Таких, как он, которые на войне так прикололись, нашли себя, с войны назад возвращать нельзя. Они там и дол ясны жить-поживать… э-э… плодиться и размножаться… Ну, ты сам посуди, если им там в кайф? Чего ж этот кайф им ломать, верно? Там они, может, впервые в жизни себя людьми почувствовали, понимаешь? Героями. Значительными. Лучшими. Здесь у них ностальгия…
— Чего?
— Здесь они тоже пытаются сделать так, чтоб было как там, понимаешь? Чтоб внутренний комфорт… Я не удивлюсь, если Мерин наш дома окопы в линолеуме вырыл и семью дважды в день по огневой подготовке дрочит…
— Че ты гонишь?..
— А че?.. Передвигается по квартире перебежками, почтальонов и слесарей из роты КЭЧ стреляет, как лазутчиков душманских, а тещу… ха-ха, тещу завалил за то, что свет в комнате зажгла…
— Свет в комнате? — пытаюсь я угнаться за галопом его гонива.
— Ну да… для него ж люстра — это осветительная ракета. Ее зажигать нельзя, это демаскирует подразделение в боевых условиях… Их, брат, вояк таких, навсегда на войну надо. Где-нибудь организовать им войну, друг с другом, вечную такую, медали давать, благодарность перед строем объявлять… А че, пусть кайфуют мужики…
— Ну, брат, для тебя «афганец» значит «придурок», да? — качаю головой я. — А пошел бы сам повоевал.
— Дурак ты, дядя, вот что я тебе скажу, — очень серьезно отвечает Обдолбыш. — Дело ж не в том, что он воевал, понимаешь?
— А в чем?
— А в том, что когда в душманов стрелял, заодно и человека в себе завалил… А что до Афгана… Я, между прочим, штук пять рапортов написал, чтоб в Афган…
Я удивленно гляжу на него.
— Ну ты даешь, брат! А что, здесь тебе стрельбы мало?
— Мало. А человечьего еще меньше, понял? Я несколько секунд думаю.
— Ну добро, тогда чего ж ты не в Афгане?
— А ты у командиров с начальниками спроси. Им виднее. Только за каждый рапорт я по пять суток на губе военные песни пел… А ротный наш — козел, понял? И не потому, что афганец, а потому, что козел. Легче всего плыть по течению — все в свинарник, и ты в свинарник.» Вот ты мне скажи, кто на войне много убил, тот герой?
— Ну-у… наверное…
— Не наверное. Любой вояка тебе скажет, что уничтожение живой силы противника — дело хорошее и даже где-то героическое. Так принято. Так за тебя решили, что убивать врагов — причем, заметь, не твоих личных врагов — хорошо. Завалил десяток — держи медаль. Сотню — орден. И как-то уже убивать в общем потоке легко так получается, с кайфом… И уже можно похвастаться, сколько народу замочил. А против течения слабо? По-человечьи слабо?
— Это как?
— А так. Мой корифан Олежка Танич в Афгане службу тащил. Только вот медалей он там не заработал, скорее наоборот. Два года в Кабульском дисбате.
— За что?
— За то. Заложников расстреливать отказался. Потому что человек. Потому что головой думал, а не хэбэшкой, на которую медальки вешают… Вот, блин, в натуре, круто придумали наверху: сделали кругленькие такие штучки с рисунками и надписями и ну вешать на подчиненных, чтобы поменьше думали и побольше делали. Детский сад, да и только…
— Ну, брат, это ты уже загнул. Если человек отличился, заслужил…
— Да послушай, Тыднюк, если человек поступает правильно, как сердце ему подсказывает, то наград никаких ему не надо, понимаешь? Кайф от правильного выбора — вот его лучшая награда. Подход-то, знаешь, каким должен быть? Не «приказали — делаешь», а «считаешь правильным — делаешь». Понял? Никто тебя оценивать, награждать и наказывать не должен. «Родина приказала»! Боже, какое гониво… Ты сам себя оценивать должен, понял? Обдолбыш тяжело вздохнул, уронил голову. — А награды — это так, для форсу. Чтоб повыпендриваться…
— Ну ты, в натуре, гонишь, братила! — усмехнулся я.
