Но в наших письмах мы говорили о столь многом в жизни, что я чувствую… я вижу, что вы несчастливы.
Это была правда, но я отважно заявил:
– Напротив… Она перебила меня:
– Я не имею в виду ваше пребывание здесь. Хотя эта леди…
– Эта леди и я… – Она хранила молчание. – С этой леди меня ничто более не связывает. Мы расстались по обоюдному согласию. Хотя я обязан ей очень многим.
– Но даже в том случае, когда влюбленные расстаются столь мирно, – спокойно заметила она, – все равно остается сожаление о том, что между ними все кончено.
– Вы правы.
Я более ничего не добавил, и молчание принесло мне облегчение… От чего? Я не знал, но понимал, что это чувство стало возможным лишь благодаря вмешательству мисс Дурвард.
Спустя некоторое время она сказала:
– Прошу простить меня. Это не мое дело. Мне не следовало даже пытаться вмешиваться. Господь свидетель, мною руководили лишь самые лучшие побуждения!
– Нет, прошу вас, вы совершенно правы. Я действительно испытываю сожаление – большое сожаление… великую печаль из-за того, что закончилась дружба. Но она закончилась не потому, что она … – У меня не было сил продолжать.
– Тогда из-за кого?
Я взглянул на нее. На лбу у нее, между нахмуренными бровями, пролегла морщинка. Ее вовсе не обуревало желание услышать занятную сплетню или очаровательную историю о великой страсти и столь же великой печали – она всего лишь хотела помочь мне. На мгновение в моем сердце ожила надежда, что я смогу рассказать ей о тех днях в Бера и Сан-Себастьяне.
Но потом я покачал головой.
– Я не могу… Это было слишком давно. Простите меня. – Я повернулся в сторону дома и предложил ей руку. – Становится прохладно. Пожалуй, нам стоит вернуться.
Мисс Дурвард приняла мою руку, но еще долго молчала.
Я вернулась в бывшие конюшни в то самое время, когда туда подкатил Криспин Корднер на жалкой замызганной спортивной машине с опущенным верхом. Он помахал мне и вылез из своей самоходной коляски, держа в руках бутылку вина.
– Привет, привет, Анна! Чертовски рад вас видеть! – Мы пожали друг другу руки. – Они уже там?
– Наверное.
– Я приехал рано – пришлось сначала заехать к сестре, а потом я решил, что возвращаться домой нет смысла. Как вам живется в Холле?
– Нормально, – ответила я. – Стараюсь бывать там как можно меньше.
– О Боже, неужели все так плохо?
– Да нет, все в порядке, в общем, – отозвалась я.
С Реем и вправду все было в порядке, что же касается остального, то я еще сама не поняла, почему у меня возникло такое ощущение – ощущение неправильности происходящего. Может быть, только потому, что они оказались не теми, кого я надеялась и рассчитывала там встретить? Собственно, даже по отношению к Сесилу Белль вела себя ничуть не хуже многих людей, которые аналогичным образом обращаются с детьми, – по крайней мере, пока оставалась трезвой. Мне пришлось пожить достаточно долго в самых разных местах, чтобы понять это.
– В таком случае, не позволяйте Тео и Эве заставлять вас работать до упада в качестве компенсации, – посоветовал он. – Они просто одержимые, причем оба. Иногда мне становится страшно, когда я вижу, что они не отдают себе в этом отчета. Они даже не замечают, что происходит с людьми вокруг.
– Они очень добры ко мне, – сказала я. Он промолчал, и спустя минуту-другую я добавила: – А те письма, что вы мне дали, очень интересные. Речь там идет о Ватерлоо и прочих вещах. Жаль, но я не слишком разбираюсь в истории. – Я не собиралась признаваться ему еще и в том, что понимаю даже не все слова.
Он пропустил меня вперед, я вошла в дверь и направилась вверх по лестнице.
– У меня до сих пор не было возможности внимательно изучить их. Там что-нибудь говорится о Керси?
– Пока что не очень много, но я еще не все прочла. Хотя он пишет что-то вроде того, как приятно иметь возможность сидеть перед камином в библиотеке. Интересно, в какой комнате она находилась раньше, эта библиотека? Тогда можно было бы лучше представить себе происходящее. А сейчас об этом судить очень трудно.
– Во время войны поместье было занято военными, так что теперь одному Богу известно, что они с ним сделали. А до того как стать школой, оно долго пребывало в запустении.
– Но из одного письма, которое я недавно прочла, ясно, что он писал из Брюсселя, а вовсе не из Керси.
– Может, он проводил там отпуск. Я знаю, что во время кампании Ватерлоо в Брюсселе было полно английских туристов. Какие-нибудь письма датированы 1815 годом?
– Вместо даты он пишет «19» или «20».
– А-а, 1819 год? Питерлоо – бойня в Питерлоо. Так, так. Интересно, как он относился к этому. Большинство землевладельцев решили, что это стало началом конца для многих из них. Собственно, я полагаю, в некотором смысле так оно и случилось, учитывая чартизм и все прочее. А поместья, подобные Керси, превратились в школы и офисы.
