— Давайте-ка я вас подстригу, а? Уж больно некрасиво вихры торчат. Которые стричь не умеют, пусть лучше не лезут не в свое дело. — Он выудил из ящика кухонного стола ножницы и вдруг быстро и ловко защелкал ими у меня перед носом.Я вспомнил Розенова — у него была отличная стрижка.— А Розенова кто стриг, вы?— Так точно. А то кто же? Он тут столько лет жил. Ну что, стрижемся? — И опять защелкал ножницами в воздухе.— Знаете, нет, пожалуй, все же…— Могу сделать вам филировку, вот тут, на темени и на затылке, на темечке-то уже плешь намечается. А мы — филировочку, волос сразу пышнее кажется, гуще. Десятка — плевые деньги, для вас-то. Таких цен нигде нет. А для меня — приработок. Пенсия мизерная, пятьсот марок, разве на такие деньги проживешь?Я подумал: может, дать ему десятку, да и дело с концом? Нет, нельзя, обидится, наверняка обидится, как-никак членов политбюро стриг. Но в таком случае он, наверное, и правда очень хороший мастер.— В Мюнхене, — сказал я, — я знаю одного зубного врача, прекрасного специалиста. Он, пока не сбежал на Запад, лечил зубы членам политбюро, ставил пломбы, мосты, даже протезы делал, полные. И чем больше ему досаждали партийные чиновники, те, что рангом пониже, чем злее травили в школе его дочерей за буржуазное происхождение, тем глубже этот доктор высверливал дырки в зубах товарищам из ЦК. Понимаете, сверлил здоровые ткани до самого нерва. Но однажды к нему приставили ассистента-соглядатая, который следил за ним во время работы. В тот же день стоматолог побросал в чемодан свои пожитки и дал деру. Берлинской стены в то время еще не было, ну он и уехал в Мюнхен. А все же кое-что успел — так вылечил Ульбрихту шестерки, коренные зубы, что пришлось их удалить.— Мелкий саботаж, ничего особенного, такого навалом было, — сказал Крамер. — Пакостишь тем, наверху, чем только можешь. Так было и так будет. Слава те Господи. — Опять он с профессиональной ловкостью защелкал ножницами перед моим носом. — Так что мы решили?— Ладно. — Я согласился, хотя больше всего на свете мне хотелось вскочить и броситься наутек. Но ведь архив-то нужен, подумал я, иначе уйма времени уйдет на чтение всевозможных заумных трактатов, а прежде придется заказывать книги в библиотеке да еще ждать неделями, если, не дай Бог, понадобится выписывать книги из других библиотек.Крамер накинул мне на плечи кухонное полотенце, от которого попахивало помоями, и приступил к делу. Стриг он быстро и умело, время от времени снова принимаясь щелкать ножницами в воздухе. Довольно часто он наклонялся, полы халата распахивались, и под ними мелькала довольно дряблая мошонка.— А маникюрчик не желаете?— Нет-нет, не надо!— Угу. — Молча и сосредоточенно он подстриг затылок, потом снова заговорил: — А такой слышали? Сидят в кафе два немца, восточный и западный, в газеты уткнувшись. Входит человек. Как он узнает, который немец западный?— Не знаю.— Восточный немец поднимет голову от газеты. Западный как читал так и будет себе читать.— Не понимаю, — удивился я. — В чем соль?— Соль? Соль, — Крамер щелкнул ножницами в воздухе и засмеялся, — в том, что вы, западные, вечно спрашиваете, в чем соль. И как только вы в вашем Мюнхене друг друга понимаете?…— А вы были в Мюнхене?— Не-а. Раньше не пускали, теперь не на что разъезжать по свету. Да и что там, на юге, хорошего-то?— Лично мне на юге жить нравится, — я почувствовал раздражение, — все нравится. Горы, сам Мюнхен, озеро Аммерзее.— А люди? Народ ведь там, в Баварии, со своим норовом, одни кисточки из оленьего меха на шляпках чего стоят, у порядочного парикмахера при виде таких украшений адреналин хлещет. А говор? Вовсе ни слова не понять.— Это, пожалуй, верно. Поначалу баварский диалект не понимаешь. — Я замолчал и, прислушиваясь к ритмичному позвякиванию ножниц, вспомнил, как в первый раз пошел в Мюнхене к парикмахеру. Я сидел, смотрел в зеркало, как он меня стрижет, и пытался понять, о чем он рассказывает. Из вежливости я иногда поддакивал, вставлял словечко, вроде «конечно, да, очень интересно, в самом деле». И вдруг парикмахер сорвал с моей шеи полотенце и заорал: «Вон отсюда!» Выгнал меня. Потом было не очень-то просто найти другого парикмахера, который согласился бы довести дело до конца. Они все думали, если парень пришел подстриженным наполовину, у него наверняка вши, вот коллега и выставил его из своего заведения.— Говорят, бешеные они, баварцы эти. — Он опять щелкнул ножницами, затем окинул взглядом свою работу. — Между прочим, вам бы лучше на косой пробор и со лба убрать волосы.— Что? Мне? При залысинах, как у Гете на известном портрете?