Вообще, он не любил писать письма. Особенно домой. Эта черта появилась у него в самом начале службы. Правду о своей армейской жизни он писать не мог, чтобы не расстраивать родителей, а писать неправду ему было неприятно. Кроме того, однажды он узнал, что целая сеть армейских инстанций — от особого отдела, ищущего крамолу, до старослужащих, которым нужны рубчики и троечки, иногда встречающиеся в конвертах, — шмонает духанские письма. Это отбило у него любовь к эпистолярному жанру окончательно. Обычно Миша посылал раз в две недели коротенькое письмо в стиле «все хорошо, прекрасная маркиза». Поэтому он любил писать домой в канун еврейских праздников Йом Кипур, Ханука, Песах и советских — можно было ограничиться поздравлениями и ничего не писать о себе.
Сделавшись санинструктором, Миша не стал писать чаще, сочтя, наверное, что теперь служить гораздо скучнее, чем раньше, новостей вообще никаких нет, а не имея новостей, о чем напишешь? Однако раз в две недели он собирался с силами, напрягал волю и отписывал домой коротенькую эпистолу, наполненную скукой, желчью и успокоительными заверениями. Впрочем, друзьям и подругам — полузабытым и поблекшим за время службы — Миша не писал вовсе. Он пробовал было в самом начале, но потом ему все сильнее стало казаться, что они все не понимают чего-то важного, крутого, что понимает он, что они мелки, скучны и пичкают его в своих письмах совершенно надуманными и никому не нужными проблемами. Впрочем, теперь и они не писали ему, потому что, попав на новое место службы, он никому из них не сообщил своего адреса.
Итак, Миша лежал на диване и думал, писать ему письмо домой или нет. Он сконцентрировал волю, напрягся и стал сочинять текст. Дальше фраз «Здравствуйте, папа и мама! Как у вас дела? А у меня все нормально» дело не пошло. Миша уже собрался было сесть за стол, надеясь, что созерцание чистого листа бумаги перед собой и ощущение ручки в пальцах натолкнет его на какую-нибудь эпистоляристическую идею. Потом он вспомнил, что последнюю чистую тетрадь давно «сходил» в туалет, в связи с чем вынужден уже две недели пользоваться «Боевым уставом Сухопутных войск». Что до ручки, то она лежала где-то на самом дне дипломата, и лезть за ней не хотелось. В общем, не прошло — не надо. Миша дал себе честное-благородное слово написать письмо завтра или послезавтра. Может быть, даже послепослезавтра, но это уже в самом крайнем случае.
Решили, что Левашов «припадет» завтра к полудню, когда офицеры еще в штабе, но думают уже о доме, обеде и жене и поэтому не будут слишком уж парить мозги. Вечерком Миша еще раз потренировал Левашова. С ума сойти! В момент «припадка» перед Мишей был самый натуральный псих, суперпсих, псих самого высокого качества. Осечки быть не могло.
— И последнее, — сказал Миша, отправляя Левашова спать. — Если ты сыграешь плохо, то тебя, естественно, обвинят в симуляции и уклонении от воинской службы. Потом тебя начнут раскручивать, и ты сдашь меня. — Он прервал возмущенный возглас Левашова: — Не дергайся. Сдашь, я знаю. А если ты меня сдашь, и мы потом встретимся в камере, я тебя хлопну.
Левашов испуганно зыркнул на него.
— Не зыркай. Хлопну. Поэтому ты должен сыграть на пять баллов. Понял, да? Обо всем остальном думатк не надо. Забудь. Думай и помни только об этом. Все, иди спать.
Утро началось интересно: в штаб привезли из бегов Моргунова. Это был среднего риста черт, некогда пухлый, а теперь жутко худой, обритый наголо, с гниющим ухом и кривым носом, забитый и несчастный, убегавший в среднем каждые две недели. Всякий раз старшина четвертой роты старший прапорщик Купрейчик брал с собой двух здоровенных сержантов и ловил невезучего Моргунова не дальше железнодорожной станции Баяндар. Затем беглеца привозили в штаб «на ковер» к комбату, а потом доставляли в родную четвертую роту, где сперва ему рихтовали все части тела, а потом возвращали его к непосредственным обязанностям. Однако Моргунов убегал снова. Несколько раз с ним общался замполит, но Моргунов только молчал, тупо уставившись в стену. Комбат уже пару раз заговаривал о том, что «неплохо бы этого урода покласть на дурку», но у Миши все руки не доходили. Вот теперь Моргунова поймали в очередной раз.
— Коханович, — обратился к Мише начальник штаба, — этот черт по нужде хочет. Сведи его, а то я боюсь, что если сам пойдет, какую-нибудь глупость выкинет.
— Есть, товарищ майор, — сказал Миша и повернулся к Моргунову. Тот смотрел странно неподвижными глазами сквозь него. — Пойдем, малыш.
Моргунов тронулся с места и, так же глядя в одну точку, побрел по коридору. Миша пошел рядом с ним. Мимо медленно проплывали закрытые двери. От Моргунова дурно пахло.
— Ты чего бегал-то? — от не фиг делать спросил Миша. Спросил, конечно, зря: и так было ясно.
