черная раковина 
А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  AZ

 

— Ни хера не понятно, но красиво.
Шахов, уронив голову на грудь, плакал.
— Эта… — тронул его за плечо Смирнов, — так письмо напишешь?
Шахов не услышал.
Вдруг дверь сушилки распахнулась настежь.
— Ну нормальная херня! — заорал с порога Алик Седловицкий. — Все духи впахивают, а Серун здесь таблом щелкает.
Он схватил Шахова за загривок и поволок в сторону туалета.
— Ладно, Шахов, — крикнул вслед Смирнов, — письмо потом напишешь, а то… эта…
Туалет был загажен, как никогда.
— Рота, смирно! — заорал с тумбы дневальный, когда капитан Марченков переступил порог казармы.
— Старшина, строй роту, — привычно скомандовал Марченков вынырнувшему из каптерки Баринову и прошел в ротную канцелярию.
За его спиной послышались густо пересыпанные матерщиной слова команды. Через несколько минут в дверь канцелярии постучали и Баринов доложил, что рота построена.
— Сейчас иду, — кивнул ротный рассеянно. Марченков был не на шутку встревожен: его приятель капитан Ардатов из строевой службы штаба полка по секрету сообщил ему, что в ближайшее время в полку будет проведена очень серьезная проверка состояния дисциплины: к концу недели, мол, должны прибыть проверяющие из штаба корпуса — особисты с политработниками, — и мало тут не покажется никому. Поэтому, как посоветовал Ардатов, нужно, пока не поздно, приструнить залетчиков, подшугать остальных и на время проверки чтобы рота была в ежовых рукавицах. Во время разговора Ардатов был серьезней некуда, неудивительно, что капитан Мар-ченков почувствовал прилив служебного рвения.
Выйдя к роте, он несколько минут вглядывался в деревянные лица солдат, потом прочистил горло и сказал:
— Уроды, с сегодняшнего дня в роте начинается новая жизнь. Меня уже достал бардак, который здесь постоянно творится, поэтому теперь каждое нарушение дисциплины я буду воспринимать как западло лично мне со всеми вытекающими отсюда последствиями. Ясно?
Рота молчала. Духи просто не восприняли смысла мар-ченковского выступления, потому что оно относилось явно не к ним. А старослужащие с нетерпением ожидали, когда ротный закончит нести свою обычную бредятину о начале новой жизни, после которой никогда ничего не меняется. У них были свои дела, к которым они спешили вернуться.
— Если я увижу хоть одну разбитую духанскую рожу… — тут он осекся, потому что заметил в строю физиономию Шахова, на которой места живого не было — Шахов! Что у тебя с лицом?
Шахова пихнули локтем, и он ответил голосом, хриплым от неожиданности:
— Упал.
— За шиздеж буду наказывать особо, — сказал ротный.
— Повторяю вопрос: что у тебя с лицом?
— Упал, — монотонно повторил Шахов.
— Старшина, роте стоять. Шахов — в канцелярию шагом марш, — скомандовал железным голосом ротный.
Заведя Шахова в канцелярию, ротный плотно затворил дверь и сказал:
— Ладно, солдат, теперь ты можешь мне рассказать, кто тебя лзбил.
— Я упал.
— Ладно, добро, расскажи, как ты упал, — устало вздохнул ротный, закуривая. — Только поподробнее.
— Пошел ночью в туалет, споткнулся на пороге, было темно… ~— забормотал Шахов.
— Хватит, — оборвал его ротный. — Уже не в первый раз ты пичкаешь меня бреднями. Теперь этот номер не пройдет.
— Я упал, товарищ капитан.
Ротный снял шапку, потер лоб и вздохнул.
— Шахов, послушай, ну невозможно при падении на пол удариться обеими сторонами лица одновременно, понимаешь, невозможно, — он встал, подошел к Шахову, взял его за плечо. — Ты че, боишься, да? Боишься, что тебя потом за это?..
Он несколько секунд подумал. — А ну раздевайся!
