Знаете, даже у взрослых случаются такие моменты, когда очень хочется, чтобы тебя приняли “за своего”, чтобы взяли тебя в игру и дали шанс показать, что ты тоже на что-то годен. Вот и у меня возникло такое чувство, только наоборот. Я – душа компании и звезда класса, с которой не хотят дружить зануды-отщепенки. Это они должны умолять меня присоединиться к ним. Это я тут единственная нормальная женщина – я хотя бы иногда мою подмышки, и я не страдаю безумными педагогическими идеями. Так нет же, не помогла даже моя хитрая маскировка. Я чувствовала, как сгущается туча всеобщего порицания над моей головой, стоило мне подтереть ребенку нос, попросить невоспитанного засранца помолчать, когда я читаю детям сказку, или вслух подумать – не пора ли четырехлетнему мальчику научиться какать в горшок. Нет, не пора. Потому что “мы считаем, что каждый ребенок вправе сам решать, когда ему надоест ходить в подгузниках”, как сказала мне Марджори. “Мы” считаем неверным навязывать ребенку собственные стандарты и представления о том, что в обществе допустимо, а что нет. А заставлять ребенка мочиться в горшок – это насилие над его личностью, и это непорядочно по отношению к нему. (Я вам скажу, что такое непорядочно. Непорядочно заставлять меня нюхать и собирать говно чужих детей. Вот это непорядочно, если вас интересует мое мнение. Правда, их оно не интересовало.)День все не кончался. Бесконечный день. Меня отчитывали за всякое разумное и нормальное действие: когда я разнимала дерущихся детей или вытирала им сопли, когда пыталась отчистить “Доместосом” мебель от грязи (потому что хлор вреден, а грязь, очевидно, – нет), когда решила почитать детям сказку про эльфов и сапожника, а не “развивающую” книжку про маленьких инвалидов (ой, простите, про детей с отклонениями в развитии), у которых было по две мамы. Я думала, что с этим маразмом мы покончили еще в восьмидесятых, ан нет. На выбор мне предложили почитать детишкам книгу про двух безруких (в буквальном смысле) сестричек или нудное описание жизни в пустыне Калахари с точки зрения пятилетнего мальчика. Закачаешься от такого разнообразия. Зато, как вы могли догадаться, авторами этих книжек были женщины среднего класса, проживающие в нашем районе.Урод Икабод очумел от счастья на уроке рисования в художественном уголке. Да-да, еще один пунктик. Каждый старый и грязный предмет мебели в этой комнате обладает звучным названием. Книжный уголок – пара грязных пуфиков; кухня – обшарпанный стол, на котором навален серый пластилин; игровая площадка – негодный детский манеж; сундучок сокровищ – коробка с такими старыми игрушками и книжками, что я постыдилась бы отдать их даже в благотворительную организацию. Загадка на загадке. Все присутствующие здесь женщины живут в домах и квартирах стоимостью от 300 тысяч фунтов стерлингов. Так в чем же дело? Что мешает нам купить новые игрушки и новую мебель? Зачем нам притворяться бедными? Надо будет спросить Луизу. Я уже и раньше замечала такое за английским средним классом. Именно они покупают своим детям одежду в комиссионках, именно они возят своих детей в ржавых поломанных колясках. Зато представители рабочего класса одевают своих малышей в пуховички и возят их в колясках-джипах. Бледные, тощие заморыши, которых словно все время бьют и морят голодом, – они как раз и есть чада среднего класса. Почему так?Зато я сегодня выучила новое слово: “пипи-хвостик”. Мило, да? Вам кажется странно? Пипи-хвостиками Марджори – грудастая кормящая чокнутая – называет пенисы. “Не забудьте потрясти свои пипи-хвостики”, – говорит она двум мальчикам, которые единственные умеют пользоваться унитазом, – правда, им уже скоро в школу идти.– Пипи-хвостики? – спрашиваю я, не слишком удачно скрывая свой ужас.Нет, в самом деле, мальчику четырех лет говорят, что у него есть хвост, только спереди. Мало того, этот хвост еще и пи-писает. Это нормально для психики ребенка? Что бы на это сказал добрый доктор Фрейд?– Да, – отвечает Марджори, которая никогда мне не улыбается. – Так мы их здесь называем.– А чем вас не устраивает “петушок”?– Всем, – презрительно фыркает Марджори, которой явно пора заняться своими усами. – В том числе тем, что Петя-петушок – это имя. Такое сходство может привести к тому, что ребенка будут задирать и оскорблять, а мы этого не поощряем.Это “мы” произносится так, чтобы было ясно: я в “их” число не вхожу. Марджори поворачивает свою тушу и меряет меня наглым взглядом – уже во второй раз за день. “Хамка, – думаю я, – ленивая жирная хамка”. Совершенно некстати в памяти всплывает пенис Уильяма Купера – такой бледный, как огромный опарыш. Яунимаю дрожь и продолжаю гнуть свою линию:– Ну а как насчет “пениса”? Такого имени нет.