Они ее берут.
"Берут, - думал Костя. - Словно я умер".
- Эту комнату мы оставим за собой... Тебе она пригодится, когда вырастешь.
- Нет, - сказал Костя. - Я не хочу никуда уходить отсюда. Я хочу остаться здесь с Цилей и тетей Дуней.
- Ты говоришь глупости. Ты еще мал, чтобы жить один. А тетя Дуня - что такое в конце концов тетя Дуня? Посторонний человек.
- Это я посторонний человек? - Дверь раскрылась, как в театре, и вошла тетя Дуня. Должно быть, подслушивала.
- Тьфу на тебя, кобель проклятый! - заявила она, сверкая глазами. Неуж мы девку не уходим? Уходим. А парня твоего неуж не уходим? Уходим. Золотой парень. А ты к своей мамзели катись колбаской, катись, батюшка.
И Костя стал жить с Цилей и тетей Дуней.
* * *
Стал жить... Но что оставалось от жизни? Не было ничего, что он любил раньше. Не было никого. Об отце он не мог даже думать. Он запретил себе слово "папа". Отец. Чужой человек.
Этот человек иногда приходил, приносил деньги, глядел рассеянно и грустно на маленькую Цилю или, сидя за столом, наигрывал на зубах. Костя ненавидел эту его привычку, ненавидел яркие, большие зубы. Неужели это - тот самый человек, бог-огонь его ранних лет? Он искал и не находил в себе искорки прежнего чувства. Напротив, с мучительным злорадством отмечал алые черточки времени на когда-то прелестном облике: ранние сединки в поредевших кудрях, красные прожилки на глазах, дряблую вялость кожи. Жалок был этот человек - вот что! Жалок, но презрен. Костя запретил себе его жалеть.
А иногда отец приходил не один - с Валентиной. Эту Костя ненавидел открыто, даже не давая себе труда быть вежливым.
С первого же раза, когда отец предупредил, что придет с нею, Костя ощетинился и приготовился ненавидеть. Это ему удалось. Он увидел средних размеров даму лет тридцати. Расстегнув в передней меховую шубку, она повернулась спиной к отцу и молча, одним движением плеч, сбросила ее. Шубка не должна была упасть на пол и не упала - отец подхватил ее и бережно повесил на распялку, которую вынул из портфеля. Валентина Михайловна, не глядя на него, поправляла волосы перед зеркалом - быстрыми мотыльковыми движениями, как это умеют женщины, устраняя тот беспорядок прически, который никому не виден, кроме них самих. Костя смотрел на эти движения и со вкусом ее ненавидел. Он даже был благодарен ей за то, что ее оказалось так легко ненавидеть! Он возненавидел бы ее в любом случае, но она облегчила ему задачу.
Она вошла в комнату. Изящно одетая, в тонком розовом джемпере, напудренная розовой пудрой, с розовыми локтями и ногтями - фу-ты, черт, сколько розовости! Что-то кондитерское, с кремом.
Валентина Михайловна, поджав губы и локти, оглядывала комнату. Сразу было видно, что ей здесь не понравилось.
Костя тоже оглядывал комнату. С его точки зрения, здесь сегодня был порядок. Он сам уложил, перетер книги, спрятал в шкаф вороха пеленок. Старался. Но взгляд розовой гостьи повел его за собой, и он увидел чужими глазами старые, потемневшие обои в косых клетках, фанерную тумбочку, закоптелый чайник, наконец, кроватку, в которой, играя красной тряпочкой, лежала Циля. На Цилю взгляд упал в последнюю очередь и выразил грациозную брезгливость. Легко переступая ножками на тонких, французских каблучках, она подошла к кроватке и не спеша выразила на лице подобающую нежность. Наклонилась, почмокала розовыми губами и воскликнула: "Какая прелесть!" Постояв так минуту или две, она обернулась к отцу и шелковым голосом пропела:
- Ну, что же, Саша, как я и ожидала, здесь есть над чем поработать. Бедная малютка! Никаких условий. Надо будет взять все это в свои руки.