— Чего?! — испугался Шахов.
— Раздевайся, живо!
— Не буду.
— Что?! — заорал ротный. — Да ты с ума сошел, солдат! Выполнять приказание!
Шахов, дрожа, начал раздеваться, в глубине души надеясь, что ротный не будет требовать снять все.
— Догола, — уточнил ротный. Тяжело вздыхая, Шахов разделся догола.
— Ё-пэрэсэтэ, — протянул ротный, осматривая его. — Да на тебе ж места живого нет, солдат!
Шахов молчал, прижимая шмотки к животу и опустив глаза.
— Кто это сделал? Живо!
— Солдаты из другого подразделения, в столовой, я их не знаю, — соврал Шахов.
— Ладно, допустим, — кивнул ротный. — А лицо?
— Тоже.
— Шиздишь.
— Почему?
— Потому что сразу не сказал. Шахов промолчал.
— Ладно, предположим, насчет синяков на теле я тебе поверил. Столовая, солдаты из другого подразделения и так далее. Но ты мне сейчас скажешь, кто дал тебе по морде. Это ведь был кто-то из нашей роты, верно?
Шахов не ответил. Ротный подошел к нему вплотную.
— Ладно, солдат, давай по-честному, как мужчина с мужчиной. Кто это сделал? Я же знаю, ты честный и порядочный солдат, Шахов. И тебя так же, как и меня, возмущают неуставные взаимоотношения в армии. Это действительно большое зло, Но я, в одиночку, мы, офицеры, не можем искоренить это зло без помощи солдат, без твоей помощи, Шахов. Скажи мне, кто это сделал, и я искореню дедовщину в роте. Скажи, не бойся, никто не узнает. Шахов молчал.
— Ну не понимаю я тебя, Шахов, хоть убей, не понимаю! — всплеснул руками ротный. — Тебе же дали по морде. Неужели ты не хочешь, чтобы эти мерзавцы получили по заслугам? Разве лучше будет, если они останутся безнаказанными и будут и дальше творить свои преступные делишки?
Сил сопротивляться не было. Хотелось поскорее одеться и уйти отсюда. Шахов чувствовал, что еще одно усилие ротного, еще одна — последняя — капля, и он скажет. Ротный, кажется, тоже это чувствовал. Его голос стал тихим и вкрадчивым.
— Я же все равно должен кого-то наказать за это. Ты ведь не хочешь, чтобы были наказаны невиновные? — ротный подождал несколько мгновений и продолжил: — Давай сделаем так. Я сам попробую угадать. А ты только говори «да» или «нет», ладно?
Шахов не ответил.
— Ну, давай попробуем. Лавочкин?
— Д-да, — вырвалось у Шахова.
— Отлично. Рзаев?
— Нет.
— Ненашев?
— Нет.
— Седловицкий?
— Да.
— Хорошо. Еще кто-нибудь?
— Нет.
— Молодец. Все. Одевайся?-чего голым стоишь? — дернул подбородком ротный.
Он надел шапку и подождал, пока Шахов натянет свою одежонку.
— Готов? Пойдем.
Когда они вышли перед ротой, капитан Марченков сурово оглядел стоящих по стойке «смирно» солдат, подтолкнул вперед Шахова и сказал:
— Значит так, военные, Шахов мне все рассказал. Седловицкий! Лавочкин! Э, Лафет, к тебе обращаюсь! Два шага из строя шагом марш!
Алик Седловицкий и Лафет сделали два шага из строя и разом обернулись лицом к шеренге.
— Седловицкий! Лавочкин! Предупреждаю вас при всей роте: если еще хоть раз узнаю, что вы кого-то избили, сурово накажу. Понятно?
— Так точно! — рявкнули в один голос Алик с Лафетом.
— Встать в строй! Они встали в строй.
— Значит так, повторяю еще раз, чтобы до всех дошло: за каждое нарушение дисциплины отныне буду безжалостно наказывать. Все. Старшина! — ротный обернулся к Баринову. — Действуйте по распорядку дня.