– Никаких “пенисов”. Мы рекомендуем использовать анатомические термины начиная с шести с половиной лет. Для тех, кто младше пяти, мы в “Милых крошках” пользуемся уменьшительными названиями.– Правда? А как “мы” принимаем такие решения? У кого-нибудь из нас есть педагогическое образование? Видите ли, я следую своему материнскому инстинкту, а вы?– Я в этой области специалист высокого уровня, именно поэтому меня назначили ответственной за игры, – говорит Марджори.– И как вы за них отвечаете? Поправьте меня, если я ошибаюсь, но в этой комнате, – показываю я рукой, – по-моему, чрезвычайно грязно. Тут небезопасно для детей. Мебель старая и поломанная. Туалеты отвратительные.Мне просто интересно, по каким параметрам эта группа определяет себя как “детский сад”? И почему вы считаетесь ответственной за игры? Вы, Марджори, насколько я успела заметить, вы ведь не играете, нет? Вы только кормите Юана в углу и приказываете время от времени принести вам чашку чая.– Да будет вам известно, – шипит Марджори, – что я пять лет заведовала детскими садами по всему Лондону, и родители сами назначили меня ответственной.– Не сомневаюсь, – говорю я, наклоняясь, чтобы подтереть нос Пердите. – Я всего лишь хотела узнать, какое у вас образование, только и всего. Но если вы не хотите говорить, дело ваше. Так о чем мы беседовали? Ах да, пипи-хвостики. Видите ли, по-моему, это весьма нездоровое название для данной части тела. Как насчет “штучки”? – предлагаю я вежливо, чтобы еще больше ее разозлить. – Хотя мне доподлинно известно, что, называя пенис “штучкой”, мальчик обрекает себя во взрослом состоянии на долгое лечение у психоаналитика.– Конечно, нет, – отвечает Марджори с тупым выражением на лице. – А что касается ваших замечаний, меня они не слишком интересуют. Если вам так не нравится наш детсад, Стелла, вам лучше подыскать другой.– Здесь нравится Хани, и только поэтому я все еще здесь.– Вот и я о том же. Не вам, а детям должно тут нравиться. И за все годы моей работы я ни разу не руководила детским садом, который бы дети не любили.– Все в порядке? – нервно спрашивает Фелисити, вдруг выпрыгнув у меня из-за спины.– Мы просто беседуем, – улыбается Марджори сквозь зубы. – Я лишь втолковала Стелле кое-что.– Боже мой! – ахает Фелисити, дергая свое жемчужное ожерелье. – Ох, Марджори, ты же понимаешь, что Стелла очень старается.– Да, с платками и “Доместосом” в руках, это я заметила, – цедит Марджори.– Скорее! – паясничаю я. – Звоните в полицию, в социальные службы, в СЭС!– Она, – Марджори тычет в меня жирным пальцем, – пренебрежительно отозвалась о книжке, которую мы читаем детям на этой неделе.– А я и не знала, что уже выбрали книжку на эту неделю, – говорю я. – И как она называется?– “Когда мамочка умерла”, – хором отвечают они.– Что за хрень! – едва не кричу я.– Видишь? – Марджори смотрит на Фелисити. – Видишь? То же самое она сказала и до этого.– Это очень сложная тема, – морщится Фелисити. – Но мы все решили, что она прекрасно изложена в этой книге. Очень чутко. Подруга Марджори прислала ее нам из Америки.– Это детский сад для детей до пяти лет. И я не собираюсь читать им книжку про умирающую маму.– Но это важная тема, – назидательно произносит Марджори. – Все мы умрем. Мы уже сейчас умираем: и вы, и я, и все наши дети. Дети умирают. Детям полезно как можно раньше узнать о смерти и принимать ее как неизбежность. Смерть – это естественно.– А мама после смерти попадает в рай? – спрашиваю я.– Нет, – отвечают обе.– Она вообще после смерти попадает в какое-нибудь хорошее место?– Ее хоронят в землю, и она снова воссоединяется с матерью-природой, – говорит Марджори. – И по-моему, это прекрасно. Это круговорот жизни.На это у меня нет времени. На самом деле нет. Я могла бы стоять и спорить с Марджори до скончания веков.– Пусть каждый останется при своем мнении, – говорю я более примирительно, чем хочу.– Все мы становимся мудрее. Может быть, и вы, Стелла, научитесь чему-нибудь здесь, в “Милых крошках”.– Не исключено. И знаете, Марджори, возможно, вы тоже.– Я всегда открыта всему, что способствует духовному росту. Всегда.Фелисити уводит Марджори, а я принимаюсь намазывать кусок хлеба дешевым клубничным джемом. Да, меня явно ожидают неприятности, ну да бог с ними.Как только мы выходим из детского сада, начинается дождь, а когда доходим до Регентс-Парк-роуд, уже льет как из ведра. Звоню в квартиру Луизы, но тщетно. Видимо, она еще не вернулась от дантиста. Дождь так и хлещет, и, видимо, нам придется залезть под навес пекарни и ждать.