— А вот, положим, тебе бы медаль дали…
— А на хрена она мне? — устало спросил Обдолбыш.
— На плавки вешать, чтобы телка кипятком писала?..
— Ты знаешь, брат, по-моему, ты сам себе противоречишь. Вот, вроде бы, против войны, а рапорта в Афган писал…
Обдолбыш помрачнел.
— Это точно. Писал.. От безысходности, наверное. Уж больно достало меня все это дерьмо вокруг. Там хоть война, там это дерьмо по делу проходит. А здесь… — он встрепенулся. — А здесь оно на шару, понимаешь? Ни за что. Впустую…
Он привычно заколотил косой, затянулся.
— Так вот, а ротный наш — козел. Потому как по «приказу Родины» мать родную расстреляет. Но только чтобы по приказу, чтобы не самому…
Я покачал головой и съехал с темы.
— Вижу, круто он тебя задрочил, брат…
— Ну, задрочить — не задрочил, кишка тонка, а достать — достал. По самые гланды, гад, достал…
Обдолбыш замотал головой, сплюнул и потянул косой.
— Чем достал?
— Чем? А вот ты погоди, придолбается снова — увидишь. Мерин — урод по достачам опытный. Из тех, кто душманов пленных по-душмански же на ленточки резал…
Он глянул в сторону штабной палатки, матернулся.
— Вот блин! Накаркали… Э, косой, косой бери…
Я принял косой, со скрежетом развернул башню. От штабной палатки в нашу сторону грохотал раздатками Мерин — как всегда злой до полной усрачки.
— Каманин!! — заорал он еще издали. — Бегом ко мне, ублюдок!
— А-а, какой облом кайфа!.. — застонал Обдолбыш, пытаясь подняться. — Хоть драп не дуй…
Он отдирался от ящика с трудом, так же, наверное, как отдирается от земли дерево. Я остался сидеть, не спуская глаз с ротного и нахально дотягивая спрятанную в кулаке «пятку». Но ротный не обратил на меня никакого внимания. Сейчас его интересовал только Обдолбыш. Они сближались неотвратимо, как ПТУРС и броня, а я просто сидел и смотрел.
Я увидел профессиональный дроч по полной программе. Этот дроч включал в себя беготню в полной боевой выкладке с полным бачком песка в руках, забеги на сопки в противогазе («сопка наша — сопка ваша»), отжимания (в противогазе же), приседания, «лечь-встать» и передвижение по-пластунски. Все эти мероприятия были густо пересыпаны матом и мордобоем.
Дроч продолжался долго, очень долго, даже не знаю, сколько. Конца я не досмотрел: мы поехали на прыжки.
К обеду мы вернулись. Когда после приема пищи я зависал в палатке, на соседний топчан вдруг тяжело рухнул Обдолбыш. Он был весь в крови и задрочен до последней крайности.
— День прошел — ну и хер с ним, — невнятно пробормотал он распухшими, рассеченными губами.
— Да ты, брат, как с бээрдээмкой целовался, — сказал я сочувственно.
— Хуже…
Я дал ему сигарету.
— Спасибо, браток… А знаешь, я-то, конечно, паренек терпеливый, но и на старуху иногда находит бес в ребро…
— Ты о чем, брат?..
— О чем?.. Да о том, что дела эти лосиные давным-давно поперек моего горла клапаном стали… И, знаешь, Мерин-то, конечно, лось, каких мало, но если пыл свой не поумерит, я ему чехлы на сохи живо справлю…
— Э, вот этого не надо, брат, — покачал головой я. — Все будет путем. Ты только перетерпи малость.
— Мерину расскажешь, — огрызнулся он.