— Есть, товарищ капитан, — козырнул Баринов. — Рота! Продолжить уборку помещения! Все, разойдись.
Рота разбрелась по расположению. К Шахову подошли Алик и Лафет.
— Ты зря это сделал, парень, — негромко, но с нажимом сказал Алик. — Теперь готовься: после отбоя поговорим.
— Жопу разминай, — мрачно посоветовал Лафет. Шахов испуганно молчал.
— Э, дневальный! — рявкнул Алик в сторону выхода. — Головой мне отвечаешь, чтобы Серун опять никуда из роты не слинял. Все понял?
Все началось после отбоя. Алик с Лафетом, хорошо обкуренные, затащили Шахова в туалет и начали бить. Без объяснений. И так все было понятно. Они били его долго и упорно, били руками, пока он не упал, били ногами, топтали, лупили швабрами, пока еще шевелился. Потом остановились передохнуть.
Шахов с пола отстраненно смотрел на них, уже мало понимая, что происходит и почти совершенно утратив связь с действительностью. Боль воспринималась им где-то на краю сознания, как у калеки, у которого ноет на перемену погоды давным-давно ампутированная нога.
Лафет приблизился к нему, присел над ним на корточки и что-то злобно говорил, но он ничего не слышал. Он лежал и холодно рассматривал Лафета. Он с интересом изучал черты его лица, линии уха, подбородка, фактуру кожи, изгибы губ. Только вот беда: у Лафета не было глаз. Во всяком случае, внимание на них сфокусировать было невозможно. Боже мой, думал Шахов, не спуская глаз с Лафета, а ведь эти губы кто-то с любовью целовал, эту шею кто-то обнимал, и кто-то шептал нежности в это ухо. Не подозревая, что этот человек… кто? ДЕМОН! Другого слова не нашлось. ДЕМОН. Они вокруг нас, мы живем рядом с ними, едим вместе с ними и не знаем, что они — это они. Нам даже в голову не приходит (о, эта человеческая поверхностность!), что чья-нибудь оболочка, неотличимая внешне по исполнению и качеству от любой другой, скрывает в себе механизм, не имеющий ничего общего с человеческим. Да, демоны тоже едят, выделяют и кровоточат, но это — одна только видимость, неумелая, достаточная лишь для того, чтобы ввести в заблуждение таких глупцов, как мы. Они вокруг нас, они живут по своим странным законам, они отравляют нам жизнь — ведь они демоны. И даже если иногда они и делают тебе добро, то только для того, чтобы проще было обмануть потом. Они окружили нас со всех сторон и видят нас, слепых, насквозь, и поэтому делают и будут делать с нами все, что захотят…
Шахов в ужасе дернулся, не спуская испуганного взгляда с этих двоих. А они очень обрадовались, что он очнулся, и снова принялись за дело. Шахова еще никто и никогда так не бил. Правду говорят, что если, обкурившись, на чем-то приколешься, все пойдет как по маслу. Эти двое прикололись на битье.
Изредка выныривая из забытья, он снова и снова чувствовал обжигающую боль и видел в неясном свете умывальника опускающиеся сверху сапоги и палки, а над ними — в невообразимой вышине и дали — звериные, безумные лица, которые множились и множились и наконец заполнили всю вселенную. Они роились и кружились вокруг и везде, и скалились, и что-то орали тысячью диких голосов на миллионе языков и, наконец, слились в одну ужасную окровавленную клыкастую Пасть, изъязвленную червоточинами, измазанную трупным ядом, вонзавшую в его многострадальное тело и полумертвый мозг свои желтые клыки. И тогда Шахов узнал страх. Не ту повседневную боязнь, которая заставляет трястись заячьи поджилки духов, а сумасшедший, всеобъемлющий ужас перед непознаваемым, нематериальным ночным кошмаром, ужас, который гнездится где-то в темных глубинах подсознания и редко-редко выныривает на поверхность, а вынырнув, одним своим дуновением сокрушает слабый человеческий разум.
