Сквозь строй, сквозь сопки, сквозь горизонт Просто сквозь.
Когда я увидел этот взгляд, мне вдруг почему-то стало жутко холодно. Я увидел перед собой почти полностью починенный механизм, еще не мертвый, но уже и не живой. Я уже знал, что сейчас произойдет.
Он подошел к строю, молча взял — именно взял, а не выхватил (наверное, во всем Забайкальском военном округе не нашлось бы человека, который не отдал бы ему в этот момент все, что имел) у кого-то из бойцов автомат и вышел перед первой шеренгой.
Думаю, что ротный в эту секунду тоже все понял. Он сделал шаг назад и пробормотал что-то побелевшими губами. Но скрежет передергиваемого затвора заглушил этот бессильный шепот. Обдолбыш действовал четко, как машина. Ни одного лишнего движения. Его приборы тоже учли расстояние, ветер и изгиб траектории.
Мгновение после этого было так тихо, что я слышал, как шуршат, извиваясь по земле, струйки песка и хрипит в легких Мерина страх. Это было очень длинное мгновение: я успел поразиться белизне неба и заметить, как воздух, который обычно дурашливо мечется от дышалки к дышалке, мертвой паутиной повис на губах людей. Никто не дышал. Все ждали.
В следующий миг все снова ожило. Задергался в руках Обдолбыша автомат, паутина воздуха расползлась под сухими ударами вылетающих из ствола пуль, и ротный медленно осел на землю. Приборы не подвели Обдолбыша. Он не целился в обычном смысле этого слова, по-человечески, но все пули вошли точно в печень, в правое подреберье. Ротный застонал, опрокинулся навзничь и затих. Не успели еще каблуки его сапог прочертить в песке предсмертные борозды, как роту словно ветром сдуло. Не то чтобы все разбежались в разные стороны. Вовсе нет. Они просто исчезли. Когда я оглянулся по сторонам, я не заметил никого из них. Тогда я присел на кочку и закурил.
Прямо передо мной стоял Обдолбыш. Он уронил автомат, покачал головой и обернулся ко мне.
— Крутые ты ему справил чехлы, брат, — сказал я. Обдолбыш меня не услышал. Не оглядываясь на Мерина, он подошел ко мне и хрипло попросил:
— Дай закурить, браток.
Я подкурил новую сигарету, дал ему, Он тяжело опустился на землю рядом со мной.
— Он все-таки сделал это, — пробормотал Обдолбыш чуть погодя.
— Чего? — не понял я.
— Он очень хотел умереть…
Я курил и смотрел куда-то вдаль, за сопки.
— Хлопни меня, браток, — вдруг попросил он.
— Ты че, дурак?
— Не хочешь? Я тоже не хотел… — сказал Обдолбыш и снова перестал меня замечать.
Увидев, что он дрожит от холода в своей рубахе, я снял бушлат и накинул ему на плечи. Он, кажется, даже не почувствовал этого. Он просто сидел и думал о чем-то своем, и ждал, когда придет кто-то, кто захочет его убить.
Убить человека очень просто. Тем более, когда он сам этого хочет. Надо только знать, куда воткнуть пулю. Ты только приставь дуло к нужному месту и нажми на собачку, а пуля и его тело сами сделают все, что нужно.
Не хотел бы я быть пулей, чтобы делать все, от начала до конца. Лучше уж так, просто приставить и нажать.
Поднявшись, я подобрал брошенный Обдолбышем автомат и приставил дуло к его лбу.
— Нажимай, — сказал Обдолбыш устало.
Я нажал. Автомат мертво клацнул затвором. В нем больше не было пуль, все они дремали сейчас в теле с капитанскими погонами на плечах. Автомат уже израсходовал все свои смерти… Нет, не все.
— Ударь прикладом в переносицу, — произнес Обдолбыш. — Только размахнись получше.
Я отступил на шаг и размахнулся.
— Отставить!
К нам подбегала толпа с комбатом во главе.