- Убирайтесь вон! - неожиданно для самого себя сказал Костя.
- Как это: убирайтесь вон? - спросила она и погрозила ему розовым пальчиком. - Так воспитанные дети не говорят. Уверяю тебя, Саша, - она снова обратилась к отцу, - он у тебя запущен. И немудрено: им же никто не занимался!
- Валя! - умоляюще сказал отец.
- Что Валя? Он же мне сказал грубость. В других обстоятельствах я бы на него обиделась. Но, учитывая, что мальчик недавно потерял мать, очень переживает, я готова ему простить.
Костя стоял, слепой от гнева и от желания бить ее, бить по розовым щекам. Запущен!
- Валя, мне кажется, нам лучше на первый раз уйти, - сказал отец задушевным голосом.
(Ведь он-то все понимал, как же он мог?)
- Уйти? С удовольствием! - щебетнула она. - Навязчивость не в моей натуре. До свидания, Костя. Не думай, что я на тебя обиделась. Я понимаю твои переживания. До свидания, моя прелесть! (Воздушный поцелуй - Циле.) Мы еще сюда наведаемся. Саша, идем!
Она выпорхнула, как балерина со сцены. Отец задержался.
- Костя, - заговорил он, мучительно запинаясь, с каким-то отвращением, - я знаю, ты меня осуждаешь... В каком-то смысле ты прав. Я и сам... Ну, да что говорить. Одно прошу - не торопись. Только не торопись. Когда ты вырастешь и кое-что поймешь в жизни...
Костя молчал. Какое-то это все было знакомое... Где-то он уже читал такой разговор отца с сыном. "Вырастешь - поймешь". Нет уж, если на то пошло, он не хотел вырастать!
- Саша! - раздался повелительный окрик.
- Иду-иду.
Отец вышел. Костя смотрел сзади на его косую, сбивчивую походку, такую точно, какой он вышел к телефону в то утро. Словно дверь была слишком велика, чтобы из нее выйти.
- Ну что, ушли мамзели-то? - послышался голос, и вошла тетя Дуня. Она теперь называла Валентину Михайловну не иначе, как во множественном: "мамзели".
Костя кивнул. Он не мог прийти в себя: первый раз в жизни он сказал кому-то "убирайтесь вон"...
- Глазами-то, поди, шастала-шастала: то не так, да это не так. И верно, ремонту у нас с тобой не было. Моя вина. Вот погоди, деньгами разживемся, справим ремонт.
Костя вспомнил про деньги. Он видел, как отец исподтишка, воровски вынул из кармана голубой конверт, оставил на столе. Проклятые деньги. Он подал конверт тете Дуне.
- Швырнул, как псу подачку, - сказала она, вынимая и пересчитывая бумажки. - Плюнуть бы в морду ему, да нельзя. Цилечке пальто надо, коляску. То да се. И то сказать - не возьмешь, больше мамзелям останется. Чулочки шелковые, пудра-помада, тьфу!
Костя рванулся к ней:
- Тетя Дуня! Верьте честному слову: вырасту, выучусь, сразу начну работать! Маленьких нигде не берут, я справлялся. Закон не позволяет. Вырасту и начну, буду работать день и ночь, много заработаю, и у вас и у Цили будет все, что нужно. Тетя Дуня, верьте мне, верьте!
Ему стыдно было, что он кричит такими словами, тоже будто из книги, но сейчас он не мог выбирать слова. Он уткнулся в ее плечо и заревел, как маленький. Плакал яростно, громко, с отчаянием, но и с радостью. Плакал и сморкался в темненький головной платок. Ах, черт возьми, ему было все равно, куда он сморкался! А она гладила его и приговаривала:
- Дитятко мое, сыночек. Дал же мне господь на старости лет.