Я не понимала, о чем он толкует, но к этому времени мы уже поднялись наверх. Там играла музыка – не по радио, как я заметила, а на проигрывателе стояла пластинка, какой-то джаз. Когда мы вошли, Эва поднялась с дивана.
– Buenas noches , Криспин! – Он склонился над ней и расцеловал ее в обе щеки, что выглядело весьма странно, потому что я знала, что они не были любовниками. – Анна, привет! – На ней была шелковая туника в индийском стиле, черные брюки, а в ушах покачивались длинные серебристые серьги. Увидев ее рядом с Криспином, я впервые обратила внимание на то, что она очень маленького роста, во всяком случае намного ниже меня. – Тео как раз принимает душ.
Когда на пороге появился Тео, то оказалось, что он предпочел рубашку с открытым воротом и брюки, как у Криспина. Остановившись в дверях, он принялся закатывать рукава рубашки, что меня ничуть не удивило, поскольку было еще очень жарко, особенно под крышей, как в нашем случае.
– Привет, Анна. Ты уже видела свои фотографии? – поинтересовался он.
– Нет еще.
– Я бы тоже хотела взглянуть на них, если можно, – сказала Эва.
Мне очень хотелось, чтобы она взглянула на них, вот только насчет Криспина я не была уверена. Не то чтобы он показался мне невежливым, нет. Просто мне было не по себе при мысли, что человек, заведующий галереей искусств, увидит мои снимки. Это было похоже на то, как если бы кто-то стал подыгрывать одним пальцем на пианино Элтону Джону. Но Эва смотрела на меня, и я выдавила:
– О… хорошо, я сейчас принесу их.
«Они смотрятся очень прилично, – решила я, снова взбираясь по лестнице с фотографиями в руках. – И похожи на настоящие фотоснимки».
Эва протянула руку и взяла их у меня. Немного погодя она сказала:
– М-м… Ну-ка, давайте посмотрим негативы. – Она включила проектор и принялась вставлять их в пластиковый держатель в виде рукава. – Гм. Мелковато и неубедительно. Поэтому и не видно деталей в тенях. И композиция… Вот здесь, на первом снимке, там, где Холл… Это та фотография? Ты пыталась сделать обрамление, верно?
– Ага.
– Обрамление – это очень сильный композиционный прием. Оно доминирует на снимке. Но при этом возникает опасность того, что оно ограничивает зрителя, поскольку слишком статично. Да, оно привлекает внимание, но при этом не побуждает смотреть на то, что находится вне его. Один взгляд, и зритель идет дальше. Глазу больше не на чем остановиться. Понимаешь?
– Да, – прошептала я. До этой минуты я считала, что уж этот-то снимок мне удался.
От раковины послышался звон посуды. Тео начал готовить ужин. Я уловила запах чеснока, топленого масла и еще какой-то ореховый аромат. Я уставилась туда, чтобы Эва не заметила, что я покраснела. О Господи, рыба! И не просто белуха, которую я еще могла съесть, если бы умирала с голоду и если бы она была нарезана на ломтики и полита кетчупом. Нет, это была рыба с глазами. Такое впечатление, что Эва решила сделать нынешний вечер для меня как можно более ужасным!
Она уронила фотографию на кофейный столик и взяла в руки ту, что с колонной.
– С композиционной точки зрения эта намного интереснее, – заявила она, – но у тебя дернулся фотоаппарат. С какой выдержкой ты снимала? Не помнишь? – Я отрицательно покачала головой. – Ничего, это не страшно. Все приходит с практикой. А вот это тот самый мальчик? Хорошо. Ты сконцентрировалась на глазах. Но здесь нужно дать меньшую глубину поля – задний фон не играет особой роли. А его лицо следовало обрезать вот так, – она приложила большой палец рядом с его щекой, – и вот так, – палец лег под подбородком, – потому что у тебя какая-то мешанина. Но для начала получилось очень даже прилично, Анна. Мы еще поговорим об экспозиции, но я поражена, должна заметить.
– По вашим словам этого не скажешь, – обиженно заявила я. Она засмеялась.
– Но так оно и есть! Я действительно воспринимаю твою работу всерьез. Прошу прощения, мне следовало предупредить тебя.
– Она сложная женщина, Анна. Не воспринимайте ее слова как личное оскорбление, – сказал Криспин, который в этот момент менял пластинку на проигрывателе. – Держу пари, на самом деле ваши фотографии ей понравились. Я могу взглянуть на остальные?
Новая мелодия оказалась классической, сплошные скрипки и виолончели. Он вернулся к нам и взял в руки снимок колонны и окна.
– А это интересно. Знаете, окно, похоже, настоящее, оригинальное. Сохранилось, надо же. – Он поднес фотографию к свету. – А кто это там, с другой стороны?
