Когда они снова принялись за работу, я заметил, что среди них был старик, его сын и внуки, чуть постарше меня. Один из внуков только сегодня в первый раз вышел на работу. Он жаловался на боль в шее и спине и все время плакал, пока нес мешки, но его отец не разрешал ему уйти с работы и ругал за длинный язык, говоря, что он должен учиться быть мужчиной и что есть мальчики еще младше его, но которые являются гордостью своей семьи, и в этот момент он показал на меня. Боясь, что смотритель причислит и меня к грузчикам и заставит сломать шею под мешками с цементом, я поспешил убраться и снова стал искать колонку, пока не подошел к другому грузовику, с которого мужчины таскали мешки с солью. И пока я смотрел на странные буквы номера грузовика, я услышал, как кто-то протестует знакомым мне голосом.
Я слышал голос совсем недолго и стал выискивать лицо Папы. Я увидел его среди грузчиков. Он выглядел совсем по-другому. Его волосы побелели, и лицо, присыпанное солью, было похоже на маску. Он был почти голый, если не считать отвратительных рваных шорт, которых я никогда раньше на нем не видел. Ему нагрузили два мешка соли на голову, и он простонал: «Боже, спаси меня», зашатался, и один мешок упал обратно в грузовик. Мужчины на грузовике обругали его предков, ранив меня, и Папа продолжал моргать, пока пот вместе с солью стекал ему на глаза. Мужчины прокричали, что Папа приносит только беды и ведет себя как женщина, и если он не может поднять два мешка соли, пусть лучше отправляется обратно в кровать к жене. Когда погрузчики взвалили ему второй мешок на голову опять, Папа пошел как боксер под натиском ударов. На мгновение он застыл, как монумент. Затем закачался, и его мускулы беспорядочно задвигались. Мешки были очень большие и спрессованные, как каменные глыбы, и соль из одного мешка сыпалась Папе на плечо.
— ПРОХОДИ! ПРОХОДИ! — сказал один из погрузчиков.
— ИЛИ ТЫ ХОЧЕШЬ ЕЩЕ ОДИН МЕШОК, А? — сказал другой.
На мгновение я подумал, что Папа собирается поддаться на эту уловку. Я не мог вынести этой мысли и голоском, таким тонким среди громоздящегося хаоса, крикнул:
— Папа! Нет!
Несколько пар глаз уставились на меня. Папа повернулся туда и сюда, пытаясь отыскать источник крика, и когда он увидел меня, то остановился. Его лицо продолжало дергаться, и шейные мускулы пульсировали, как будто с ним случилась судорога. Один из погрузчиков сказал:
— ДАВАЙ, ПАРЕНЬ, ДВИГАЙСЯ!
Соль сыпалась ему на плечо, слезы текли из глаз, и на лице его я увидел стыд, когда он прошагал мимо, чуть не раздавив меня своими могучими полусогнутыми ногами. Он сделал вид, что не заметил меня, и боролся с собой, стараясь пронести груз с достоинством, приспосабливаясь к своему положению между тяжестью и земным притяжением. Он качался из стороны в сторону, и женщины и дети освобождали ему путь, как бешеному животному. Пот ручьями стекал по его спине, и я шел за ним на расстоянии, опечаленный ранами и порезами на его руках. Сворачивая за угол, он потерял равновесие, закачался, поскользнулся в дорожной грязи и упал. Мешки соли медленно сползли с его головы, и я подумал, закрыв глаза и заплакав, что они раздавили его. Но когда я открыл глаза, то увидел, что Папа и мешки лежат в грязи, а один мешок даже перевалился через канаву. Папа встал весь в грязи, и кровь стекала по его спине. Смотритель с криками побежал к нему; Папа вдруг очнулся и побежал, поскальзываясь в грязи и поднимаясь, и в конце концов перебежал на другую сторону дороги. Грузовик чуть не переехал его, но он продолжал бежать, и я видел, как он исчезал в лабиринте столиков с провизией, ныряя под крыши киосков, пока не растворился в столпотворении гаражного рынка, а люди бежали за ним, думая, что он вор. Я не мог стоять на месте и мне не хотелось больше искать никакую водяную колонку. Я то бежал, то шел пешком в направлении к дому. Я был очень несчастен. Мой поход окончился бесславно, потому что впервые в жизни я лицом к лицу столкнулся с унижением моего отца.
