Вечером медсестра заступает на дежурство.
Время — шесть часов. Солнце клонится к остроконечным викторианским крышам. Гарри голоден и потому все время ворчит. Кэрью знает, что теперь от напарника не будет прока, пока он не подкрепится в больничном кафетерии. Но Фред ничего не может с собой поделать — мысли у него бьют фонтаном, и он делится ими с угрюмым коллегой.
— Почему все-таки Черник крутился вокруг отеля? Как, по-твоему, этот тип из триста восемнадцатого номера приглашал его к себе?
— Нет.
— Правильно. Иначе зачем бы Черник стал совать нос в картотеку? Ему нужно было выяснить, в каком номере остановился Бойл. Уверен, что Черник и наверх поднимался, но зачем?
— Ну, допустим, так, — говорит Гарри. — Черник крутился в вестибюле, надеясь встретить молодого красивого матроса и провести с ним безумную ночь. Вдруг видит, что Бойл роняет с балкона триста восемнадцатого номера платок и сразу же…
— Пошел ты, Гарри.
— Фред, хочешь, чтобы от меня был прок? Подожди, пока я поем.
— Гарри!
— Что?
— Останови машину.
— Это еще почему?
— Немедленно останови машину.
Гарри жмет на тормоза.
— Что такое? Ты нездоров? Задний ход.
— Ты уверен?
— Уверен.
Скрипит рычаг передачи, и машина едет назад. Других автомобилей на улице нет, поэтому никто не протестует. Метров через двести Кэрью поднимает руку, и Гарри останавливает машину.
— Ну?
— Смотри на дорожный знак.
Гарри смотрит. На перекрестке даже не один, а два дорожных знака: “УЛИЦА ДУБОВАЯ” и “УЛИЦА ПАДУБНАЯ”.
— Ни хрена не понимаю, — пожимает плечами Гарри.
— Черник явно здесь проезжал, когда ехал из отеля.
— Очень может быть.
— Теперь ты понимаешь, что такое “дуб” и “падуб”?
— Не очень.
— Здесь его скорее всего подстрелили.
— Да?
Выражение лица у Гарри туповатое. Когда он голоден, мозги у него не работают.
— Или, возможно, он оставил здесь что-то важное, — продолжает импровизировать Кэрью. — Допустим, выбросил что-то из машины.
— Наркоту?
— Да. Или блокнот.
Гарри смотрит на него, как на психа.
— Какой еще блокнот?
— У частных детективов обычно есть блокнот, куда они записывают данные наблюдений.
— Да? Ты так считаешь? — вяло спрашивает Гарри, барабаня пальцами по рычагу передач.
— Слушай, на это не понадобится много времени, — просительно говорит Кэрью. — С медсестрой мы встречаемся в семь часов. У нас в запасе целый час.
— Фред, я собирался использовать этот час, чтобы подкрепиться. Я голоден, понимаешь?
— Да ладно тебе — всего десять минут. Опроси жителей соседних домов, и вперед. Хотя… Конечно, ты прав. Тебе нужен заряд калорий. Поедем, закусим, а потом вернемся.
Кэрью говорит это, потому что по глазам напарника видит: Гарри дал трещину.
Один из них берет левую сторону улицы, другой — правую.
Первый дом, куда заходит Кэрью, отличается от соседних высоким крыльцом и аккуратной каменной дорожкой. Дверь открывают две старухи, с любопытством глядящие на полицейский значок. Ни одна из них ничего не видела и не находила. Кэрью идет к следующему крыльцу. Там над входной дверью изящные фонари, круглое стеклянное оконце и аппликация в виде черного кота. Слышен женский голос, потом по ступенькам опрометью вниз сбегает ребенок.
Нет, никаких блокнотов они не находили. Еще один дом, дверь открывает солидный господин. Результат — ноль. Еще один дом. Потом еще. Потом еще. Все впустую.
На противоположной стороне улицы топчется Гарри, вид у него жалостный. Сейчас он похож на голодного щенка.