И, собрав остатки сил и истошно вопя, Шахов пополз; к выходу. Пол был скользким, руки и нош не находили на нем точек опоры, а ужасная Пасть, роняя кровь с клыков, гналась за ним. Вот она поглотила его нога, и на прикрытый курткой живот брызнула кровь, вот ее клыки вспороли плоть на ребрах, и она распахнулась во всю ширь, чтобы засосать свою жертву целиком, и внутри ее был Ад. Шахов, обезумев от ужаса, боли и крика, последним судорожным усилием вытолкнул свое тело в коридор. Тогда Пасть в ярости зарычала, и на голову Шахова со всей высвобожденной анашой силой опустился тяжелый табурет. Шахов вырубился мгновенно
Он очнулся от того, что блевал. Над ним висели сетка и матрас кровати, под ним был покрытый рвотой пол, а он находился посередине. Осознав это, он сделал резкое движение, чтобы встать, но волна боли снова захлестнула его с головой…
Он не знал, не думал, не хотел. Он только ощущал. Он был — сплошная боль. И эта боль — кипящий поток расплавленного олова — текла и текла сквозь него, разбрызгивая по сторонам пылающие искры. Он хотел пошевелиться — и не смог, попытался позвать на помощь — и не сумел. Его вселенная теперь находилась внутри этого тела, огромного и мертвого, как фоб. Он почти ничего не видел сквозь узкие щели глаз, и ничего не слышал сквозь дырки ушей, и весь этот фоб, наглухо забитый, был переполнен кипящим оловом боли. Здесь не было времени и не было пространства, и иногда в щелочках глаз темнело, иногда светлело, а он летел и летел куда-то в пустоту в этом фобу. И боль хлестала через все отверстия в оболочке наружу, а он захлебывался ею и задыхался в тесноте своей вселенной.
И успели пройти зоны и зоны вечности, и он бесчисленное количество раз рождался и умирал, пока вдруг его фоб не подняли и не понесли куда-то.
Неожиданно яркий свет начал проникать сквозь отверстия глаз, и сквозь уши просочились какие-то неясные звуки. Он встрепенулся и вынырнул к поверхности.
— Шахов! — орал кто-то в самое ухо. — ША-ХОВ!!!
— Че… чего? — выговорили едва слышно его губы.
— Ф-фу-у, живой, — сказал кто-то, — Шутка ли, двое суток под койкой с такой дырой в башке!
— Э, санинструктора сюда! — заорал какой-то другой голос. — Медик хренов, где ты вечно шляешься?! Давай свои пилюли, живо!
Что-то рядом затопало и зашуршало, тело подняли и придали ему вертикальное положение.
— Мама ты моя, ну и дырка! — сказал кто-то. — Э, давай-давай, шевелись, обработай рану, а то, неровен час, кони двинет.
Зашипела, как шампанское, перекись водорода, и Шахов снова потерял сознание.
Глава 3
Его тело неподвижно лежало на госпитальной койке. Немигающие глаза были пусты. Легкие мерно поднимались и опадали. Кровь ритмично пульсировала в венах. Под толщей этой плоти, под защитой этой скорлупы он по-прежнему жил и хотел жить. Дьявольская Утроба-Харибда не доконала его и в этот раз.
Иногда к нему приближались другие тела. Они двигались рядом с ним, прикасались к его скорлупе, издавали звуки. Но команды, поступающие к нему извне, ощущались им только как механические, рефлекторные импульсы, не затрагивающие сознания. И тело выполняло эти команды, а потом снова находилось в покое на своем постаменте.
Физические законы, по которым существовало его тело, не интересовали его, и то, что происходило снаружи скорлупы, не могло проникнуть вовнутрь. Иногда он выглядывал во внешний мир и внимательно рассматривал другие тела, но за триплексами глаз никак не мог увидеть хоть что-нибудь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58


А-П

П-Я