– Будет весело.Тим направляет брелок на улицу, и большой черный мини-вэн (понятное дело) мигает фарами и щелкает замками.– Ну же, – зовет меня Тим, быстрым шагом устремляясь к машине.Не поехать с ним уже нельзя – сочтет за грубость. Он действительно странный и похож на кенгуру. Но раз ему так скучно и одиноко, а в супермаркете ему так “весело”, то, пожалуй, я могу составить ему компанию.– Пристегнитесь, – командует Тим, когда я вписываю свой зад на переднее сиденье.Сам он уже пристегнулся. Покосившись, я отмечаю, что ремень натянут поверх его гордой груди, словно орденская ленточка. Наверняка Тим в детстве был из тех мальчишек, чьи брюки всегда слишком коротки и слишком сильно обтягивают круглые ягодицы (по нему видно, что он всю жизнь был толстозадый). И еще заправлял в брюки трикотажную жилетку и носил на обед ужасные сандвичи, которые воняли тухлыми яйцами, а злые шутки своих ровесников игнорировал, погружаясь в мир фантазий, населенный троллями или хоббитами. Мне вдруг становится его жалко.– Что, – оживленно начинаю я, – по пятницам не работаете?– Сейчас нет, – не вдаваясь в подробности, отвечает он.– Это, наверное, удобно – три выходных кряду?– Да.– Больше времени на детей.– Ага.– Хорошие у вас мальчишки.– Хорошие, мамзель, хорошие.Какое-то время мы едем молча, пока не доезжаем до “Швейцарского домика”. Сам деревянный домик, словно картинка с рекламы Альпийского горнолыжного курорта, всегда казался мне нелепым, неуместным на загруженном шоссе. Но как только он показался впереди, Тим вдруг хватает меня за колено и во все горло вопит:– Йодел-и-хи-хо!От неожиданности я подпрыгиваю:– О господи!Тим, одной рукой держась за руль, другой ободряюще машет перед моим носом:– Ну же! Давайте!Я непонимающе улыбаюсь. Чего он от меня хочет?Тим глубоко вздыхает.– Йодел-и-хи-хо, – орет он снова. А потом вежливо шепчет: – А теперь вы должны ответить мне: “Йодел-и-хи-хи”. – И выжидательно вздергивает брови.– А, ха-ха, да, – запинаюсь я. – Швейцарский домик. Поняла. Это вы йодлем поете. Ага. Ха-ха.– Йодел-и-ХИ-ХО! – заливается Тим с тупым и довольным выражением лица. – Ну, присоединяйтесь же! Господи, да чего вы не поете?– Не хочу.– Йодели-хи, йодели-хи, – в ярости орет он все громче и громче. – Йодели-хи-хи, йодели-хи-хо, йодел-едл-йодл-едл-йодел-и.Черт возьми. Я не знаю, что делать, поэтому просто смотрю в окно.Тим замолкает и не произносит ни звука, пока мы не доезжаем до Финчли-роуд.– Слушайте, – вдруг заговаривает он, – я буду с вами откровенен.– Хорошо, – соглашаюсь я. – Откровенен в чем?– В том, что у меня есть потребности. У меня есть потребности.– А... – Я в полном замешательстве. – Какие потребности?– Вполне реальные потребности. А вы меня впечатляете. Вы – необычная женщина.– А, – повторяю я. Жаль, я сейчас не помню, что написано в инструкции по самозащите о том, как выпрыгивать из машины на ходу.– Ну, вы иностранка, понимаете, и все такое, – продолжает он.– Это верно. Только, мне кажется, вы преувеличиваете мою экзотичность, Тим. Я ведь наполовину англичанка.– Но выросли не здесь, так ведь? Это заметно.Я соглашаюсь, что действительно в основном росла за границей. Тим понимающе кивает и паркует машину. Мы выпрыгиваем и направляемся к ряду тележек.– Тим, о чем это вы?– Об этом самом. – Он берет меня за руку и ведет к бетонной скамеечке, на которой обычно сшивается всякая пьянь. – Присаживайтесь, – торжественно предлагает он и сует руки в карманы. – Это я все вот о чем. Я знаю, какие вы, незамужние женщины. Вот о чем.