Глава 9
Вернувшись домой, я сел у двери и не стал играть с другими детьми. Я чувствовал себя совсем разбитым и не заметил, как день стал вечером. Появились москиты и светлячки. В комнатах зажглись лампы. Мужчины говорили о политике, о Партии Бедных. Они тоже недавно заявились к нам со своими рупорами и листовками, обещали много хорошего и получили внушительную поддержку, потому что сказали, что никогда не отравят людей.
Когда вернулась Мама, было уже темно. Она выглядела осунувшейся и потемневшей от солнца. Она прошла в комнату, бросила поднос с товарами, легла на кровать и, пролежав какое-то время совершенно не двигаясь, уснула. Я подогрел еду и подмел пол. Проснувшись, она выглядела лучше. Она села за стол и поела. После еды она снова легла в кровать, а я сел на папин стул и стал смотреть на дверь. Мама молчала. Я сказал ей, что видел Папу; она стала ругать меня за мои прогулки, но долго ругать не смогла из-за усталости. Лежа на кровати, она монотонным голосом говорила о том, какая тяжелая штука жизнь, и я внимательно ее слушал, только сейчас начиная понимать, что она имеет в виду. Так мы лежали в полной тишине, поджидая, когда вернется Папа.
— Что сказал отец, когда он тебя увидел? — спросила она наконец.
— Ничего.
— Как он мог ничего не сказать?
— Он ничего не сказал.
— Ты не видел его.
— Я видел.
— Где?
— В гараже.
Мы продолжали ждать и не спали, клюя носом до самой утренней зорьки, когда небо стало освещаться. Мама стала волноваться.
— Что же такое с ним случилось? — спросила она.
— Я не знаю, — ответил я.
Она стала плакать.
— Ты уверен, что ты видел его?
— Да.
— Все ли с ним хорошо? Он говорил с тобой? Что он сказал? Я молюсь, чтобы с ним ничего не случилось. Что я буду делать, если с ним произойдет что-то плохое? Как я буду жить дальше? Кто будет заботиться о тебе?
Она продолжала все в таком же духе, говоря, задавая вопросы, бормоча что-то, переходя на всхлипывания, и я вдруг заснул. Когда петушки своими криками раскокали красноватое яичко зари, Мама встала с кровати, умыла лицо и стала готовиться искать Папу по полицейским участкам и госпиталям всего мира. Она только-только поставила мне еду, когда в дверях появился Папа. Он выглядел ужасно. Он был похож на изможденный призрак, дух несчастья. Глаза красные, лицо белое и искаженное, борода всклокоченная, на бровях следы засохшего цемента и ямса. Он все это время не мылся, и я вдруг понял, что всю ночь он слонялся по улицам. Папа отвел от меня глаза, и Мама ринулась к нему на шею, обхватывая ее руками. Он уклонился, и Мама сказала:
— Где ты был, мой муж? Мы так беспокоились…
— Не задавай мне вопросов, — рявкнул Папа, отталкивая от себя Маму.
Он пошел и сел на кровать, испачкав ее присохшей грязью. Он быстро моргал. Мама засуетилась возле него, пытаясь понять, что ему нужно, и быстро приготовила ему еды. Папа к ней не притронулся. Она вскипятила ему воду для умывания. Он не шелохнулся. Она нежно дотронулась до него, и Папа взорвался:
— Не беспокой меня, женщина! Не надоедай мне!
