Так же они останавливались под вечер, возвращаясь с работы. Он всегда удивлял нас и не переставал играть на наших ожиданиях. Он стал очень популярен среди детей. Когда бы мы ни заметили его идущим с камерой, мы всегда приветствовали его. Он улыбался, делал вид, что снимает нас, и исчезал в тайных апартаментах своей студии. Вскоре мы забыли его имя и он стал известен всем просто как «фотограф».
Днем, после того как он прогонял нас от стеклянного шкафа, я часто играл с другими детьми. В нашем распоряжении был весь мир. Мы играли в хитросплетениях улиц и на ширящихся дорогах, возле бараков, хижин и домов, на стройках и в лесу. Уставший и голодный, я приходил к фотографу попросить еды. Иногда он жаловался, что я мешаю ему, но часто давал мне кусок хлеба, приговаривая:
— Твой отец так и не заплатил мне за фотографии.
Однажды, заговорщицким тоном, с блеском в глазах, он сказал мне:
— Попроси своего отца за меня. Я дам тебе шиллинг, если он заплатит за фотографии.
Он продолжал приставать ко мне в таком роде, прося меня, чтобы я уговорил Папу. Затем он пригрозил, что не будет больше меня кормить и даже разговаривать со мной, если Папа не заплатит. Однажды я увидел, что он выглядит голодным и жалким, и когда я спросил, что с ним случилось, он почти зарычал на меня, схватил треножник камеры, прокричал, что никто не платит ему за фотографии, и выгнал меня на улицу. В тот день он был в ярости. Голод и горечь делали его страшным. Какое-то время я избегал его.
Но он голодал все сильнее. По утрам он уже не менял снимки в стеклянном шкафу. Ему больше не хотелось удивлять нас. Старые снимки стали коричневыми и грустными и загнулись по краям под безжалостной силой солнца. Ночами мы слышали, как он кричит, обвиняя всех в том, что никто ему не платит, что такие, как мы, доводят честных людей до морального разложения и преступлений. Его одежда истрепалась, борода стала какая-то клочковатая. Но даже голод не смог погасить его дух, и днем он продолжал ходить взад и вперед с камерой, делая снимки в дурном настроении и с полоумными глазами.
Дети больше не собирались возле его шкафа. Мы играли в новые игры, например, в футбол. Однажды днем мяч у нас вылетел с поля и случайно попал в шкаф, разбив стекло. Фотограф вышел, держа в руках мачете; движения его были вялые, глаза безумные, язык покрыт белым налетом. Больной и немощный, он дрожал на солнце. Он подошел к шкафу, осмотрел урон, который мы ему нанесли, и сказал:
— Не трогайте шкаф. Я убью каждого, кто до него дотронется!
Футбольный мяч так и остался в шкафу с разбитым стеклом и поблекшими фотографиями. Проходящие мимо взрослые качали головой в замешательстве, дивясь этой новой форме фотомонтажа. Мяч все еще был в шкафу, когда пошел дождь, и вода стерла все снимки. В шкаф заползли насекомые, различные любопытные формы грибков и плесени появились на невинных субъектах его фотоиндустрии. Всем нам было грустно от того, что фотограф потерял интерес к своему искусству. Все свое время он бесцельно проводил в крохотной комнатушке, трясясь в тисках злейшей лихорадки, и когда бы мы ни видели его, он всегда был одет в грязное черное тряпье.
Мне стало так грустно, что я начал приставать к Папе, который сразу входил в штопор, как только поднимался вопрос о долге фотографу. Поэтому я приставал к Маме, но чем больше я приставал, тем печальнее она становилась. Вскоре я прекратил к ним приставать и раз и навсегда забыл эту грусть. А поскольку я больше не ходил к Мадам Кото в бар и не мог смотреть на снимки в стеклянном шкафу, мои ступни снова зачесались, и я возобновил свои походы по дорогам мира.
Иногда я играл в лесу. Моим любимым местом была вырубка. Днем лес не был таким пугающим, хотя часто я слышал звуки странных барабанов, пение и стоны деревьев, которые должны были рухнуть. Я слушал, как неподалеку работают топоры и пилы. И с каждым днем лес редел. Деревья, которые я так хорошо знал, оказывались срубленными, и от них оставались только пни, источавшие смолу.
Я брел через лес, подбирая ржавую посуду, зеленые птичьи яйца, брошенные бусы, шейные шнурки и ритуальные куклы. Я смотрел на мужчин, которые валят деревья, смотрел, как строят дороги. Я зарабатывал кое-какие деньги, бегая по поручениям работающих мужчин: к молодым девушкам, которые давали отпор их предложениям, к замужним женщинам, которые в своих ответах были таинственны и полны загадочности, приносил легкие напитки и готовую еду. На пенни, которые мне давали, я покупал себе хлеб, жареные кокосовые чипсы и воду со льдом. Когда я накопил немного денег, я принес их фотографу за наши снимки. Но когда он увидел, какую сумму я ему предлагаю, он вскипел и прогнал меня, подумав, что я издеваюсь над ним.
