Я побывал везде, где она жила и работала, ходил пешком и записывал свое дыхание. Нам кажется, что мы дышим ровно, если идем равномерным шагом, а оказалось — ничего подобного, если послушаешь внимательно, замечаешь, что ритм и темп меняются, и не только потому, что ускорился или замедлился шаг, тут еще в том дело, что ты видишь и слышишь, чувствуешь или думаешь, когда идешь по площади, где Роза выступала перед народом, по Барнимштрассе, где она, находясь в заключении, посадила в тюремном дворе куст сирени, или когда придешь в отель «Эдем», где над ней издевались, а потом убили, и на мосту Лихтенштейнбрюкке, с которого ее тело бросили в канал, и на шлюзе, возле которого спустя три с половиной месяца нашли ее тело, и на кладбище Фридрихсфельде, где ее похоронили, где в тридцать третьем году нацисты сровняли могилу с землей и где потом упокоился бюрократ от политики Вальтер Ульбрихт. Маленькая, плотно сбитая женщина — хочется сказать привычно: маленькая, хрупкая, но нет, она была коренастенькая, плотная, физически крепкая и все-таки инвалид, если посмотреть на фотографию, где они вместе с Кларой Цеткин, у них там еще шляпки такие дурацкие, то можно заметить — с ногами у нее что-то не в порядке, она прихрамывала. Я все обошел пешком, все берлинские места, связанные с Розой, вспоминал и о своих несбывшихся надеждах и, когда ходил, слышал в наушниках свое дыхание. Знаете, в шестьдесят девятом я написал произведение для ансамбля волынок. Пора было создать что-то стоящее для этого инструмента, заставить волынщиков перестать наконец дудеть никому не интересные, примитивные марши, нужно было нечто совершенно новое. Посвящалось Первому мая. Я хотел сочинить нечто небывалое, но непременно для волынок, ведь изначально волынка была инструментом, звуками которого шахтеры предупреждали друг друга о грозящей опасности. Я задумал пропагандистскую музыкальную пьесу. Но те, для кого я ее написал, рабочие, не заинтересовались, профсоюзные функционеры и коммунисты с их партийной организацией — тоже. Сказали, звучит ужасно. О массовом слушателе и говорить не приходится. Я понял, что поставил себе неправильную задачу. Не нужно дудеть в дуду политической агитации — нужно создавать эстетические условия, при которых станет возможной политическая деятельность, и не какая попало, а обеспечивающая многообразие и развитие индивида, его уникальности и неповторимости.Появился портье:— Чай только что заварил. Через три минуты настоится, тогда выньте пакетик.Я поблагодарил, потом спросил человека в черном:— А кто ваши слушатели?— Любители, скажем так. Их мало. Даже очень мало. Вы разбираетесь в современной музыке?— Слабовато. Один мой приятель, он книготорговец и саксофонист, мы с ним играем в теннис, вот он иногда приносит мне диски. Последнее, что он мне дал, — записи с музыкального фестиваля в Донауэшингене. Мне бы хотелось послушать ваш реквием.— Вещь небольшая. Если правда хотите, я вас приглашаю на завтрашнее первое исполнение.— Завтра, к сожалению, я уже лечу в Мюнхен.— Ну, если вам интересно, могу дать вам послушать фрагмент. Есть у меня на кассете. Магнитофон тут неважный, конечно, но все же получите некоторое впечатление.— Отлично. А я тем временем буду пить чай, если вы не возражаете.— Какие возражения! Ведь это беда — то, что искусства сегодня оторваны от жизни. Надо бы музицировать или читать вслух художественную литературу и одновременно пить кофе, беседовать. Вы, когда работаете, слушаете музыку?— Бывает.— А что именно?— Джаз, классику, хип-хоп.— Наверное, вы рекламой занимаетесь?— Почему вы решили?— Да вот прическа у вас…— Это я сегодня подстригся. Приехал в Берлин, хотел собрать материал о картошке, и за какие-то два дня столько со мной странных историй приключилось… Начинаешь с картошки, а заносит тебя Бог весть куда. При этом и сам изменяешься, как оно и видно по моей голове.Он засмеялся:— Хорошие истории, они вроде лабиринта.— Верно, вот только путеводную нить я уже потерял. Одного жаль — не удалось выяснить насчет «красного деревца». Вы никогда не слышали о сорте картофеля с таким названием?— Нет. А где оно вам встретилось?— Оно связано с моим дядей, которого я очень любил. Он умел различать сорта картофеля по их вкусу. Даже в вареном или жареном виде. Дядя, умирая, сказал два слова: «красное деревце». И никто не понял, что же он имел в виду.— Когда-нибудь я напишу вокальную пьесу, которая будет состоять из последних, предсмертных слов разных людей. Многие вы знаете. «Больше света!» — это Гете. Или вот, Чехов в Баденвейлере, когда умирал, вдруг приподнялся и по-немецки сказал: «Ich sterbe» Я умираю.