— Я не хотела…
— Оставь меня одного! Может ли мужчина делать, что он хочет, чтобы женщина его не трогала? У меня есть право делать то, что я хочу! Ну и что с того, что меня не было всю ночь? Ты думаешь, я ничего не делал? Я размышлял, ты поняла, размышлял! Поэтому не приставай ко мне, как будто я был с другой женщиной…
— Я не сказала, что ты был с…
В этот момент с Папой случился прилив ярости, и он смахнул тарелки с едой, перевернул общий стол, сорвал с кровати покрывала и расшвырял их по комнате. Они полетели на меня, закрыв мне лицо. Я так и стоял, с покрывалом на лице, пока Папа изливал свой гнев. Мама закричала и затем проглотила крик. Я услышал, что Папа бьет ее. Я увидел, что Папа схватил ее за голову, пнул ногой стол, затряс Маму, толкнул ее, затем потащил, и ее руки опустились, она поддалась его силе, и когда я вскочил и напал на него, он отбросил меня так, что я упал на его ботинки и ушиб себе заднее место. Я затих. И затем внезапно Папа прекратил бить ее. Он остановил руку на полпути и затем попытался обнять Маму. Он крепко прижал ее к себе, пока она всхлипывала, трясясь всем телом. Папа тоже трясся, и он отвел ее к кровати, уложил и обнял, и долго они оставались в таком положении, не двигаясь, неуклюже обнявшись. Я слышал, как снаружи кукарекал петух. Соседи собирались на работу. Плакали дети. Женщина-пророк из новой церкви призывала всех покаяться. Муэдзин пронзал рассвет горячим призывом к молитве. Папа шептал:
— Прости меня, жена моя, прости меня.
И Мама, всхлипывая, трясясь, тоже шептала одно и то же, словно читая литанию:
— Муж мой, я же только беспокоилась, прости меня…
Я встал, вышел из комнаты и отправился к дороге. Я уснул на цементной платформе и спал, пока Мама не разбудила меня. Когда я вернулся в комнату, Папа уже спал на кровати с открытым ртом, и его нос то становился острым и костенел, то снова обмякал.
Я лежал на своем мате и в этот день не пошел в школу. Мама лежала с Папой до полудня и только потом пошла на рынок. Когда я проснулся, Папа все еще был в кровати. Он спал со страдальческим лицом.
* * *
Тем вечером к нам снова приехал фургон злодеев-политиков. Женщины, дети и безработные мужчины нашего района ходили взад и вперед по поселку, как будто должно было произойти что-то ужасное. Весь народ высыпал на улицу. Я пошел через дорогу к студии фотографа и смотрел на фургон злодеев, которые нас отравили. Они рокотали через громкоговоритель страстными речами. Мы слушали в тишине политиков гнилого молока. Мы слушали, как они сваливали на другую партию всю вину за плохое молоко. Мы слушали, как они утверждали с неподдельной свирепостью, что это все подстроили их соперники, Партия Бедных.
— ОНИ ОТВЕТСТВЕННЫ ЗА МОЛОКО, НЕ МЫ. ОНИ ХОТЯТ ДИСКРЕДИТИРОВАТЬ НАС, — кричал громкоговоритель.
Мы нашли это заявление очень странным, потому что с фургона на нас смотрели те же лица, которые приезжали и в первый раз. Мы узнали их всех. Сейчас они приехали с мешками гарри, но громил стало вдвое больше. Они стояли с мешками гарри, с кнутами и дубинками, готовясь к благотворительности и войне одновременно.
— МЫ ВАШИ ДРУЗЬЯ. МЫ ПРОВЕДЕМ ВАМ ЭЛЕКТРИЧЕСТВО И ПЛОХИЕ ДОРОГИ, НЕ ХОРОШЕЕ МОЛОКО, Я ИМЕЮ В ВИДУ ХОРОШИЕ ДОРОГИ, А НЕ ПЛОХОЕ МОЛОКО, — заявляли политики с большим апломбом.
Люди толпились вокруг фургона. Фотограф бегал со своей камерой. Он пока не делал снимков, но казалось, что он полностью избавился от голода и лихорадки. Громилы протягивали мешки с гарри, но никто уже не спешил их принимать. Люди молча скапливались вокруг фургона. Казалось, что какое-то послание передается из уст в уста. В этой тишине нарастало что-то зловещее.
