Уве Тимм: «Ночь чудес»

Уве Тимм
Ночь чудес



OCR BiblioNet
«Тимм У. Ночь чудес»: Текст; 2004

ISBN 5-7516-0459-8Оригинал: Uwe Timm,
“Johannisnacht”

Перевод: Галина Снежинская
Аннотация Герой Уве Тимма, журналист и писатель из Мюнхена, отправился в Берлин, чтобы всего лишь собрать материал для статьи по истории картофеля, а оказался втянутым в фантастические события, уместившиеся в три дня и три ночи, включая ночь на Ивана Купалу, с участием туарегов, девушек в стиле техно, торговцев оружием и зловредных парикмахеров.Роман ошеломляет беспредельной свободой и редким чувством юмора. Уве ТИММНОЧЬ ЧУДЕС …война,Болезнь иль смерть всегда грозят любвиИ делают ее, как звук, мгновенной,Как тень, летучей и, как сон, короткой.Так молния, блеснув во мраке ночи,Разверзнет гневно небеса и землю,И раньше, чем воскликнем мы: «Смотри!» —Ее уже поглотит бездна мрака —Все яркое так быстро исчезает. Вильям Шекспир. «Сон в летнюю ночь» Глава 1ПОХОДНАЯ КРОВАТЬ НАПОЛЕОНА Если точно, эта история началась с того, что у меня не было начала истории. Уж я и за стол садился, и в затылке чесал, и по городу бродил, и курил до одури — а ведь недавно бросил! — причем сигары курил, понадеявшись, что, может, только и надо-то — окутать себя густыми клубами дыма, и тут же придумается замечательное и позарез необходимое начало истории. Напрасные мечты! Текст не шел, хоть ты тресни, упрямо не желала вылупиться первая фраза, та самая, от которой зависит все, что напишешь дальше. По ночам я стоял у окна и подсматривал за некой дамой, недавно поселившейся в доме напротив, — она даже не думала гасить яркий свет, принимая мужчин, которые частенько к ней наведывались. Попробовал было описать ситуацию: некий господин подсматривает из окна, следит за женщиной, а сам уверен, что она давно уже прекрасно знает о том, что он за ней наблюдает. Осилил с грехом пополам две страницы и бросил. Рванул на Северное море и там шатался по берегу курортного городка, в голове стоял шум прибоя, ор чаек и нудные жалобы на тяжкую жизнь хозяина гостиницы, единственным постояльцем которой был я. Выдерживать это удавалось ровно четыре дня, потом я сбежал, вернулся домой, к родимому столу. Купил диск с шахматными партиями, поставил в компьютер и принялся играть против Каспарова — разыгрывал партии последнего первенства мира. Опять же, точно на четвертый день, ближе к вечеру — я к тому времени так и не продвинулся дальше дебюта первой партии — затрещал телефон. Звонил редактор одной газеты — не соглашусь ли написать для них очерк о картофеле, что-нибудь вроде «Из далекого Перу на новую родину, в Пруссию»? Об истории картофеля и его роли в формировании национального немецкого характера. И разумеется, о моих собственных вкусовых предпочтениях. Плюс кулинарные рецепты. Плюс, особо, о жареной картошке.— Хе-хе, — редактор засмеялся. — Вы ведь так любите разные бытовые зарисовки! Объем — от десяти до двенадцати страниц, есть где развернуться.Я отказался — сказал, занят другой работой, нет времени. Я и правда как раз перед его звонком мучительно раздумывал о комбинации, которая у шахматистов называется «дерево». Повесив трубку, вновь попытался сосредоточиться на шахматах, но тут в голову полезли мысли о моем дядьке, то есть о дяде Хайнце. Этот дядька умел различать на вкус различные сорта картофеля, причем по-настоящему — он их различал, даже если картошка была жареная или вареная. На смертном одре дядька произнес странные слова — хотя до того несколько дней рта не раскрывал: «Красное деревце». Никто не мог взять в толк, что он имел в виду. Моя мама предположила, что так называется какой-то сорт картофеля. В семье дядю Хайнца считали лентяем, тунеядцем и неудачником, во всяком случае, мой отец иначе о нем не отзывался — всю жизнь он, дескать, только и знал валяться на диване с трубкой в зубах. Кстати, в моей памяти эта картинка — самая яркая: дядя Хайнц полеживает в кухне на диванчике, подсунув под голову подушку. И курит. Он замечательно пускал кольца. Иногда он по моей просьбе выпускал три колечка подряд. А однажды в воскресный день, дело было вскоре после конца войны, он с женой, тетей Хильдой, пришел к нам в гости. Отец накануне ходил к крестьянам и, уж не помню на что, выменял картошки. Мама выложила на стол то, что еще уцелело от нашего столового серебра после таких вот обменных операций. Все уселись по местам, притихли в ожидании. Вкусно пахло жареным луком и даже салом — мать протерла сковороду припрятанным ошметком. Обед вышел праздничный, за столом, кроме нас, сидели фрау Шолле и фрау Зерензен — к ним в квартиру нас в то время подселили. Дяде Хайнцу мать первому положила на тарелку два ломтика жареной картошки. Он осторожно разжевал их, распробовал — в точности как дегустатор вин, чуть приоткрыв рот, нежно и словно бы прислушиваясь к чему-то в себе. Помедлил, задумчиво наклонил голову, с видом поистине глубочайшей сосредоточенности… и получил добавку, еще два кусочка. Опять последовали утонченно-медлительные жевательные движения… Отец не выдержал:— Ну, что?Дядя проглотил, с его лица не сходило выражение глубокомысленной сосредоточенности. Еще немного поколебавшись, он наконец объявил:— «Графская корона», она!— Браво! — крикнул отец, и все захлопали.Теперь нам также можно было приняться за еду и насладиться не просто какой-то жареной картошкой, а «графской короной». Вкусно было — не передать. Но что же этот вкус напоминал? Я спросил дядю и в ответ услышал:— Ага! Вот и слов-то таких нет, чтоб это описать.«Красное деревце». Удивительно, какие только мысли не приходят человеку в его последний час, когда сознание вот-вот померкнет…Может быть, решил я, не так оно и плохо — написать очерк по заданию редакции. В конце концов, отвлекусь, отдохну от себя самого, от незадавшейся истории, все равно у нее нет начала, и, похоже, оно нескоро появится. А гонорар пригодится, да еще как. Ну а к каспаровским дебютам я уже успел охладеть. Итак, я позвонил в редакцию и сразу спросил, отдали они кому-то из авторов картофельную тему или еще нет.— Нет.— Ладно, я напишу очерк. Мне интересно проследить параллели между вкусовыми ощущениями и процессом писательского творчества. Как ни крути, и здесь и там вся штука в языке.