. Потом откинулся на подушки и умер. Но бывают не только такие вот короткие фразы или возгласы. Некоторые люди много говорят перед смертью… Пока это замысел, вокальный проект.— Надеюсь когда-нибудь услышать ваше произведение.Он пошел за кассетой, а я налил себе чаю с молоком.Вернувшись, он сунул кассету в магнитофон и настроил стереодинамики.Я сидел в кресле, курил сигару, пил чай и слушал. Слушал дыхание, ровное, как мне показалось сначала, но вскоре в нем появились едва заметные различия, паузы, заминки — слабые, легкие, потом дыхание участилось, послышался кашель, и вроде сплюнули, исторгли что-то, потом опять мерное дыхание на фоне мощных выдохов, угрожающе-страшных, — наверное, работали воздуходувки доменной печи, как-то раз я видел их, эти огромные мехи, и еще — тонкое шипение, словно что-то измельчалось в пыль, и шорох, похожий на порыв ветра, и механическое сопение, одышливый хрип, но вот он исчез, дыхание выровнялось, стало глубоким — дыхание мира… Глава 16БУМЕРАНГ Под вечер, когда в салоне было пусто, я набрал номер, который написал мне на бумажке тот парень. Заглянул в справочник — оказалось, первые цифры — это международный код Тринидада. В трубке слышалось потрескивание, атмосферные разряды или, может быть, импульсы, пробегавшие по трансатлантическому кабелю, потом раздался голос. Говорили по-английски, с резким акцентом:— Оператор слушает. Чем я могу вам помочь?Как научил тот парень, я произнес пароль:— I need a boomerangcall.— О' кей. Назовите, пожалуйста, номер.Я дал «рабочий» телефон Тины. Как просто. А я-то думал, придется долго объяснять, что мне нужно, откуда у меня пароль и тринидадский номер, но ничего подобного не потребовалось. Оператор спросил только, с какого номера перечислить счет за разговор. Я дал номер пансиона.— Одна минута — пятьдесят долларов, о'кей?— Очень хорошо. — Я подумал: просто фантастика, неужели фокус удастся? Где-то в далеком Тринидаде набирали номер. Тринидад и Тобаго… В детстве я мечтал когда-нибудь очутиться в этой стране, мне ужасно нравились ее почтовые марки — английский король Георг в профиль, а ниже пальмы, песчаные пляжи, тростниковые хижины… Говорить придется минут восемь, тогда вся сумма снова вернется на счет пансиона. Если, конечно, эта история про звонок-бумеранг — не выдумка. Кто же там сидит за операторским пультом — приятель того молодого лингвиста-велосипедиста, или это вообще такое место, куда каждый может позвонить? Я поглядывал на счетчик, там вдруг быстро-быстро замелькали цифры, пятнадцать, шестнадцать, семнадцать… Они мчались в том же бешенном темпе, что и вчера, когда я звонил Тине по ее «рабочему» номеру. Выходит, сейчас, в эти минуты деньги и правда возвращаются на счет пансиона? Но если тариф — пятьдесят долларов, то счетчик должен крутиться еще быстрей, так быстро, что разлетится на куски. Я готов был поверить во что угодно. А что, ведь придумали уже фальшивые телефонные карты, я где-то читал, по которым можно звонить хоть бесконечно долго, причем из первой попавшейся телефонной будки, будь она хоть на краю света. И абсолютно задарма. Лет пять назад даже представить себе подобное было невозможно, лет пять назад мы добросовестно платили старой доброй почтовой службе, бросали монеты в раззявленную пасть таксофона.Она сняла трубку, звонким приветливым голосом откликнулась:— Алло!Вот незадача! Я сразу услышал, что крутится запись автоответчика, то есть говорит не сама Тина, то есть сама, но не со мной. Впрочем, на сей раз не было ни страстных воплей, ни стенаний, не слышно было и что звук меняется из-за того, что записан в разных помещениях. Может быть, телефонист в Тринидаде сейчас тоже напряженно прислушивается к тишине, понимать по-немецки для этого не требуется. Тут я услышал ее голос, записанный на автоответчик, деловито и приветливо она сказала:— К сожалению, в настоящее время я не могу с вами поговорить. Если у вас имеются желания особого характера, пожалуйста, выскажите их после звукового сигнала, все будет записано на пленку. Не спешите, ваше время не ограничено.Ага, разговор с автоответчиком, видимо, также оплачивается по специальному тарифу, сообразил я. Не ограничено… ее деловая хватка, вот что на самом деле не имеет ни границ, ни пределов. Я не сводил глаз с маленького белого приборчика — так и есть, дойдя до цифры 31, счетчик вдруг замер, и в тот же миг замолк ее голос. В технике я разбираюсь, как свинья в апельсинах, но я ничуть не удивился бы, если бы циферки внезапно побежали в обратном направлении, честно говоря, я даже надеялся, что так оно и будет. Но ничего подобного не случилось, цифра 31 зависла, точно приклеилась к диску. Потом в трубке раздался долгий звуковой сигнал. Я заговорил:— Алло, это Блок. Мне очень жаль, вчера я не смог прийти в бассейн. Но может быть, встретимся сегодня вечером? Если хотите. Если у вас есть время. Давайте встретимся в баре, мне тут порекомендовали бар, в котором играют хорошее рэгги. Секундочку, найду только бумажку с адресом… — Я посмотрел на часы. Все-таки хорошо бы понять, как же это получается, что же это за акустическая яма, в которую уходят деньги. Я молчал.