасом женщине — “Оливер”.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39