– Должно быть, моя бабушка, – ответила я. – Больше там никого не было.
– О, конечно, хотя нельзя быть уверенным ни в чем. Силуэт выглядит необычайно высоким для женщины. Странно, чем меньше различаешь фигуру, тем больше смысла… Нет, думаю, здесь больше подойдет слово «значение»… Так вот, тем больше значения ей придаешь. Легко можно представить, что эта фигура может оказаться кем угодно, даже пришельцем из другого времени. Создается впечатление, что силуэт означает нечто большее, потому что разглядеть, что именно он собой представляет, практически невозможно. – Он улыбнулся и осторожно вытащил последний снимок из моих пальцев. – А-а, давайте я угадаю. Это Сесил?
– Откуда вы знаете?
– Моя племянница раньше работала в Холле, когда школа еще была открыта. Она помогала присматривать за ним. У нее в комнате даже висел его снимок. Он всегда казался мне странноватым маленьким человечком. Настоящий беспризорник.
Я удивилась. Внезапно от плиты донеслось яростное шипение и треск, и я буквально подпрыгнула на месте. Эва начала накрывать на стол, потом бросила через плечо:
– Криспин, не захватишь с камина подсвечники?
Я заметила их еще в первый день – четыре подсвечника, коротенькие, серебряные, с вкраплениями бирюзы, а по краю и у основания выложены два ряда серебристых капелек.
– Они великолепны, – сказал Криспин. Он взял в руки тяжелую шелковую салфетку, расшитую цветами, на которой они стояли. – А это вообще просто прелесть. Откуда она у вас?
Эва подняла голову от салата, который заправляла майонезом.
– А-а, она просто валялась здесь, когда мы въехали. Она показалась нам слишком красивой, чтобы взять и выбросить ее.
– Отчего-то эта салфетка кажется мне знакомой. Готов поклясться, это китайский шелк, но цветы на нем вышиты английские. Я бы сказал, она сделана примерно в то же время, что и подсвечники. Вероятнее всего, это салфетка на подушечку, которая лежала на кровати. Жаль, что она так выцвела.
– Одно время она лежала у нас на подоконнике.
– Да, свет способен на такие штуки. Мы стараемся любым способом заманить его в дома в нашем сером и скучном английском климате, а потом возмущаемся последствиями.
– За исключением тех людей, которые с его помощью зарабатывают себе на жизнь, – заявила я. Все посмотрели на меня. – Как Тео и Эва.
– Верно! – воскликнул Тео, поворачиваясь от плиты со сковородкой в руках. – Анна, ты абсолютно права. Итак, где у нас тарелки?
Я смотрела на рыбу на своей тарелке. Она в ответ уставилась на меня мертвым глазом, и я не знала, как к ней подступиться. Да и не хотелось мне этого делать, если честно. Но спрятать целую форель под вилкой невозможно, равно как и нельзя размазать ее по тарелке, а потом сделать вид, что она куда-то подевалась. Я ломала себе голову, как себя вести, как вдруг случайно поймала взгляд Тео. На мгновение мне показалось, что он дружески подмигнул мне, хотя это запросто могла быть игра света, поскольку пламя свечей колебалось и дрожало от сквозняка, тянувшего через раскрытые окна. Затем он опустил голову к своей тарелке и очень медленно воткнул вилку в рыбий бок. Потом, держа нож параллельно столу, разрезал спинку и провел ножом до самого хвоста. Бок форели отделился одним движением, и получилась полоска светло-коричневого мяса, которое выглядело не так уж и отвратительно.
Я попробовала повторить то же самое. У меня вышло не так ловко, как у него, конечно, но в конце концов я справилась. На вкус рыба оказалась не такой уж плохой. На столе было много вина, чтобы запить проглоченный кусок. Но я увидела, как Криспин обмакнул кусочек рыбы в масляный соус, в котором виднелся миндаль, попробовала повторить и обнаружила, что это чертовски вкусно. А летний пудинг вообще оказался выше всяких похвал. И все с этим согласились.
– Варварская английская еда, – заявила Эва. – Если бы в Севилье, когда я была маленькой, мне сказали, что в один прекрасный день я буду есть десерт, приготовленный из сырого хлеба и фруктов, таких кислых, что в них сначала нужно добавить целый килограмм сахара, чтобы можно было взять их в рот, я бы ни за что не поверила. Подумать только, ведь для того, чтобы нарвать абрикосов или миндаля, растущих в соседском саду, мне достаточно было лишь перелезть через стену.
– Это было еще до того, как я приготовил для нее пудинг в первый раз, – вмешался Тео. – Еще немножечко крема, Анна?
Я взяла кувшинчик и обратила внимание, что крем прохладный и гладкий, совсем не похожий на тот, который иногда готовила мать.
– Получается, у тебя не было проблем с английской кухней? – поинтересовался Криспин.
– В общем-то, готовлю в основном я, – сказал Тео. – Но ответ положительный. Да, я вырос на таких вот десертах и пирожных.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65