Моргунов не ответил.
Они подошли к двери туалета.
— Короче, малыш, иди покакай, а я здесь постою. Моргунов впервые посмотрел на него осмысленно.
— Ну а чего, — добродушно улыбнулся ему Миша. — Не стоять же мне рядом с тобой, контролируя качество поступающих на-гора фекалий. Короче, иди давай.
Когда Моргунов заходил в туалет, Миша краем глаза заметил у него за голенищем какой-то предмет. «Что за черт? — лениво подумал он. — Ладно, выйдет — посмотрю». Он уж совсем было собрался покурить, как вдруг до него дошло. «Постой-ка, да ведь это же…» Из-за двери донесся тихий — какой-то ноющий — стон, и что-то не то всхлипнуло, не то захлюпало. Миша рванул на себя дверную ручку. Моргунов, распахнув бушлат, расстегнув зачу-ханную пэшуху, перекосив рожу, обеими руками запихивал в свой тощий живот большой кухонный нож. Кровь хлестала на штаны и пол, как из резаной свиньи. Увидев Мишу, Моргунов закатил глаза, распахнул рот и с хрипом стал сползать по стене вниз. Мишу затошнило. «Боже мой, — подумал он. — Боже мой…» Моргунов, наконец, сел на пол и завалился набок. Его нога в драном сапоге странно — как будто была из резины — искривилась и ударилась о ребра батареи.
— Эй, мля, сюда! Скорее, мать вашу!!! — заорал Миша. По коридору загрохотало, и в дверь вломились энш,
Купрейчик, мосел и кто-то еще. Они засуетились вокруг Моргунова, боясь к нему прикоснуться.
— Эх, недоглядел, дубина, — услышал Миша эншевское.
— Да ладно, товарищ майор, — пробурчал Купрейчик, пытаясь поудобнее уложить Моргунова и задевая брюхом за писсуары. — Не здесь порезал бы себе пузо, так в госпитале.
— Нас бы это уже не касалось, — проворчал энш. — Э, Коханович, чего стоишь? А ну метнулся за своей медицинской парашей, живо!
Миша выскочил из туалета.
— Э, Подойницын! Командирского водилу сюда! Пусть свой дирижабль заводит!
Уже забегая в аптечное помещение, Миша видел метущегося сломя голову по коридору мосла.
Потом Миша вколол Моргунову кордиамин и анальгин, и энш повез его в Сергеевское, где находился ближайший госпиталь. Когда уазик с эншем и Моргуновым укатил, Миша вернулся в свою комнату и сказал перепуганному Левашову:
— Все в кондиции. Через полчасика и приступим. Через полчасика и приступили. Миша отправил Левашова к выходу из штаба, якобы для того, чтобы отдать мослу Подойницыну пачку «Астры». Тут-то все и началось. Услышав крики в коридоре, Миша удовлетворенно усмехнулся и сунул в рот сигарету. Но покурить ему не дали. По коридору прогрохотали сапоги, дверь распахнулась, и в проеме засветилась вконец уже ошалевшая физиономия мосла:
— Миша, скорее! Там твой псих с ума сходит!.. Миша изобразил на лице величайшую озабоченность и заторопился за мослом. У выхода в окружении нескольких офицеров бился в припадке Левашов. В уголке жались офицерские жены из бухгалтерии, и так уже бледные до тошноты после моргуновского харакири. В своей конуре заинтересованно припал к стеклу оперативный дежурный. А Левашов закручивал спираль все туже. Он так выкобенивался, так лупился головой об пол, так хрипел, что убедил бы даже Академию медицинских наук в полном составе. Пена, выступившая у него на губах, потрясла присутствующих окончательно. Миша бесцеремонно растолкал офицеров и принялся засовывать Левашову между зубов мословский штык-нож. Потом, попросив кого-то этот штык-нож подержать, он приволок кучу одноразовых шприцов и разнокалиберных ампул и сладострастно вколол Левашову успокоительное и обезболивающее. Левашов стих Он блаженно лежал на затоптанном линолеуме и не собирался открывать глаза. Игра была сыграна и сыграна превосходно — теперь можно было и передохнуть.
— Чтоб сегодня же этот ублюдок лежал в госпитале! — железным голосом заявил энш.
— Есть, товарищ майор!
Миша, поднял очухавшегося Левашова, покорного, с безумными глазами, и повел его к себе.
Зрители медленно расходились. Миша завел Левашова в комнату, подмигнул ему, уложил на диван, а сам сел за стол писать сопроводительные документы.
— Через месяц будешь дома.
— Спасибо вам большое, товарищ сержант, — сказал Левашов. Глаза его по-прежнему были безумны. — Мои мама и папа будут вам благодарны по гроб жизни, — добавил он деревянным голосом.
— Вот и славно, — ответил Миша. — А теперь разрешаю лежать и молча думать о возвращении домой. О родителях, девочках, водке и всем остальном. А речи о благодарности и прочей дребедени разрешаю не произносить: ты мне мешаешь бумаги оформлять. Понял, да?
Левашов сцепил зубы и уставился в потолок. Время близилось к обеду.