— Ладно, черт с тобой, — не выдерживает Кэрью. — Поехали.
Они садятся в машину, Кэрью включает двигатель. И тут мальчишка из второго дома подбегает к автомобилю и стучит в стекло. Когда Кэрью опускает стекло, мальчик протягивает ему маленький черный блокнот.
— Я с самого начала хотел вам сказать, но подумал, что вы подумаете, что я его украл, а я его не крал, он валялся вот тут в канаве, и я бы ни за что на свете…
Мальчишка стрекочет, не затыкаясь ни на секунду, но Кэрью его не слушает — он сосредоточенно листает странички. Гарри заглядывает ему через плечо. Почерк совершенно жуткий, разобрать что-либо трудно — к тому же уже темнеет.
— Ну-ка, открой последнюю страницу, — говорит Гарри.
Мальчишка стоит молча, двигатель выключен, вокруг гишина — лишь из соседних домов доносятся приглушенные голоса и взрывы телевизионного смеха.
А вот и последняя страничка. На ней написано “присяжный”. Еще там написано “БОФФАНО”, название отеля — “Карузо”. Кэрью, сам того не замечая, сжимает руки в кулаки.
Присяжный!
Суд часто использует отель “Карузо” для секвестра присяжных заседателей. Как же я мог об этом не подумать…
У Фреда словно пелена с глаз упала. Он еще раз перелистывает последние страницы, и ему становится ясно: торговля наркотиками здесь ни при чем, дело гораздо, гораздо, гораздо крупнее. Кэрью смотрит на мальчонку невидящим взглядом, и у него такое выражение лица, что паренек леденеет от ужаса. Он видит, что на него со свирепым видом уставился страшный дядя полицейский. Все ясно — совершено страшное преступление, похищен очень важный блокнот, и теперь придется провести остаток дней за решеткой, вдали от папы и мамы. Мальчонка стоит и думает, что жизнь кончена…
Эдди сидит в зале судебных заседаний, смотрит, как присяжные заседатели вереницей входят и рассаживаются по местам. А вот и она. Еле волочит ноги, глаза опущены. Села на стул, закрыла лицо рукой.
Секретарь суда спрашивает:
— Леди и джентльмены, пришли ли вы к единому решению?
— Да, — отвечает председательница.
— Каков ваш вердикт по первому пункту обвинения — убийству второй степени. Виновен ли обвиняемый?
— Не виновен.
В зале двести одновременных вздохов.
— Каков ваш вердикт по второму пункту обвинения — еще одно убийство второй степени? Виновен ли обвиняемый?
— Не виновен.
Окружной прокурор требует, чтобы присяжные обосновали свой вердикт, но это ничего не дает. Судья произносит суровое напутственное слово, объявляет, что обвиняемый освобождается из-под стражи. Все, процесс окончен.
Зал взрывается криками, аплодисментами.
Луи Боффано скачет на одной ножке, словно ему десять лет. Его обнимают и тискают адвокаты, жена, ребенок, родственники, кореши. Шум, гам, крики. Кто-то негодует, кто-то ликует. Витцель колотит молоточком, но никто его не слушает. В зале бушует настоящий Ниагарский водопад.
Эдди не сводит глаз с Энни. Она по-прежнему сидит, закрыв лицо рукой.
Боффано подхватывает Боузмена, подбрасывает его в воздух. Вокруг все хохочут.
Ничего, все обойдется, думает Эдди. Пройдет время, Энни Лэйрд, и ты обо всем забудешь. Главное, что ты справилась.
Вы с Винсентом отлично выполнили эту дерьмовую работенку. Можешь выкинуть нас из головы.
Мимо протискиваются репортеры — им нужно поскорее дорваться до телефона. Какие-то старушки посылают Боффано воздушные поцелуи. Все пихаются, суетятся, но Эдди смотрит только на нее.