– Понятно, – говорю я, взглянув на часы. – Тим, у меня очень мало времени, так что...– Вот и я об этом же. Вам сколько? Тридцать пять?– Даже тридцать восемь.– И времени осталось мало, – довольно продолжает Тим.– Для чего? Для чего мало осталось времени?– Для вашей красоты. Посмотрите на себя. Вы разведены, не замужем и с каждым годом не становитесь моложе...– Совершенно точно, – радостно соглашаюсь я. Как же он мне осточертел. Его “мамзели” я еще сносила худо-бедно, но теперь он меня точно достал.– И вам до смерти хочется мужика. Всем вам.– Я тут, вообще-то, одна.– В смысле, вам, бабам. Вашего типа.– Хочется мужика?– Еще как! – подтверждает Тим. – Пойдемте в магазин. А то у них йогурт с ревенем вечно кончается.Вкратце теория Тима такова (в деталях он мне объяснял ее, пока мы обходили ряды с макаронами, чипсами и молочными продуктами): я с ним обязана завести интрижку. Так, ничего серьезного. У Дженис, очевидно, началась менопауза, что значительно снизило ее сексуальное влечение. Наверняка это временное явление. Но тем не менее в данный момент у Тима имеются вполне реальные потребности, а я – я почти старая, не замужем и до смерти хочу трахаться. Да, на длительные отношения я рассчитывать не могу, но зато сейчас в моих силах поиметь столько секса, сколько мне захочется. С Тимом. Днем. И мне это очень понравится, потому что: а) я – француженка, а следовательно, хочу секса даже больше, чем мои английские сестры по несчастью, и б) это даст мне возможность вспомнить родной язык, поскольку в интимной обстановке его заводит французский прононс.– Итак, – резюмирует Тим, останавливаясь у полки с сырами и потирая руки, – что скажете?Да ничего не скажу. Я смотрю на стилтон с голубикой и думаю, отчего англичане, при таком огромном разнообразии сыров, недооценивают это богатство и настойчиво их портят? Голубика в стилтоне. Представляете? Что дальше? Кишмиш в бри? Мармеладки в брынзе?– Это унизительно, – говорю я Тиму, указывая на прилавок. – Это унизительно для всего сырного сословия.– Мне нравится ярлсберг< Сорт норвежского твердого сыра. >, – отзывается он.– Я не могу завести с вами интрижку, Тим, – резко заявляю я. – Но спасибо за предложение.– Почему нет? – искренне изумляется он. – Почему нет?Мой отказ, похоже, нисколько его не смутил. Он возмущен – так же, как когда я отказалась петь йодлем.– Ваши представления о хорошем сыре оскорбительны для меня, – честно отвечаю я.– А вы, я так полагаю, любите эти французские вонючки, которые на вкус все равно что грязные носки, – фыркает он.– Представьте себе. Но “Веселая буренка” мне тоже нравится.– Женщине это не идет, – продолжает Тим, отпрянув от меня так, словно, угостившись сначала сыром с плесенью, я вознамерилась лизнуть его.– Ну вот, – говорю я.– “Ну вот” что?– Ну вот, значит, мы не можем завести интрижку, потому что я целыми днями ем вонючий сыр. На завтрак. На второй завтрак. На ланч и обед. И на ужин.– Правда?– Да. Вот такая я француженка. Целыми днями ем сыр, а по ночам хожу в полосатой тельняшке с красным платком на шее и в беретке.– В тельняшке, значит? Тельняшка. “Браун” выпускает отличные электрические зубные щетки. Очень эффективные. У Дженис такая есть.– Не сомневаюсь.– Вы могли бы пользоваться такой, прежде чем идти ко мне. И полоскать рот мятным зубным эликсиром.