— Отставить, Тыднюк! Я опустил автомат.
— Козел… — пробормотал Обдолбыш презрительно и поднялся.
Потом его увели, унесли труп Мерина.
— Молодец, Тыднюк! — сказал мне комбат.
— Чего?
— Молодец, задержал опасного преступника…
Мне захотелось его убить. Но в автомате не было патронов. Я молча развернулся и ушел.
Шума вокруг этого дела было много. Это и понятно: даже в нашем беспредельном корпусе офицеров валят не каждый день. А афганских ветеранов — и того реже. Последнего — джелалабадского героя майора Вишню — уложил месяца два назад один урлобан из 311-го краснопо-гонного полка. Майор в качестве проверяющего из штаба корпуса вместе с начкаром, разводящим и сменой заявился на пост. Часовой по причине страха перед китайскими диверсантами был обкурен драпом до состояния нестояния и потому принял смену за атакующее подразделение противника. Стрелял он метко и кучно — даром, что под драпом: только двое караульных и уцелели.
Ну, да ладно. Не о майоре Вишне речь. Так вот, роту нашу в тот же день сняли с полигона — благо, до конца учений осталось всего два дня — и перебросили бортовыми ЗИЛами в корпус. Спасибо стрелку Обдолбышу — если бы он не увалил Мерина, телипались бы мы через два дня домой тупым пехом. Для повышения, так сказать, боевой и политической подготовки.
По возвращении в городок мы заимели то, слаще чего нету леденца для особотдела, прокуратуры и политзасранцев, — РАССЛЕДОВАНИЕ. Казалось бы, дело сделано, цель поражена, виновный налицо — чего уж тут еще расследовать? Ан нет. Копаются чего-то, вынюхивают, допрашивают. Как будто от этого толк какой будет. Один ведь хрен: чего бы свидетели ни показали, впаяют солдату за убийство офицера на полную катушку. Даже если солдат был отличный, а офицер — мерзавец, горький пьяница и двоечник, даже если солдат спасал свою жизнь, даже если и по Уставу, и по справедливости поступил он совершенно правильно и единственно возможно, все равно его засудят. Даже если каждый из судей будет точно знать, что на месте солдата поступил бы точно так же, все равно тому труба. Потому как не может солдат, который вроде и не человек даже, убить офицера, командира БЕЗНАКАЗАННО. Это ж какой прецедент! Это ж если по справедливости или даже по Уставу, так скольких же офицеров недосчитается корпус уже завтра? А их и так не хватает, в частях хронический недокомплект, да и куда же это годится, если пять лет страна учит офицера, учит, тратит на него деньги и время, а потом его собственный подчиненный хлопнул в три секунды? Это же какой убыток!
Ладно, допустим, офицер действительно был неправ. Тот неправ, этот, пятый, десятый. Значит, где-то обучение, воспитание сбоит. Но ведь кроме как через солдата этого, убийцу, сбои эти нигде пока не вылазят, верно? Так что ж, теперь всю систему менять, чтобы под какого-то солдата вшивого подстроиться, который еще, кроме того, что убогий, голодный, необученный, паршивый какой-то, так еще и преступник, убийца? Так ведь проще его под трибунал по гамбургскому счету, чтобы другом, остальным, неповадно было. Верно? Так что результат такого ЧП всегда понятен заранее. Но ведь особисты с политработниками
— ребята жутко порядочные и, знаете, из тех, что аж полыхают на службе. Синим пламенем, как говорится. Они на шару зарплату получать не могут, не та фактура. Зарплату, ее отрабатывать надо. Вот они и РАССЛЕДУЮТ чего-то.
Причем, знаете, именно ба-альшими такими буквами. Р-А-С-С-Л-Е-Д-У-Ю-Т. Серьезно так. Вдумчиво. Глубокомысленно. Мол, есть ли жизнь на Марсе? И тут уже не в жизни дело. Тем более, в жизни какого-то там паршивого солдатешки. Тут дело в принципе. «Преступник должен сидеть в тюрьме!.. Будет сидеть! Я сказал!..»