Дни были долгие, за исключением тех, когда я играл или гулял. Улицы — длинные и извилистые. Многие часы уходили у меня на то, чтобы потеряться, и еще больше времени, чтобы найти путь обратно. Я начал получать удовольствие, теряясь в мире. В своих походах я совсем покидал наш район с его путаным обилием хижин, бараков и бунгало, и следовал по пути автобусов, везущих рабочих в центр города. У дорог женщины жарили кукурузу. В барах с пальмовым вином и в столовых мужчины глотали сочные куски эба, яростно жестикулируя, обсуждая политические новости. В парикмахерской я видел, как мужчину бреют наголо. Рядом с парикмахерской располагался биржевой офис. Оттуда, обнимая красивую женщину, вышел мужчина в синем французском пиджаке; я двинулся в их сторону. Они не заметили меня. Когда они сели в автомобиль, оба улыбаясь жаркому дню, и отъехали, мне пришло в голову, что я увидел будущее перевоплощение моего отца, его удачливого двойника.
Я дошел до автостоянки. Везде кипела жизнь. Там стояли грузовики и прицепы, тут же разворачивались автобусы, и кондукторы ритмически скандировали маршруты, в салон поднимались пассажиры, водители ругались друг на друга, велосипедисты звонили в звонки. Продавцы расхваливали свои товары, покупатели громко торговались, и никто не стоял на месте.
Спокойного места просто не было, и я все шел и шел вперед, и вскоре увидел множество мужчин-грузчиков, которые тащили на плечах огромные мешки, словно они были прокляты или на их долю выпало вечное рабство. Они сгибались под страшным весом мешков с солью, цементом или гарри. Тяжесть сплющивала их головы, сдавливала шеи, и вздутые вены готовы были полопаться. Выражение их лиц казалось почти нечеловеческим. Я наблюдал, как они шатаются под тяжестью груза, как у них подгибаются колени, как пот течет по их телам. Их штаны были мокрыми от пота, и один из мужчин, проходя мимо меня, случайно пернул, сгибаясь под ужасной ношей.
Потом я подошел к грузовикам, привозившим в город мешки с гарри из дальних районов страны. Грузчики со скатанной одеждой на голове выстроились возле открытого борта грузовика, ожидая своей очереди. Я смотрел, как мужчин нагружают, как они, шатаясь, бредут через хаос. Каждый нес ношу на свой манер. Двое мужчин с кузова грузовика клали мешки на головы грузчиков. Одни грузчики неохотно подставлялись под мешок, другие отшатывались, когда мешки еще только поднимались с кузова, а третьи сами шли под мешок, всем телом принимая его вес, нейтрализуя возможную боль перед самым тяжелым моментом. Но один из грузчиков был особенный: громадный, с раздутыми мускулами, косоглазый, лицом напоминающий неприступную башню. Я подозревал, что косоглазие он получил от слишком большой нагрузки. Это был гигант из гаража. Ему взвалили мешок на голову. Он издал загадочный звук и хлопнул в ладоши.
— Еще! Еще! — крикнул он.
Ему взвалили еще один мешок на голову, и его шея почти исчезла, а ноги вдавились в грязную землю.
— Он сумасшедший! — сказал один из грузчиков.
— Пьяный! — сказал другой.
Гигант повернулся к ним с искривленным лицом и крикнул придушенным голосом:
— Твой отец сумасшедший! Твоя мать пьяная!
Затем он повернулся к тем двоим на кузове и стал жестикулировать. Он так звонко хлопал в ладоши, что казалось, был готов на них напасть. Они в страхе отступили.
— БОЛЬШЕ! БОЛЬШЕ! — кричал он.
— Да хватит тебе, — сказал один из мужчин.
— Ты что думаешь, мы политики? — сказал другой.
Жесты гиганта стали еще решительнее.
— Он не сумасшедший, — сказал один из грузчиков. — Он просто бедный, вот и все.
— БОЛЬШЕ! БОЛЬШЕ! — вопил гигант.
— Давай, иди! Этого хватит даже для тебя.
— БОЛЬШЕ! БОЛЬШЕ! — раздавалось из-под мешков.
Они взвалили еще один мешок ему на голову, и из его штанов раздался смешной звук. Его голова совсем исчезла. Звуки повторились. Он пошел в одну сторону, потом в другую. Те, кто ждал своей очереди, расступались на его пути. Он долго не мог выбрать направление, задевая лотки, сбивая столики со свежей рыбой и кучами апельсинов, заходя на территорию торговцев, сшибая корзины с улитками. Женщины кричали на него, хватая его за штаны. Но он продолжал идти, балансируя под тяжестью веса, поскальзываясь и каким-то чудом удерживаясь на нетвердых ногах, кряхтя и потея, тяжело дыша и бормоча: «больше, больше», и когда он прошел мимо меня, я увидел, что его косые глаза смотрели ровно и спокойно под этим чудовищным давлением, его мускулы бесконтрольно вздымались, он глубоко стонал и распространял вокруг себя такой неземной запах пота и угнетения, что я вдруг разразился слезами.