Что ж, Винсент, значит, я никогда больше ее не увижу? Ты ведь теперь оставишь ее в покое, да?
Глава 12
ИГРАЮЩИЙ РЕБЕНОК, СЕНТИМЕНТАЛЬНЫЙ ДУРАК…
Джулиет режет на куски огромную пиццу. Дело происходит в доме Энни, на кухне. Присутствуют Генри, Оливер, сама Энни и Джесс со сверкающей серьгой в ухе. Джесс смотрит на выданный ему кусок пиццы с подозрением.
— Что это за штуковинки? — спрашивает он.
— Какие такие штуковинки? — удивляется Джулиет.
— Вот червячки какие-то.
— Это анчоусы, а что?
Джесс кривится:
— Что такое “анчоусы”?
— Это такие рыбки, — отвечает Джулиет. — Энни, держи.
Она протягивает тарелку своей подруге. Та рассеянно улыбается и сосредоточенно морщит лоб, думая о своем.
— Пицца с рыбой? — кривится Джесс. — Разве такая бывает?
— Если они тебе не нравятся, можешь их выковырять.
— Да ладно тебе, Джесс, не выпендривайся, — говорит Оливер.
— А на что они похожи по вкусу? — не слушает его Джесс.
— На сардины, — успокаивает его Джулиет.
— Нет, они как соль, только еще солонее, — высказывает свою версию Генри.
Оливер берет рыбешку, сует ее в рот и с видом гурмана зажмуривает глаза.
— Не совсем, — объявляет он. — Сейчас я скажу тебе, на что это больше всего похоже.
Он шепчет Джессу что-то на ухо.
— Неужели ты сказал то слово, о котором я подумала? — спрашивает сурово Джулиет.
— Да. — Оливер с невинным видом хлопает глазами.
— Неприличное слово, которое произносят только мерзкие мальчишки?
— Да.
Генри начинает хихикать.
— Неужели у тебя хватило невоспитанности сравнить анчоус с некой частью женской анатомии, о вкусе которой ты не имеешь ни малейшего понятия? Я права?
— Да, но именно за это я и люблю анчоусы, — отвечает Оливер. — Это моя единственная возможность получить наслаждение.
— Ты отвратительный мальчишка, — говорит Джулиет.
— Больше мне в этой жизни ничего интересного не обламывается, — вздыхает Оливер.
— Сейчас обломится, — многообещающе говорит Джулиет и швыряет в него анчоусом. Рыбешка попадает Оливеру в физиономию и прилипает к щеке. Генри аж заходится от хохота.
Еще больше воодушевляется Джесс.
— Здорово! Давайте кидаться пиццей! — кричит он, и это напоминает Джулиет, что она имеет дело с мальчишками, а не со взрослыми людьми.
— Нет-нет-нет, — поспешно говорит она. — Не сейчас и не здесь.
Оливер мягко улыбается, как и подобает настоящему джентльмену. Снимает со щеки анчоус, съедает его. Все смеются, даже Энни. Она не слышала, о чем речь, но делает вид, что разделяет всеобщее веселье. При этом глаза ее смотрят куда-то в угол. Джулиет не сводит с подруги глаз. Неужели Энни думает, что этот тип продолжает ее подслушивать? Неужели она по-прежнему его боится?
— Эй, Энни! — резко говорит Джулиет.
— Что?
— У нас сегодня праздник. Ты свободна. Рабство кончено. Все в порядке, ешь.
Следующее утро, одиннадцать часов. Энни впервые за все это время входит в мастерскую. Она не была здесь с тех пор, как привела домой Зака Лайда. У нее такое ощущение, словно она вернулась в свое детство, в давно забытые места.
Когда-то она была художницей. Ящики кажутся ей скучными, бездарными, инертными. Обычные деревянные ящики, и больше ничего.
Она останавливается перед незаконченной работой, которая называется “Страсть второго порядка к телевизионному льву”. Название написано на бумажке, приклеенной к стене. Откуда взялось это название — Энни не помнит. Сейчас оно кажется ей слишком фривольным, постмодернистским. Никакого отношения к ее нынешнему состоянию это название не имеет.