— ВЕРЬТЕ НАМ! ВЕРЬТЕ НАШЕМУ ЛИДЕРУ! ВЕРЬТЕ НАШЕМУ ГАРРИ! НАША ПАРТИЯ ВЕРИТ В ТО, ЧТО ГАРРИ — ЭТО ОБЩЕСТВЕННОЕ ДОСТОЯНИЕ И…
— ЛОЖЬ! — крикнул кто-то из толпы.
— ВОРЫ! — сказал другой.
— ОТРАВИТЕЛИ!
— УБИЙЦЫ!
Четыре голоса пошатнули безраздельную власть громкоговорителя. Политик, едва начав свой поток обещаний, сбился. Громкоговоритель издал высокий пищащий звук. Людей вокруг фургона становилось все больше и больше. Они молча шли за фургоном, пока тот двигался, женщины с презрительными голодными лицами, мужчины со сдвинутыми бровями. Громилы попрыгали из фургона и один из них сказал:
— КТО ЭТО НАЗВАЛ НАС ВОРАМИ?
Никто не ответил. Глаза громил уставились на фотографа. Его камера была подозрительной. Один из громил двинулся к фотографу, и в это время политик прокричал через рупор:
— МЫ ВАШИ ДРУЗЬЯ!
Затем он повторил эти слова с другими интонациями, обращаясь к сентиментальным чувствам. В тот же самый момент громила ударил фотографа так, что из носа у него потекла кровь. Никто не шевельнулся. Громила снова замахнулся, но фотограф с криком отбежал в толпу, затем мужчины стали предлагать всем лотки с гарри, политик продолжил свои заявления, когда внезапно камень разбил одно из окон фургона и ярость рассерженных людей перелилась через край. Несколько рук метнулись к фургону и кто-то ударил политика по голове. Его крик, усиленный, прошел через громкоговоритель. Водитель завел мотор, рванул вперед и сбил женщину. Фотограф снял этот момент. Женщина завыла, и мужчины принялись кидать камни, разбив оба окна и ветровое стекло. Толпа устремилась к бамперу машины, не пуская ее вперед. Охрана попрыгала из фургона и стала избивать людей дубинками, фотограф лихорадочно делал снимки, а люди продолжали кидать камни в окна, пока все их не перебили, а затем набросились на мужчин, державших в руках гарри. Мужчины начали кричать, на их лицах появилась кровь; политик призвал к спокойствию, но кто-то из толпы крикнул:
— Кидай в них камни!
— ПОДЖИГАЙ ФУРГОН! — крикнул другой.
Громилы продолжали махать дубинками, пока на них не ринулась толпа. Женщины с особой мстительностью разбивали об их головы деревянные палки и дубины. И одна маленькая женщина, трое детей которой особенно пострадали от отравления, бежала через улицу с криком:
— РАССТУПИСЬ! РАССТУПИСЬ! Я их сейчас оболью кипятком.
Толпа освободила ей путь, и она с размаху выплеснула ведро кипятка на громил, прятавшихся за фургоном; те заорали и побежали врассыпную, спотыкаясь о мешки с гарри, и когда громилы падали, толпа била их дубинками и кнутами, а когда бежали, их преследовали и бросали в них камни. Громилы мчались с криками о пощаде, но никто их не слушал, и в них летели камни. Громилы были все в крови. Особые отряды преследовали их, и громилы убегали в болота и топи, по пояс увязая в грязи и мерзкой водице, или исчезали в диком лесу; отряды возвращались назад с утоленной яростью.
В фургоне остался один водитель. Месть так разожгла людей, что мы решили наказать и машину, громя ее, колошматя, отрывая оловянные и алюминиевые части железками и дубинками. Машина не издала ни стона. Распевая чанты и скандируя проклятья, мы собрались вместе, слили воедино нашу энергию, подняли машину и перевернули ее набок; с проворством подопытного таракана водитель выбрался из кабины и стал единственным, кто избежал избиения, сразу же побежав по улице к бару Мадам Кото, где ему было предоставлено неприступное убежище.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70