Вокруг собрались люди. Они побросали свои дела, чтобы посмотреть, сможет ли этот человек, который не был мифическим гигантом, справиться с таким весом. Они наблюдали спектакль, устроенный этим коренастым великаном, и это был единственный момент, когда установилась тишина. И когда человек, раскачиваясь и балансируя, пришел туда, куда нужно было доставить мешки, разгрузчиков не оказалось на месте. Он повернулся и позвал их; они выбежали к нему из забегаловки, но прибыли слишком поздно; он вдруг сбросил на землю все три колоссальных мешка; один из них разорвался; секунду великан стоял совершенно прямо, моргая, в то время как люди вокруг приветствовали его; затем он медленно подошел к мешкам и развалился на них, потом люди отвели его к дороге и поднесли ему ведро с водой и полную чашу пальмового вина.
Через какое-то время он, подрагивая коленями, пошел обратно к грузовику, нагружаясь теперь только двумя мешками. Люди продолжали наблюдать за ним, ожидая, что он еще может вытворить с этими мешками. Но все, что он сделал после нескольких ходок, это зашел в забегаловку, заказал большую тарелку толченого ямса, и принялся заглатывать куски, годившиеся для быка. Зрители, которые разошлись, пропустили интересное зрелище — он лихо станцевал с мадам из забегаловки импровизированное фанданго и затем ушел, не заплатив, а мадам бежала за ним следом, размахивая горячей сковородкой.
* * *
Автостоянка была самым суматошным местом, какое мне доводилось видеть: люди орали друг на друга, ревели моторы, кричали возчики груженых тележек, из новых магазинов звукозаписи и пивных доносилась музыка, визжали тормоза машин, женщины вскрикивали от внезапных ограблений, мужчины дрались за то, кто понесет чемоданы путешественников. Через дорогу женщина била шваброй сумасшедшего. Прямо при мне был пойман вор и отдан в руки торговцев. Тут и там бегали мальчишки, смотря на все голодными и хитрыми глазами. Возле покосившегося сарая сидел на стуле старик, починщик велосипедов, и курил сигарету, поглядывая на окружающую суету. Рядом застрял автобус, и люди толкали его. Женщина в дорогой одежде, толстая и, по-видимому, очень богатая, отдавала приказания множеству мужчин вокруг нее. Она выглядела очень властно, и лицо ее выражало гордое презрение, когда она скомандовала мужчинам вынуть ее багаж из кузова такси. Здесь было на что посмотреть и было что послушать, здесь все происходило в бешеной спонтанности, так что невозможно было идти прямой дорогой. Я сталкивался с людьми, вступал в лужи грязи, поскальзывался на кучах мусора, размокших на земле. Я смотрел, как на одной стороне дороги девочка подтирает попу младенцу, и вдруг гудок автомобиля ударял мне в ухо, пробирая до кончиков волос. Или я уклонялся от машин перед собой, проезжавших так близко, что казалось, они сознательно хотят переехать тебя, или вдруг кто-то кричал:
— Уйди с дорога, ты, крыса!
Мне приходилось отпрыгивать с дороги, и мимо меня проходили или человек с груженой тележкой, таща весь скарб скромного дома, или грузчик, сгибающийся под чудовищным мешком ямса. Я чувствовал головокружение, голод и растерянность. Никто не обращал друг на друга никакого внимания. На одной стороне улицы мужчина внезапно схватил жестяную коробку с деньгами продавца и побежал. На другой стороне женщина торговалась с покупателем по поводу цены на плоды хлебного дерева, в то время как ее ребенок заполз под стоявший грузовик. Я двинулся к грузовику, чтобы вытащить ребенка, когда внезапно рядом со мной раздался крик. Женщина вдруг поняла, что ее ребенок пропал. Крик был такой пронзительный, что другие женщины немедленно собрались вокруг нее, поддерживая свои груди и оживляя воздух взмахами рук. Водитель завел свою машину, ребенок закричал, женщина рванулась к нему, отбросив меня с дороги, но одни женщины уже лезли под грузовик, а другие набросились на водителя с упреками, что тот припарковал свою уродину рядом с их столами. Водитель не стерпел этого и обозвал их, и тут начался пугающий обмен оскорблениями. Женщины так увлеклись, что снова позабыли ребенка, из-за которого началась катавасия. Я к тому времени уже достаточно испачкался грязью и дерьмом и пошел искать водяную колонку.
Найти ее я не смог и пришел к месту, где мужчины сгружали мешки с цементом с трейлера. Здесь также столпилось множество грузчиков, их лица были испачканы цементной пылью, особенно ее было много на их мокрых от пота бровях и волосах. Я подумал, как же они будут причесываться утром. Некоторыми грузчиками были парни чуть повыше меня. Я смотрел, как мальчики сгибались под мешками с цементом, шли с ними, вываливали их, возвращались, пока смотритель не объявил перерыв, и все они шли и расселись вокруг вынесенного на улицу стола из закусочной и, помыв руки, с жадностью набросились на пищу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70