Придется придумать что-нибудь другое. Самое главное — вернуться к работе, попасть в творческий ритм.
Ящик поднят высоко, его содержимое просматривается снизу. Энни щелкает маленьким переключателем, включает встроенный двигатель. По руке начинают бить полоски ткани, сотни маленьких шелковых змеек. Энни сует руку дальше, пальцы обдувает горячим паром — словно дышит хищный зверь.
Что ж, довольно занятно. Даже остроумно. Но и только. Не более.
Энни смотрит на рабочий стол и видит лежащий там мягкий мех. Ах да, львиная грива. Львов без гривы не бывает.
В тот день, когда она познакомилась с Учителем, львиная грива должна была занять свое место внутри ящика.
Энни осторожно спускает ящик на стол, переворачивает вверх дном, прикручивает отверткой шкуру, и через несколько минут ей становится немного легче, но облегчение длится недолго — в памяти воскресает страшная картина: Оливер едет на велосипеде, а Энни сидит в бешено мчащемся автомобиле. Автомобиль вот-вот собьет велосипедиста, и Энни от ужаса чуть не выпрыгивает из собственной кожи…
Она скрипит зубами, сжимает в руке отвертку, и приступ проходит — воспоминание исчезает.
Зачем она возится с этим ящиком? Мягкая, нежная меховая тряпка — все это сентиментальные глупости. Неужели она всерьез занималась такой ерундой? И что, все ее так называемые произведения того же сорта? Уютные, робкие безделушки? Нет, так дело не пойдет.
Энни закрывает глаза.
Она стоит, слегка раскачиваясь, потом начинает расхаживать взад-вперед по комнате. Невидящий взгляд устремлен в никуда. Постепенно перед взором Энни возникает некий образ. Это дом — симпатичный такой фермерский домик с кружевными занавесочками, палисадником, очаровательной антикварной мебелью.
Есть только одна странность — все стены домика утыканы стеклянными осколками. Тысячи острых как бритвы осколков словно растут из стен. Ходить по дому нужно очень осторожно — чуть ошибешься, и стены искромсают твое тело. Не дай Бог, споткнешься и упадешь — уже не встанешь.
Когда проходишь через комнаты, отовсюду доносится смутный механический звук, будто работает пресс или какая-то давильня.
Так вот оно какое, это новое произведение?
Создать такое тебе, Энни, не под силу.
Где ты найдешь целый дом? Где взять столько осколков стекла? Да и показать такое произведение опасно — кто-нибудь из зрителей споткнется, кто-нибудь поранится, потом затаскают по судам. Даже если удастся соорудить этот дом, его никому нельзя будет показать.
Ну и наплевать, думает Энни. Я сделаю его для себя.
Она сидит на полу, смотрит в потолок. А лестница?
Да, в доме обязательно должна быть лестница, которая будет вести в темную спальню. Хотя стоп. В доме не будет темноты. Окна чисто вымыты, внутрь щедро льются солнечные лучи. Все должно быть очень аккуратно, симметрично, безукоризненно. Но из пухового покрывала на кровати будет торчать лес стеклянных игл. В духовке будет стоять утыканный стеклом пирог.
Звонит телефон. Ну и пусть себе звонит.
Через четыре звонка включается автоответчик. Голос Инез говорит: “Привет, детка. Что же ты мне не звонишь? А у меня есть для тебя новость. Звонил Зак Лайд. Сказал, что хочет купить произведение, которое видел у тебя в мастерской. Оно называется… Сейчас, минуточку. “Страсть второго порядка к телевизионному льву”. Правильно? Он сказал, что готов заплатить двенадцать тысяч. Ты согласна? Ему нужен немедленно ответ, прямо сейчас. Он ужинает со своими азиатскими друзьями и хочет предложить им твое произведение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39