Прошел час. Миша дописал, откинулся на спинку стула и прикрьи глаза. Он устал…
…В карауле по губе стоял отдельный зенитно-ракетный дивизион. «ПВО, — вспомнил Миша слышанную от кого-то шутку. — Сами не летают и другим не дают». Начкар — дохлый белобрысый старлей — вел его по коридору губы. Мимо красных железных дверей с дырками-глазками, мимо румяного часового с АКС, мимо крохотной столовой, откуда разило какой-то мерзостью. В самом конце коридора, рядом с широкой железной дверью с глазком и большой цифрой «7» начкар остановился и загремел ключами. Он долго, матерясь под нос, возился с замком, потом, поднатужась, отодвинул засов и с ржавым металлическим скрипом приотворил дверь.
— Заходи.
Миша зашел, дверь сзади с нехорошим лязгом захлопнулась. В слабом красноватом свете Миша огляделся. Камера для рядового состава представляла собой квадратный ящик без окон четыре на четыре метра и высотой метра три, с цементными стенами «медвежья шкура», красной лампочкой над входом, ведром с водой и кружкой на табурете и парашей в углу. Арестантов было человек десять. Миша не успел как следует разглядеть их, как уже один из них подошел к нему.
— За что сел?
— Самовольное оставление наряда, — ответил Миша.
— В бега, что ль, ударился?
— Нет.
— Что за часть?
— Танковый полк.
Арестант повернулся, словно показывая, что разговор окончен, и уселся под стеной. Миша тоже опустился на пол, скрестил ноги и принялся разглядывать арестантов.
— Сколько отслужил? — внезапно спросил кто-то. Мишу неприятно насторожил азиатский акцент.
— Какая разница? — спросил он.
— Разница-разница — одна дает, а другая дразнится! — презрительно ответил азиат. Все молчали. — Сюда иди.
«Вот урод!» — подумал Миша. Его разбирало зло.
— Сам иди, — нейтрально ответил он, потому что не знал реакции остальных арестантов и боялся ее.
От противоположной стены поднялся арестант, неторопливо подошел к Мише и пнул его сапогом. Миша резко встал, получил короткий удар под дых, но не делая пауз, не переводя попусту запала, въехал азиату между глаз. Тот яростно взвизгнул и нанес несколько ударов. Кровь бросилась Мише в голову, он в три удара завалил азиата и принялся жестоко пинать его ногами. Все повскакивали с мест и принялись оттаскивать Мишу.
— Хватит, хватит, зема, уймись, — прошептал кто-то ему в ухо. — И, главное, не шуми: караул услышит — у нас будет много неприятностей.
Миша позволил усадить себя под стену. В камере снова все затихло, только возле ведра с водой матерно шипел и булькал, приводя себя в порядок, азиат. К глазку снаружи приблизилось чье-то лицо, приклеилось, повисело и снова отклеилось.
— Видел? — прошептал Мише сосед. — Часовой налит. Миша кивнул, потом посмотрел в сторону азиата.
— А это что за урод?
— Да хрен его знает! Я с ним вместе не пил.
— Бурый.
— Это еще не бурый. Но нас всех ненавидит — точно. У них, азиатов, всегда так бывает, когда ты либо слишком уж сильнее их, либо слишком слабее. Тогда они ненавидят тебя либо за твою силу, либо за твою слабость. Если между тобой и ими примерное равенство, они хорошо к тебе относятся.
— Почему это? — Миша был явно заинтересован.
— Ну, потому что либо им не надо опасаться твоей силы, либо в них не будит дурных инстинктов твоя слабость, — губарь осторожно вытащил из углубления стены бычок и подкурил. — Вот, скажем, в нашем батальоне мы очень даже неплохо с ними живем — они такие клевые, вроде, ребята, без западла, если нужно, то и выручат. Но это потому, что у нас равенство в силах. А было бы их меньше или больше, все, наверное, было бы по-другому.
Помолчали. Потом Миша спросил:
— А что, караул стоит стремный, что вы все так шугаетесь?
— Да нет, этот караул еще ништячный, — ответил сосед. — Просто береженого Бог бережет, а небереженого… — он затянулся. — Вот если ДШБ заступит, тогда посмотришь на стремный караул, зема.
— А что будет?
— Увидишь, зема. Кстати, — сосед встрепенулся. — Тебя как зовут?
— Миша.
— Ништяк. А меня — Серый. Из Красноярска.
— А я из Харькова.
Они пожали друг другу руки.
— Первый раз на губе?
— Да. А ты?
— Да уж со счета сбился, — ответил Серый. — В этот присест уже двенадцатые сутки сижу.
— Сколько? — Миша посмотрел на него с уважением. Серый равнодушно пожал плечами:
— Вот так как-то получилось. Долго ли умеючи?..
— А за что тебя?
— Неуставняк… Да какая, в общем-то, разница, зема? Сижу и сижу.
Время близилось к ужину.
— Смена караула скоро, — сказал Серый.
Почти в ту же секунду из-за двери послышался многоногий топот сапог, голоса, звяканье штык-ножей на автоматных стволах. Заскрежетал замок, дверь со скрипом начала открываться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58