Мы простояли там минуты три. Хани тепло и сухо – она в коляске под непромокаемым чехлом, а мне сыро и холодно – я без зонта, и ветер заносит струи дождя под навес. И тут я замечаю, что к нам идет мужчина. Идет вразвалочку, на нем спортивные штаны в духе восьмидесятых, с двумя яркими полосками по бокам, огромная черная толстовка с капюшоном и каким-то непонятным логотипом и черная шапочка, как будто сооруженная из колготок, – такие любят носить подростки-негры. Прямо как Али Джи, и, конечно, непременно в черных очках, хотя на улице дождь.Призрак Али Джи останавливается у двери и выуживает из кармана штанов ключ. Это может означать только одно: если у Луизы квартира А, то у него – квартира Б. То есть он мог бы нас впустить в подъезд. И уж лучше сидеть в сухом подъезде, чем тонуть здесь. Поэтому я выскакиваю из-под навеса:– Простите...– Йо, – отвечает мужчина.– Вы тут живете?– Йе.– Меня пригласила в гости ваша соседка Луиза...– А, ага.– Но, видите ли, ее еще нет дома, – я показываю на небо, – а мы уже промокли до нитки.– Ага, – снова говорит он, вставляя ключ в замок.Штаны у него какие-то странные.– Вот я и подумала, может, вы нас впустите в подъезд? Мы бы подождали Луизу там.Он оглядывает меня с ног до головы тем же взглядом, что Марджори, только малость добрее.– Реально. Входите. – Теперь он изъясняется на почти нормальном языке.– Спасибо, – говорю я, когда он помогает мне затащить коляску в подъезд через узкую дверь. Хани крепко спит.– Тут сухо. Чайку? – спрашивает он. – Я как раз собирался заварить себе свежего.– Вы так добры. Спасибо, не откажусь, если вас это не затруднит.– А ребенок?– Я оставлю ее тут. Она спит, да и здесь, как мне кажется, безопасно.– Наверх, – произносит он и поднимается по лестнице.– Кстати, меня зовут Стелла, – говорю я, следуя за ним.– Янг-Ца, – представляется он в ответ. Не поняла, наверняка ослышалась.– Простите. – Мы подходим к его двери, которая раскрашена под камуфляж. Занятно. – Я не расслышала вашего имени.Он уже снял свои очки, и, хотя в коридоре темно, я вполне могу разглядеть, что лицо у него вовсе не азиатское. Я точно ослышалась.– Янг-Ца, – повторяет он.– А, понятно, – улыбаюсь я.– Я-н-г-с-т-а, – произносит он по буквам.– Боже мой, как необычно, – восклицаю я, как курица-Фелисити.– Диджей, – говорит он так, словно этим все объясняется. – М. С. Янгста. Слышали?– Простите, нет. Я больше слушаю не музыкальное радио, знаете, а новости, спектакли, – извиняющимся тоном отвечаю я. – Последний раз была на дискотеке лет пятнадцать назад.– А я давно диджею.– Круто, – говорю я, – наверное, это интересно.– Да, зашибись, – отвечает он, распахивая дверь. – Вот мы и дома.У Янгсты все стены в квартире завешаны флайерами и постерами с его именем. Похоже, он большая знаменитость – от Кингс-Кросс до Ибицы и Айанапы. Я никогда особенно не интересовалась диджеями. Для меня они – явление молодежное, а себя я к молодежи давно не отношу. Хотя иногда натыкаюсь на их музыку, переключаясь на спутниковые каналы. Я люблю АББА и всякую попсу, Кайли Миноуг например. Сказав, что слушаю по радио только новости, я слукавила – у меня бывают приступы ностальгии, когда я включаю радио-ретро и вслух подпеваю хитам былых лет. (Раньше меня это несколько удручало, но потом я смирилась – что же делать, если современный рейв вызывает у меня головную боль и депрессию.)– Обычный, “эрл грей” или ромашковый? – спрашивает Янгста, чем несколько меня удивляет.– Обычный, пожалуйста, с молоком и без сахара.Пока он возится с чайником, я разглядываю комнату. Все в серо-бежевых тонах, более современная версия логова Купера. Стиль возрожденных семидесятых: диваны с замшевой обивкой, воловья шкура на черном полу и куча всяких безделушек по всей комнате. Дальняя стена заставлена виниловыми пластинками и вертушками. В пепельнице окурки косяков, на полу разбросаны носки. В комнате царит характерный холостяцкий беспорядок, но все выдает, что ее хозяин – человек стиля.– Вот. – Янгста появляется в дверях с двумя дымящимися кружками.– Спасибо. Простите за беспокойство. Я уверена, что Луиза скоро вернется, так что, если у вас есть дела, можете с чистой совестью выставить меня за дверь.– Не-а, – говорит он, скидывая кроссовки и растягиваясь на диване. – Я только проснулся и до вечера абсолютно свободен.Янгста зевает, а я про себя отмечаю, что он может говорить как нормальный человек. И еще замечаю, что Янгста довольно симпатичный. То есть одет он, конечно, нелепо и смешно (очень не по возрасту – как дед в ползунках) и говорит так, словно изо всех сил старается походить на негра-рэпера, и, похоже, носит сеточку для волос, но если бы он заткнулся и снял с головы всю эту дрянь, ни одна женщина не отказалась бы переспать с ним.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27