Все, с меня хватит. Странно, но я не могу разозлиться на Тима, не могу всерьез на него обидеться, хотя должна бы. Отчего-то мне его жаль. Он настолько несуразен, и он – англичанин в худшем смысле этого слова. Лопух. Инвалид в плане общения. Он думает, что можно предложить своей соседке переспать только потому, что она иностранка, и, видимо, с ней все позволено. Он поет йодлем. Он носит слаксы вместо нормальных брюк и наверняка, придя в паб, называет бармена “владельцем заведения”. Еще подозреваю, что он ненавидит женщин, а с друзьями общается этак по-мужицки, и по выходным после игры в сквош они в раздевалке лупят друг друга полотенцами по голым задницам.– Я к вам не приду, – говорю я, запихивая в переполненную тележку пачку риса басмати и две банки индийской приправы чатни, – потому что никакой интрижки у нас с вами не будет.– Да я ничего против сыра не имею. Сейчас столько полосканий для рта, так что ничего страшного.– Вы мне не нравитесь, – рявкаю я уже без церемоний и кладу в тележку несколько бутылок бордо.– К вам в гости алкоголики приезжают?– Нет.– Зато вы мне нравитесь, хоть вы уже и немолоденькая.– Очень мило.– Ох, черт, – вздыхает Тим, когда мы стоим в очереди к кассе. – Черт возьми. А что же мне теперь делать?– Подождать, пока Дженис не начнет гормонозаместительную терапию. Или мастурбировать, – громко рекомендую я, выкладывая содержимое тележки на бегущую дорожку. Похоже, последняя часть моего предложения его особенно вдохновила, потому что Тим вдруг переступает с ноги на ногу, краснеет, лыбится и только потом дарит меня взглядом, якобы полным отвращения.Домой мы возвращаемся в молчании, объехав “Швейцарский домик” стороной. Видите ли, вся эта ахинея насчет того, что незамужние женщины старше двадцати пяти готовы на все ради секса, – полная хрень. Да, может быть, некоторым из нас и не хватает секса, но не настолько, чтобы прыгать в постель к нездоровому на голову соседу.Тим помогает мне выгрузить сумки с продуктами и уходит к себе, сердито кинув на прощанье: “Когда передумаете...” Следующие два часа я готовлю и убираюсь. Вообще-то у нас есть горничная, но я никогда не могу определить, приходила она или нет, и с этим уже пора что-то делать.Папа приезжает около четырех, когда Хани еще спит, утомленная утренними занятиями по “музыке и пластике” в детском саду.– Эстель! – кричит он с крыльца, даже не удосужившись постучаться. – Я приехал. Помоги мне.Я в это время вожусь с камином в гостиной, но его голос мне слышен даже через две комнаты и входную дверь.– Привет, – говорю я, открывая дверь и обнимая его. – Рада тебя видеть. Хорошо добрался?– Сносно, – отвечает папа, передавая мне багаж. – В туннеле как-то не по себе, словно на тебя давит вся толща океана. Ты не замечала?– Странно, не правда ли. Давай, проходи. Кофе? Может, пообедаешь?Вопреки естеству, наш диалог происходит не на французском. Мой папа обожает говорить по-английски.– От бокала вина не откажусь, пожалуй. И хорошо бы еще такой английский сандвич, какие ты делаешь. У тебя замечательно получается. Ааа-х, – вздыхает он, со счастливым видом оглядывая гостиную. – Сейчас тут гораздо уютнее, чем в мой прошлый приезд. Более эстетично. Не так все уродливо.– После развода я тут все переделала. Белое или красное? – спрашиваю я из кухни.– Красное, дорогая. Красное, как кровь. Я возвращаюсь в гостиную.– Вот, пожалуйста. А вот несколько сандвичей с огурцом, сделала специально для тебя. Чин-чин.Папа научил меня говорить “чин-чин”, когда я была еще совсем маленькая, ибо был уверен, что это очень по-английски и очень мило. Мне не встречалось в жизни человека моложе шестидесяти, кто в самом деле говорил бы “чин-чин”, если только не был французом.