Редактор слегка опешил, но затем назвал сумму гонорара, и тут язык от удивления проглотил я — сумма была, мягко говоря, немаленькая. А редактор подумал, что я заколебался, и поспешил сказать, что все расходы на поездки, если без них не обойтись, редакция берет на себя.— Договорились.В тот же день я пошел в Государственную библиотеку, заказал пять книг и углубился в чтение. История картофеля, питательная ценность, картофелеводство, кулинария. Меня уносило Бог весть куда — картофель в Ирландии, в Индонезии, на далеком острове Тристан-да-Кунья, я самозабвенно копался в терминологии: земляные яблоки, пом-де-тер, бататы, и в конце концов додумался-таки: больше пользы будет, если поговорить с кем-то, кто действительно разбирается в этой картошкологии, хоть с историком, что ли, или со специалистом-диетологом.Вечером я позвонил Кубину. После объединения Германии он перебрался из родного Гамбурга в Берлин, четыре года проработал в обществе по управлению чужим имуществом, а теперь открыл свою консалтинговую фирму. Кубин — большой любитель кулинарии, мало того, на досуге он писал книгу об итальянской кухне.— Погоди, а то пригорит там у меня! — раздалось в трубке. Через минуту он продолжил разговор: — Ну да, есть человек, который занимался картофелем. Здесь, в Берлине. — Кубин обещал достать адрес.На другой день я вылетел в Берлин, намереваясь заняться там совершенно заурядной журналистской работой — сбором материала для очерка. * * * Кубин выскочил встречать меня у лифта, мы обнялись, и я сразу заметил, что он изрядно потолстел. Лицо у него было усталое, серого, нездорового цвета.— Заходи, — сказал он. — Здорово, что ты приехал! Но смотри, чтоб в этот раз все было по-честному, мне вовсе не улыбается снова узнать собственную персону в каком-нибудь герое твоего нового романа.Он показал мне квартиру. Четыре больших комнаты. Одна пустая, в центре три здоровенных каменных яйца, два из отполированного мрамора, одно из блестящего черного гранита. Казалось, сказочная птица Рух устроила тут гнездо и сейчас влетит в неплотно затворенное окно.— Типичная берлинская комната, — сказал Кубин, — проходная. Там, дальше — спальня.— Тихо-то как, спокойно! Окна во двор?— Верно, верно, — кивнул он. — И все-таки у меня в этом паршивом Берлине начались жуткие нарушения сна, один раз даже заснул, представляешь, на заседании, которое вел! А дома ляжешь в постель — сна ни в одном глазу. Теперь-то сплю — хоть из пушек пали над головой, не проснусь. Снов не вижу. По крайней мере, утром ничего не помню. Перерабатываю свои похоронные мысли в глубинах подсознания. А знаешь, в чем секрет, почему я дрыхну без задних ног, не терзаясь какими-то моральными угрызениями? Я сменил кровать. Два года тому назад. Иди сюда, покажу!Он распахнул дверь спальни. Пустая комната — шкаф, кровать, больше ничего. И кровать-то походная, вроде раскладушки.— Что скажешь? Точнейшая копия походной кровати Наполеона. Оригинал в парижском Музее армии. Между прочим, настоящая кровать императора на шестьдесят сантиметров короче. Он на ней спал во время всех своих походов. Кроватка маленькая, да удаленькая, потому что глубокая. А то как бы он выдержал все эти жуткие военные передряги? Вот и моя просто отличная, не проваливаешься, лежишь на твердом, но как бы объяснить? — вроде она тебя поддерживает. Пожалуй, так же, как на водяной, мы с Анжелой купили тогда, к свадьбе, водяную. А что? Кто не мечтает походить по водам или хоть поспать на воде? Но, ты понимаешь, тина эта, зелень утиная…— Утиная зелень?— Сначала та кровать, водяная, была телесно-розового цвета, но через месяц почернела, от водорослей, так нам объяснили. А уж запах — будто в ракушечном гроте, месяца два прошло — вонь как над прудом, где карпов разводят. В общем, вывезли мы ее в лес тихой сапой, пускай, решили, будет там такой вот маленький новый биотоп, а себе купили другую, японскую, модель «самурай», размеры — супер. На ней и двум женам места хватило бы. В Гамбурге она осталась, там же, где и моя семейная жизнь.Кубин увел меня в кухню, где, кроме буфета, стола, холодильника и газовой плиты, опять же ничего не было — никаких тебе декоративных медных посудин на полках, никаких тряпичных прихваток ручной работы, якобы произведений народного искусства индейцев племени хопи, и тому подобных хорошеньких штучек. Но на стене висел подписанный автором рисунок Энди Уорхола — банка пива «Кэмпбелл». Стол накрыт на двоих — тарелки, бокалы, вилки и ложки, все в стиле двадцатых годов, все по эскизам прославленного венского дизайнера. Кубин взял пачку макарон и, ловко развернув веером, запустил их в кипящую воду.— Я было подумал, не заказать ли несколько копий императорской койки. Но решил — не стоит. На нашем рынке разве такой товар пойдет? Консерваторы слишком провинциальны, а у наших левых, в отличие от их французских собратьев, начисто отсутствует вкус и интерес к военной тематике.С потолка свисала оригинальная лампа с колпаком из белого стекла, по которому были раскиданы черные силуэты — ребятишки и эльфы с поднятыми сачками гонятся за женской фигуркой с крылышками за спиной как у мотылька.— А-а, лампу эту я в Вене купил на тамошней барахолке, — сказал Кубин, заметив, что я разглядываю светильник. — Вся штука, как ты понимаешь, в крыльях.— Которая убегает, это что же, фея?— Может, фея, а может — богиня победы Ника. В любом случае эта свора явно хочет оттяпать ей крылья. А тебе никогда не приходило в голову, что французы ухитрились обставить как великий триумф свою чудовищную катастрофу? И каким же образом? А просто разукрасили как надо громадину каменную. Надо, надо тебе увидеть Триумфальную арку. На ней, понимаешь, надписи — перечислены все битвы французской армии. Победы и поражения. Эта гигантская каменная арка перекрыла даже такие военные катастрофы, как Лейпцигское сражение Лейпцигское сражение («битва народов») — сражение под Лейпцигом между союзными войсками России, Австрии, Пруссии и Швеции с одной стороны и армией Наполеона с другой (1813), закончившееся поражением французов.