— Уж вы мне поверьте. Вот взять хоть Аксена. Я его видел вот как вас сейчас. Член политбюро, а прическа — ну ни в одни ворота. За границу его пускать стыдно было. Я ему сделал косой проборчик, вот тут, надо лбом, приподнял, и очень даже культурненько получилось.— Послушайте! Ни в коем случае! Я не…Щелкнул замок входной двери. В коридоре послышались шаги, и вошел мужчина лет сорока пяти, рыжий, с торчащей челкой на лбу, а на затылке у него волосы были завязаны в хвостик. Я подумал: жить под одной крышей с одержимым парикмахером и сохранить длинные волосы способен лишь человек с характером.— Это к вам, — сказал Крамер. — Сейчас закончим. Чуток осталось. — Нажав на плечи, он снова усадил меня на стул, затем достал из стола опасную бритву. Шпрангер внимательно следил за его манипуляциями. Парикмахер опробовал лезвие на ногте и принялся брить мне затылок. Я почувствовал себя довольно неуютно, тем более что Шпрангер тоже как-то настороженно наблюдал за происходящим и молчал. Бритва скользила по шее легко, почти неощутимо.— Готово! — объявил Крамер и, осторожно сняв с меня полотенце, стряхнул волосы на пол. Потом, достав все из того же ящика щетку, обмахнул мне плечи и ворот.Я поблагодарил и дал ему две десятки.— О, чаевые! Высокий стиль, скажу я вам! Глава 5РАССТРОЕННЫЙ РОЯЛЬ Шпрангер проводил меня в комнату размером с небольшой конференц-зал. В центре стоял громадный рояль, концертный, с закрытой крышкой, сплошь заваленный книгами, газетами, бумагами, прочим ненужным барахлом. В комнате было пустовато — стул, кресло и высокий шкаф, больше ничего. Пахло остывшим табачным дымом и чем-то еще, слабый приятный запах, но чем пахло, я не мог сообразить.— Пожалуйста. Садитесь! — Шпрангер придвинул мне стул — определенно стиля бидермейер, со спинкой в виде лиры.Хозяин вытащил из кармана синей потертой куртки трубку с серебряным мундштуком и не спеша закурил — трубка, должно быть, заранее была набита табаком. Все его движения были неторопливыми и плавными, это сразу бросилось мне в глаза, говорил он тоже медленно, как бы размышляя вслух. Сам он устроился на подлокотнике старого кресла и, зажав трубку в зубах, прочитал то, что Розенов мельчайшими буквами написал на визитной карточке: как он, Шпрангер, поживает, не пришли ли счета, которые Розенов должен оплатить, не звонила ли некая Стивенс, а также просьба выдать мне архив Роглера. Кроме того, привет Крамеру. Шпрангер сидел на ручке кресла боком — точно Шиллер на ослике в Карлсбаде. Кажется, Шиллер на том рисунке сидел на ослике, свесив ноги, и задумчиво курил трубку с длинным чубуком.Шпрангер вынул трубку изо рта и сказал:— Хорошо.Настала пауза, которая настолько затянулась, что я подумал: наверное, надо что-нибудь сказать, и спросил:— Вы играете на пианино? — Я нашел не слишком удачное слово для колоссального черного инструмента, и в вопросе, похоже, прозвучала неуместная ирония.— Нет, я не умею. Рояль перешел ко мне вместе с этой комнатой.— А Розанов играет?— Он тоже не играет. Раньше рояль принадлежал хозяину дома, коммерции советнику. Но и советник не умел играть. Этот рояль — подкидыш. В апреле сорок пятого он однажды оказался у дверей этого дома. Вероятно, явился из оперного театра, откуда-нибудь из Штеттина, Тильзита или Данцига. Его тащили с собой бежавшие на Запад от наступавшей Красной армии, тащили, тащили и притащили сюда. Везли на подводе, рояль был хорошо упакован, укрыт серой материей. Потом в доме поселился русский полковник, он велел поднять рояль на второй этаж. Говорят, лупил по клавишам жутко. Сейчас рояль расстроен, слушать невозможно, буквально уши болеть начинают. Это, кстати, можно считать новым качеством звучания, композиторы могли бы неплохо его использовать. Хотите кофе или чаю?— Чаю выпил бы с удовольствием.Шпрангер вышел, но тут же вернулся — закрыть раздвижную дверь в соседнюю комнату.— Моя спальня, — пояснил он. Было слышно, как он в кухне о чем-то разговаривал с парикмахером. Наверное, Крамер хорошо обо мне отзывается, подумал я, еще бы, приехал из Баварии и с готовностью согласился сделать здесь, в бывшей ГДР, модельную стрижечку, да и старику помощь оказал, при его-то нищенской пенсии. Но тут я услышал, что на кухне громко смеются, и тут же заподозрил — эти двое в сговоре, вот и потешаются над тобой, глупым западным немцем, который заявился в Берлин и позволил остричь себя как барана. Нет, нет, конечно, Шпрангер на такое не способен. Я прошелся по комнате в поисках зеркала. Стены были голые, только на одной висела картина. Живопись: синий шар, вторгшийся в красное поле, над ним — две белые полосы. Подойдя ближе, я снова почувствовал запах, который ощутил сразу, едва вошел, теперь он стал сильнее, и меня осенило — скипидар! Должно быть, картина написана недавно и краски еще