– Санте! – улыбается он, отпив большой глоток. – Ах, бокал жаркого южного солнца, – продолжает он, размахивая руками, как третьесортный актер. Я не стану вас утомлять деталями его произношения, скажу только, что говорит он с жутко-смешным французским акцентом, но очень быстро. – “Живой источник муз, источник вдохновенья”. – Этому он тоже меня научил.Лет до шестнадцати я была уверена, что всякий раз, когда мне наливали стакан вина, я должна была процитировать эту строчку из стихотворения Китса, ибо папа меня уверял, что так поступают все настоящие лондонцы. На это моя мама только слабо улыбалась (слабая улыбка была ее коньком) и ни разу не пыталась разубедить ни его самого, ни меня.Папе сейчас семьдесят, он очень высокий и занимает много места. Мне кажется, что он заполонил всю комнату. Он не просто присаживается, он заполняет собой диван, а его скрещенные лодыжки экспроприируют всю площадь ковра. Мой отец – мужчина весьма дородный, размер его пуза, которое было бы под стать какому-нибудь шароглотателю, ясно свидетельствует о пристрастии папы к хорошим закускам и вину, только при этом у него еще и длинные ноги, так что он похож на большое дерево с наростом посередине. Некогда черные как смоль волосы теперь пестрят сединой, а маленькие, окруженные морщинками, голубые, почти бирюзовые глаза сверлят собеседника, как пара лазеров, и искрятся, как бенгальские огни.Сегодня он надел розовую рубашку – у него их не меньше сотни, хотя он также любит фиолетовые и бледно-желтые – и свободный, но отлично скроенный вельветовый костюм цвета кофе с молоком. От него пахнет духами “Mouchoir de Monsieur”, и носки у него светло-зеленые. У папы женственные руки – длинные тонкие пальцы, слишком выразительные и часто украшенные кольцами. Я обожаю своего отца.– Где Хани? – вопрошает он, уничтожая сандвичи – он их даже не откусывает, просто засовывает в рот целиком.– Спит. Скоро проснется, наверное. Пап, ты надолго приехал? И чем будешь заниматься?– Думаю, только на выходные. Так, погуляю здесь. Похожу по своим старым любимым местам. По следам былых преступлений. Но главное, схожу к своему портному. Только англичане еще помнят, что значит хороший стиль. В Париже мужчины одеваются как арабы-сутенеры.– Что, все?– Конечно.– Дай знать, если захочешь прогуляться со мной.– Ты могла бы встретить меня завтра, часов в шесть, в баре отеля “Риц”?– Да.– А где тот самый Фрэнк?– Думаю, скоро будет.– Ты с ним спишь?– Нет.– Хм, – папа бросает на меня лазерный взгляд. – Половое воздержание очень вредно для здоровья. И главное, это старит. – Фрэнк очень мил, но не думаю, что мне стоит с ним спать.– Очень плохо сказывается на нервах это воздержание, – настаивает папа. – Ты с кем-нибудь встречаешься?– Нервы у меня в порядке, папа. Нет, но у меня есть... предложения. Не далее как сегодня утром поступило еще одно.– Прекрасно. Так и должно быть. Можно мне еще вина?– Конечно. – Я иду на кухню и возвращаюсь с бутылкой, наливаю и себе стаканчик.Еще какое-то время мы сплетничаем, потом я иду будить Хани: если она разоспится днем, то ночью мы обе не сомкнем глаз. Папа визжит от восторга, объявляет Хани “красавицей” и тут же, к ее великому удовольствию, начинает играть в прятки, прячась за подушкой, но уже через пару минут ему это надоедает. Хани тем не менее продолжает смотреть на него влюбленными глазами и устраивается с плюшевой собачкой у ног дедушки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27