или взятие Москвы. Никто, глядя на Триумфальную арку, не вспоминает, что Наполеон проиграл важнейшие сражения, вообще войну проиграл. Вот это и есть сила эстетики, понимаешь? Все видится в другом свете, а только это и нужно. — Кубин плеснул в кастрюлю оливкового масла и поставил на огонь, потом добавил туда же соус песто из баночки и сказал: — Теперь туда — свежих кедровых орешков, это очень важно. — Он достал с полки пакетик. — Держи-ка! — И вытряхнул мне в подставленную ладонь несколько ядрышков. — Скажи, а с чего это ты из всех корнеплодов выбрал для своего очерка пролетарочку?— Да как раз потому, что пролетарочка.Кубин осторожно снял с буфетной полки, где красовались вина, бутылку красного, вытащил пробку, понюхал ее и налил мне вина.— Давай, угадывай!Я отпил глоток.— Трудно сказать. Италия? «Монтепульчиано»? Из Абруццо, не сомневаюсь. По-моему, года девяносто третьего. Хороший был год.— Черт! Вот это да! — Кубин вытаращил глаза.— Ладно, чего там. — Я усмехнулся. — Успел разглядеть этикетку.Кубин попробовал вино, почмокал губами.— «Эмидио Пепе». — Он помешал масло. — Картошка… Тоже мне, деликатес. Нет, я член макаронной партии.— А я вот однажды влюбился в картошечку.Кубин насторожился:— Какую такую картошечку?— Студенческую. Дело было в студенческие годы, на карнавале. Танцевала там одна девочка, классно танцевала, а костюм у нее был «молодая картошка», нежно-бежевого такого цвета, розоватого даже, этот сорт называется «кливия». Оказалось, у той девочки любимая еда — отварная картошка с зеленым соусом — знаешь, йогурт, еще что-то, зелень и тертый чеснок. От этого у нее и личико было нежного бледного цвета.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28