Никогда не забуду, как ротные офицеры строили нас по ночам и вели долгие разговоры насчет того, что, мол, кто старое помянет, тому губа, труба, куча неприятностей и, может быть, глаз вон, что мы должны уяснить следующее: ротный Обдолбыша не дрочил, а тот стрелял, находясь в драповом зависе, — и именно так отвечать на расспросы следователей. Придурки. Можно подумать, что базарить с нами на эту тему нельзя было днем! Обязательно ночью, да? Короче говоря, эти ночные построения продолжались до тех пор, пока однажды ночью группа неизвестных не накинула на ВРИО командира роты лейтенанта Майкова одеяло и не отдубасила его так, что бедолага ВРИО еле-еле доплелся потом до санчасти. После этого мы спали по ночам спокойно.
Его зовут лейтенант Иванов, и он — следователь особого отдела. Среднего роста, поджарый, с белобрысым пробором. Безгубый рот, полтора десятка угрей, окопавшихся по самые каски на его лице. Раздражение на шее от бритья. Запах стерильной чистоты. Весь этот лейтенант Иванов мягкий, липкий и негромкий. Такой, знаете, который
— ты еще и оглянуться не успел, а он уже в твоей заднице, и притом без всякого мыла. А глаза добрые такие, ласковые, змеиные, как у Агеева в карауле по гауптвахте. И у нас тут вроде как допрос.
Я еще и войти в кабинет не успел, а од уже засуетился, защебетал:
— Проходите, товарищ солдат, добро пожаловать. Садитесь. Располагайтесь поудобнее. Чувствуйте себя как дома.
Э, нет уж, брат. С таким домом я лучше бездомным побуду. Но сажусь. В ногах правды нет.
— Как вас, простите, по имени?
— А… Андрей, — с трудом вспоминаю я. Слишком уж вояка этот непохож на наших казарменных матерщинников.
— Вот и отлично, — радуется чему-то он. Как-то так нездорово радуется…
Мы несколько секунд смотрим друг на друга. Одинаково честными глазами. Наконец он разлепляет свою говорилку.
— Надеюсь, вы понимаете, Андрей, почему вы здесь? Я киваю.
— Совершено тяжкое преступление, — сообщает с печалью в голосе он. — И наш долг — определить степень вины рядового Каманина. Надеюсь, вы мне в этом поможете.
Я снова киваю. Он растягивает в резиновой улыбке рот.
— Вот и отлично. Тогда расскажите, пожалуйста, как это все произошло.
Я рассказываю. Он слушает очень внимательно, хотя, я уверен на все сто, уже знает эту историю не хуже меня. Когда я замолкаю, он еще некоторое время прислушивается к чему-то, негромко барабаня пальцами по столу.
— Все, — говорю я.
— Я понял. А почему Каманин застрелил командира роты, как вы считаете?
— Потому что тот его дро… э-э… издевался над ним.
— Как?
— Ну-у… бил, гонял, обзывал…
— А почему? За что это так командир взъелся на своего подчиненного?
Блин, ну не буду же я сейчас объяснять этому кадру, которому это все до жопы, растаманские заморочки Обдолбыша, его психологию, его натуру. Все равно, натура подсудимого — не довод для суда. И я съезжаю на Мерина.
— Да дело тут не в Каманине, товарищ лейтенант. Дело в ротном. Он всегда относился к солдатам как к скотам, так всегда и говорил нам: мол, вы не люди, вы солдаты, скоты, быдло, пушечное мясо, он… ему было плевать на нужды, проблемы солдат… — я запнулся. Ну как объяснишь волку, что плохо кушать зайцев?
— Так. Он что, не разрешал роте ходить в столовую?
— Разрешал.
— Не выдавал солдатам шинели на зиму?
— Выдавал.