В коридоре появилась девица из соседней с моей комнаты, та самая, чьи любовные страсти в акустическом образе я невольно подслушал. Выплыла, с чисто вымытыми волосами, ярко накрашенная, придерживая на груди халат. Увидела меня — а я сидел, прижав трубку к уху, и слушал, молча, как будто мне рассказывают невероятно волнующую историю.— Алло, — сказал я и прижал трубку к груди, к сердцу. — Извините, — это я той девице, — сейчас, еще две минуты, и телефон будет свободен.— Хорошо. — Она кивнула, явно сбитая с толку. — Мне только быстренько позвонить. Такси заказать. Мы вечером идем в театр.— Если не трудно, потерпите еще… — Я взглянул на часы — еще четыре минуты.Она улыбнулась довольно натянутой, кривоватой улыбкой, однако согласилась:— Ладно. Как закончите, постучите в нашу дверь. — Она ушла в комнату.Я опять поднес трубку к уху. Она непременно услышит стук моего сердца, подумал я, и, наверное, услышит то, что я сейчас говорил. Но поймет ли, что эти глухие удары раздавались в моей груди и что шум — это шум моего дыхания? Я решил, вернувшись в Мюнхен, поставить эксперимент: попрошу приятеля прижать к груди телефонную трубку и что-нибудь сказать, а сам послушаю.Я прислушался. Тишина. Провел трубкой — микрофоном — по своим коротко стриженным волосам, потом по шершавым тисненым обоям на стене. Акустический фейерверк для нее, настоящей фонофилки. Ей, верно, будет приятно послушать. Я провел пальцем по срезу страниц телефонной книги, вот, похоже на встречный ветер, пошелестел салфеткой — словно листва шумит на ветру, шаркнул трубкой по штанине джинсов — от этого шебуршания у нее, пожалуй, мурашки по коже побегут. Мне снова вспомнился легкий светлый пушок на ее ногах. Стрелка на часах показывала, что нужно протянуть еще около минуты.Наконец я «нашел» адрес бара, назвал его и добавил:— Надеюсь, мы увидимся.В общем-то я был почти на сто процентов уверен, что в бар она не придет, да, может, и вообще положит трубку, не дожидаясь, пока закончится длинная пауза и я скажу адрес. С другой стороны, она, кажется, любопытна, так что с нее станется просидеть восемь минут у телефона, прислушиваясь к странным звукам и тишине. Я рассмеялся, негромко, но все же так, что она должна расслышать, впрочем, я это не нарочно, просто представил себе, как она сидит у телефона и слушает, а тем временем денежки утекают в акустическую яму. Довольно гнусную радость я испытывал, злорадство, в сущности, то самое злорадство, которое многие считают типичной чертой немцев. Ну и прекрасно, меня, по крайней мере в тот момент, это не волновало, потому что — я думал — все это я делаю, чтобы ей отплатить, ведь она, представляя себе, как я плескался в теплой воде для старичков, наверняка от души повеселилась.— Кто роет другому яму, тот и молодец, — сказал я и повесил трубку. Глава 17СЛЕЗЫ ВЕЩЕЙ Негр, бритоголовый гигант, внимательно оглядывавший каждого нового посетителя, пропустил меня в грохочущую тьму; гром барабанов, блестящие от пота лица барабанщиков, наяривающих что есть силы; медленно, словно во сне, танцуют мужчины, женщины, другие стоят, сидят, здесь есть столики и стулья, уродливые, как и положено вещам, сработанным при реальном социализме, и огромные динамики, из самых дорогих и новых, — из них накатывают звуковые волны, густые, плотные, заполняющие весь зал. Я пробираюсь в толпе, в ней преобладают негры, белых немного, в основном женщины, наконец нахожу место возле подпирающей потолок чугунной колонны. Подходит девушка, бедра обтянуты, нет, буквально втиснуты в красную кожаную юбчонку, волосы ядовито лиловые, сует мне бутылку пива.— Ямайское, настоящее! — орет она мне в ухо. — Восемь пятьдесят!— Что за цены у вас? В Мюнхене столько за вино берут!— Зато входной платы нет, пришел и глазей — ты, старикан, поглазеть ведь пришел, а? — Она смеется и забирает десятку, не подумав дать сдачу.Как я и предполагал, Тина не пришла. Поблизости танцевали две женщины, они словно подхватывали звуковые волны покачивающимися бедрами, перекатывали на свои бока, на спины, в ритме этих волн лениво колыхались их руки и ноги, потом они стряхивали невидимую субстанцию с кончиков пальцев, но двигались только тела, а головы оставались неподвижными, тогда как у меня, наоборот, голова моталась из стороны в сторону.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28