не просохли. Тона были сдержанные, и все же казалось, они светятся. Я прислушался. Из кухни по-прежнему доносились голоса. Я осторожно снял картину со стены. Оказалось, живопись на деревянной доске. На обороте я обнаружил печать с русскими буквами. Двадцатые годы? Я уже несколько лет искал картину, чтобы повесить на белой стене в кабинете, и всегда мне хотелось, чтобы это была картина одного из русских авангардистов. Но любые мои поползновения приобрести нечто подобное тотчас пресекались невероятно высокими ценами. Я бережно повесил картину на место. У стены напротив стоял узкий деревянный шкаф с ящиками, очень высокий, чуть не до потолка. Я бесшумно выдвинул ящик, другой. Везде — аудиокассеты. На ящиках надписи: «ромалэ», «сказки 2-6», «песни», «инструменты разные», «скрипка», «цитра». Ясно, это записи, сделанные Шпрангером для научной работы. На крышке рояля также валялись кассеты — «курица», «гусь», «выпь», «охота», «стирка и пение», «еж», «скрипка», «роза». Рядом с кассетой «роза» в черной блестящей крышке рояля я увидел дырку — словно от пули, круглую, с зазубренными краями. К ножке рояля были прислонены две картины — коллажи из кусков русских газет, оберточной бумаги и живописных изображений человечков с клоунскими лицами. Опять авангардисты!В коридоре послышались шаги, и я поспешил вернуться к картине на стене.Шпрангер, держа в руках поднос, локтем отодвинул стопку книг и поставил свою ношу на рояль, разлил чай по чашкам.— С сахаром? А молока?— Да, с молоком, пожалуйста. Вы собираете русский авангард?— Не я. Роглер коллекционировал. Еще до развала СССР, начиная с девяностого года картины хлынули потоком. В основном их продавали старые коммунисты, за доллары, чтобы выжить. Позже, разумеется, многое привозили сюда из запасников провинциальных российских музеев, что-то краденое, а что-то и легально предназначенное для продажи. Хотите что-нибудь купить?— Хотел бы, да ведь цены… — Я обернулся к картине с синим шаром. — Вот эта картина вроде бы старая, а краски сильно пахнут, как будто ее написали недавно. Или ее реставрировали?— Если угодно, да.— Превосходная работа. Лебедев?— Возможно. Подписи нет, — сказал Шпрангер. — Садитесь, пожалуйста. — Он указал мне на старое светло-коричневое кресло с потрескавшейся, будто обожженной солнцем кожей. Сев, я сразу ухнул в глубину и малость скособочился.— Вы не против, если я закурю сигару?— Конечно! — Для убедительности Шпрангер выпустил колечко дыма.— Потрясающе! — Я тоже постарался выпустить кольцо, получилось неплохо, плотное круглое колечко, за ним полетело еще одно, но, едва родившись, оно тут же искривилось и расползлось, превратившись в тонкие волокна. — Два месяца, как снова начал курить, — сказал я, — теперь иногда пробую пускать кольца. Знаете, у меня был дядя, он умел пускать кольца так, что одно пролетало сквозь другое, а потом третье пролетало через эти два. Первое — большое, второе поменьше, а третье совсем маленькое. Два последних кольца проплывали сквозь первое, большое, и получалась обратная последовательность. Последние становились первыми.Шпрангер улыбнулся:— С таким номером можно выступать в цирке.— Ну что вы! Чисто домашнее развлечение.Мы замолчали, Шпрангер потягивал трубку, я — сигару, оба пускали кольца. Потом он сказал:— Пускать дым кольцами — занятие, появившееся в эпоху спокойного, неторопливого курения. Не то что нынче, когда курят будто в лихорадке. Вы посмотрите на курильщиков сигарет, ведь это просто спринтеры какие-то. Другое дело трубка или сигара. Курить их — искусство, колечки дыма — зримые образы этого искусства. Вы курите, судя по запаху, очень хорошую марку. Гавана?— Да, «Кохиба». Прошу вас, — я раскрыл и протянул ему портсигар.Он секунду помедлил, видно, хотел отказаться из вежливости — в портсигаре осталось всего две штуки, — но все же взял и, пожалуй, как-то слишком жадно, слишком поспешно протянул руку и, должно быть, сам это заметил, потому что в последний миг сдержался и бережно вытащил сигару из портсигара. Словно желая замять свой порывистый жест, он сказал:— Какой красивый портсигар, из настоящей черепахи?— Да. Но убийство животного уже не актуально за давностью лет. Это портсигар моего деда.Шпрангер понюхал сигару, закурил, медленно повертев ее над пламенем спички, потом слегка затянулся и подул на тлеющий конец, который загорелся равномерно, со всех сторон. Знаток!— А вы пишете работу по биологии или это вопросы истории культуры, связанные с картофелеводством? — спросил он.— По большей части это культурология. Но вообще-то мне хочется написать о моем дяде, который различал на вкус картофель разных сортов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28