— Не пускал отличников боевой и политической подготовки в увольнение?
— Пускал.
— Значит, он был совершенно нормальным командиром. А в том, что он позволят себе лишнее в разговоре, криминала нет. Убивать за это жестоко, не правда ли?
— Да не за это… Он бил Каманина, понимаете? Смертным боем.
— А почему Каманин не доложил по команде?
Я пожимаю плечами.
— А потому что по субординации он должен был доложить о своих трудностях непосредственному командиру, то есть как раз ротному.
— Он мог пойти в политотдел..,
— Ну да, а ротный бы отмазался тем, что Каманин — плохой солдат, нарушитель и лжец и специально наговаривает на своего командира, чтобы скрыть собственные недочеты по службе. И поверили бы не плохому солдату, а отличному офицеру, герою Афгана…
— Так.
— А потом ротный бы его вообще сгноил…
Пальцы лейтенанта снова забегали по столу.
— Так. То есть, если я вас правильно понял, Андрей, вы вообще считаете систему порочной и заведомо ошибочной?..
Я почувствовал паливо. Стоп. Залечь. Окопаться. Не гони лошадей, Тыднюк. Не время и не место.
— Никак нет! — вскочил я и замер по стойке «смирно».
— Нет, погодите. По-вашему выходит, что наша система дает простор для всяческих злоупотреблений, да?
В дисбат мне очень не хотелось.
— Никак нет, товарищ лейтенант!
Он молча смотрел на меня. У меня глаза устали следить за суетой его пальцев. И чего это он так ковырялками смыкает? Не иначе либо онанист, либо в детстве на фоно играл.
— Кажется, вы пытались убить Каманина тогда, после.
— Да.
— А почему?
— Он меня об этом попросил…
На его лице — подозрительное удивление.
— Так. А вот скажите, Андрей, лично вы одобряете ноступок рядового Каманина?
— В каком смысле?
— Ну, вы бы убили своего командира?
Мне очень хотелось убить этого лейтенанта Иванова. Причем немедленно.
— Э-э… вообще-то нет…
— Вообще-то? А в частности?
— Никак нет! — вытянулся я в струнку. Лейтенант снова отправил свои пальцы порезвиться на воле. Ты бы, козел, себе варежки алюминиевые завел, что ли… Разбарабанился тут, стукач херов…
— А как оценивает поступок Каманина рота? — наконец спросил он.
— Не знаю, товарищ лейтенант, — с готовностью ответил я. — Это надо у роты спрашивать.
— Так. Спросим, не беспокойтесь.
Он еще некоторое время изучающе смотрит на меня, потом вздыхает.
— Уровень вашей политической сознательности являет собой удручающее зрелище, Андрей…
Я сокрушенно опускаю голову.
— …И я, конечно, должен был бы направить вас на рассмотрение в парткомиссию…
Я со страхом жду продолжения.
— …Вы хотите, чтобы я сделал это?
Я мнусь, жмусь, мол, дядя, прости засранца, потом умоляюще гляжу на него.
— Не слышу?
— Никак нет… — бормочу я.
Он какое-то время размышляет о моей дальнейшей судьбе и голосом доброго дедушки Мазая щебечет:
— Ладно. Давайте сделаем так: я постараюсь забыть всю ту антисоветчину, которую сейчас от вас услышал, а вы…
— А я…
— А вы иногда в свободное от службы время будете захаживать сюда, ко мне, чтобы…
— Чтобы…
— Чтобы поделиться теми новостями, которые происходят в вашем подразделении… Вы понимаете: слухи, разговоры, сплетни… Договорились?
Блин, кем-кем себя мог представить, но стукачом?..
Я молча киваю, думая только о том, чтобы поскорее слинять отсюда.
Он снова резиново улыбается и подает мне исписанный лист бумаги и ручку.
— Вот и отлично. В таком случае дело за малым. Это — ваши показания. Ознакомьтесь, пожалуйста. Если все правильно — тогда подпишите.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58