— Да чего ж ему, козлу, расскажешь?.. Сам, что ли, не знаешь?
— Знаю… А насчет чехлов…
— Каманин, ублюдок долбаный! На выход! — донесся от входа голос ротного.
— Ох, пидар, а! Продыху не дает, — прошипел Обдолбыш, с трудом поднимаясь.
— Так что насчет чехлов?
— Насчет чехлов?.. — переспросил он, думая о чем-то своем. — Они уже шьются, браток…
И побрел к выходу.
Глава 3
Никто не знает, откуда приходит смерть. Как говорится, знал бы, откуда ждать, пушку бы навел. А так оглядываешься по сторонам и прикидываешь — из-за той ли сопки косичкой сверкнет, между теми ли соснами мелькнет своей костяной безглазой пачкой? И ведь все равно не угадаешь.
У меня гониво на смерти. Вот вроде человек, когда базаришь с ним или смотришь на него, такой, гад, живучий, бегает чего-то, суетится, двигает руками, ногами, губами шевелит, столько у него разных движений, слов, мыслей, воспоминаний всяких, столько в нем жизни, что как-то не верится, что он может когда-нибудь упасть мордой в песок, руки-ноги резиновые повывернув, и замереть навсегда, и все то, что еще вчера его интересовало, радовало, злило, сегодня ему уже до глубокой фени. И вот вроде лежит он еще такой же, как и при жизни, целый и невредимый, в комплекте (подумаешь, дырочка маленькая в неположенном месте образовалась!), — а уже все, мертвый, чего-то в нем уже нету, что-то ушло навсегда, и уже ничем это что-то не возместить, не заменить. Но это непонимание у меня раньше было. А теперь… Теперь, когда не один и не два моей рукой на тот свет отправлены, я увидел, что жизнь, которая в человеке аж бурлит, это все так, видимость глупая, мираж. Человека убить — раз плюнуть, собаку — и ту сложнее, она не в пример живучее. И я так думаю, что человек, он изначально мертвый, мертвость его — это как у механизма, конечный момент сборки, нормальное состояние. И что бы ни делал человек, он стремится только к одному, к этому конечному моменту. Чтоб завершить. Чтоб достигнуть. И тут уж дело — за малым. Пульку, как винтик, в нужное место посадить или вены вскрыть, как будто топливный провод прочистить, или еще что-нибудь профилактическое, как техосмотр.
Хорошие мастера, они сразу видят, чтб в человеке барахлит, что не доведено, что сделать нужно, чтобы довести сборку до конца, куда нажать, что продуть, что подкрутить, прочистить. Им даже не надо, чтобы человек сигналы подавал: мол, поломан, недоделан, нуждается в ремонте. Они и так наготове. Но хороших мастеров, профессионалов на всех не напасешься, поэтому бегают люди, ки-пишатся, нервничают, выпендриваются, лезут на рожон. Мол, SOS, спасите-помогите, доделайте, Христа ради, а то уже невмоготу поломанными шастать. И тогда берутся за дело непрофессионалы. Им, конечно, приходится в человеке поковыряться (уж больно сложен механизм!), но обычно в конце концов они его тоже до точки доводят. Если только старательно берутся за дело.
Вот это и страшно. Как-то мне пока не хочется чиниться. Не хочется — и труба. Других починю. Запросто. Профессионально починю. А сам не дамся. Не созрел еще. Но они ж, любители херовы, спрашивать не будут. Подкрадутся сзади и ка-ак починят по затылку!.. И тут уже главное успеть починить их раньше, чем они тебя. Я это так понимаю. А ремонтник я хороший, основательный. Чиню раз и навсегда. На это толькп и надеюсь.
Духов своих, Гуляева с Банником, дрочу каждый раз, как только представляется возможность. Они ведь тоже потенциальные «ремонтники», а я для них — самый желанный «механизм»: уж больно я их достал. Вот и чмырю их по полной программе, чтобы мысли дурные насчет меня даже не заглядывали в их головы.
У меня гониво на смерти. Я это только сегодня заметил, на стрельбах. Сегодня у нас «длинное» упражнение. Один за другим отстреливаются ребята из первого, второго, третьего взводов. Неплохо, в общем, отстреливаются, но мне их стрельба не нравится. Они просто выполняют упражнение. Для них эти мишени — обыкновенные куски дерева: попал — хорошо, не попал — фиолетово. У меня — все по-другому. Когда я выхожу на позицию, каждая мишень для меня превращается в хромую стерву с косой. Так что промахиваться никак нельзя, надо мочить эту сволочь напрочь.
Первым же выстрелом валю «пулемет», торопливо встаю и иду вперед. Неподвижные мишени, которые поднимаются, когда преодолеваешь окопчик с «пулеметом», все обычно кладут с колена. Но ведь это же смерть. Поэтому я валю их с бедра, на ходу. Я весь в натуре как робот. Робот войны. Я стреляю, не целясь и, еще не нажав курок, уже знаю, что попал. Я чувствую расстояние до цели, поправку на ветер, изгиб траектории пули. Чувствую даже полет пули по стволу и стон дерева, прошиваемого очередью. Не успевают движущиеся мишени выехать из-за холмика, как я поражаю их, все три, даже не сбавляя шага. Мое нутро делает это за меня.
— Круто пострелял, — бормочет Оскал, когда я возвращаюсь на исходные. — Как по своим.
Это наша обычная шутка на стрельбах. Но сегодня она меня не веселит. Оскал не понимает, почему я так клево стреляю. Просто мне страшно. О, страх — великий умелец, страх — отличный солдат. Страх может все. Никакой силач, герой и боец не сделает такого, что в состоянии сделать перепуганный до смерти солобон. Говорю это со знанием дела — как перепуганный до смерти лось.
Гуляев с Банником отстрелялись неважно. Это дает мне прекрасный повод, заведя их за угол наблюдательного пункта, подальше от стукачовского глаза замполита, побуцать для прочистки мозгов.
Замполит сегодня старший на стрельбах. Ротный остался в лагере: Обдолбыш ведь еще не задрочен до ручки, надо ж этим кому-то заниматься. А Мерин важное дело дроча никому не доверяет.
Замполиты — они все лопухи. Не знаю, почему. Наверное, потому, что их в их училищах учат не быть командирами, а замещать командиров по политчасти. Короче говоря, наш замполит почему-то не заставил нас сдать оставшиеся патроны там же, на стрельбище. Наверное, забыл. Что ж, я его понимаю. Когда в голове вся мировая политика колом сидит, все эти наты, сеаты и сенты со своими томагавками, Посейдонами и минитмэнами, и надо день и ночь думать о том, как избежать их вероломных происков, где же здесь упомнить о паршивой горсти патронов в паршивых магазинах паршивой десантно-штурмо-вой роты?
Короче говоря, когда мы прибыли в лагерь, невыстреленные патроны по-прежнему зависали в наших рожках. Но тут нагрянул Мерин, такой счастливый, какими только и бывают отличные офицеры, произведя образцово-показательный дроч подчиненных.
Он немедленно обматерил замполита, застроил роту и приказал замкам собрать патроны у личного состава. Но замки не успели. Когда процесс отбирания патронов был в самом разгаре, из ротной палатки неожиданно выплыл Обдолбыш. Мама ты моя дорогая, много я видал избитых солдат, но такого красавца увидел в первый и, наверное, в последний раз в жизни. Его лицо с развороченными бровями, сломанным носом и распухшими губами покрылось сплошной кровавой коркой. Бушлата и куртки на Обдолбыше не было, а нательная, рубаха была красная от крови — не в пятнах, а просто красная, целиком, как будто ее выкрасили. Он еле шел, хромая на обе ноги и прижав руку к ребрам, а заплывшие глаза его смотрели куда-то сквозь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58