* * *
Все-таки в покое их оставлять не хотели. Однажды пришел дедушка и сказал:
- Костенька, я пришел тебя просить, мой мальчик: пойдем жить к нам с тетей Розой. Мы тебя просим.
- А Циля? - ревниво спросил Костя.
- Циля, конечно, тоже.
Костя подумал. Мысленно он видел темные комнаты, мебель до потолка... Цилину кроватку среди хлама... Нет. Представил себе тетю Розу с Цилей на руках... Нет.
- Нет, - ответил он. - Не поеду. Циле здесь лучше.
- Что ж, - сказал ему дедушка, как взрослому. - Тебе решать. Я так и знал, что ты не поедешь. Роза - прекрасная женщина, золотое сердце, но у нее не было детей. Девушка. А какая была красавица! Розалия Левина. Лучше ее не было во всей Одессе. Даже налетчики снимали шляпы, когда она шла по Де-рибасовской. А замуж не вышла, нет.
- Почему?
- Это целый роман. Был у нее жених - Хаим Гертман. Прекрасный юноша. Так они его убили. Сослали на каторгу и убили. Роза сошла с ума. Но ее лечили лучшие психиатры Одессы - и вылечили. Тогда она дала клятву, что не выйдет замуж до самой смерти, и выкрасила волосы в черный цвет. А до того у нее волосы были - червонное золото...
"У всех горе, - думал Костя, когда ушел дедушка. - А раньше я жил и не замечал, что у всех горе..."
Наступила зима, и Костя почти привык к своей новой жизни. Он ходил в школу, учился - не хорошо и не плохо, никак. Это было не важно - ученье. Он там, в школе, никого не любил. А любил он Цилю.
Она сидела в кроватке - смешная, в темных, милых, раздельных кудряшках, протягивала ручку и говорила: "Э! Э!" Он всегда понимал, что ей нужно, подавал соску, зайчика, мяч. Когда она ласкалась к нему, гладила ему лицо шелковистыми ладошками, он весь обмирал. Всюду была ложь, во всем, кроме этих ладоней, легких, как бабочки.
Радости его шли теперь только от Цили. Циля первый раз села сама... первый раз громко рассмеялась... сказала "дядя"...
Или тревоги: Циля чихает... Циля проглотила пуговицу...
Все это были события первой величины. А за ними, в фоне, шли другие, маленькие: получил "плохо" по алгебре... подвернул ногу на лестнице... закат был необыкновенный...
Все-таки он начинал понемногу различать цвета. Значит, жизнь к нему возвращалась.
Весной Циля стала ходить. У нее был рахит, кривые ножки, долго не зарастало темечко (о, эта пульсирующая ямка на голове, к которой он не мог прикоснуться без страха и умиления!), и все-таки она пошла вовремя. Только долго боялась ходить без поддержки. Костя давал ей в руку корзиночку: она шла сама собой, держась за корзиночку, и ей было не так страшно. Милая! Солнце стало чаще заходить в комнату, и Костя забавлял Цилю, пуская по стене радужный зайчик. А когда развернулось лето, часто увозил ее за город, в Озерки.
Озерки. Эти три озера он знал с самого детства, да и кто из ленинградцев их не знает? Три тихих озера, отделенные друг от друга песчаными холмами и соснами. Которое было лучше? Пожалуй, все-таки третье, с кладбищем. По крутому откосу к самому берегу спускалось старое кладбище, и оттого, что оно было старое, на нем было светло и весело. Могилы заросли крапивой и малиной, в разбитых фарфоровых венках возилась птичья мелюзга, и даже колокол, тренькавший на потрепанной колокольне, звучал похоже на бубенчик. Костя сажал Цилю на теплый песок (ему говорили, что это хорошо при рахите), она перебирала его прозрачными пальчиками и радовалась. А Костя смотрел на озеро, еще закрытый от него душой, но уже видел синеву воды, синеву неба, жемчужную розовость облаков и как-то сопротивлялся им: никак не хотел признаться себе, что жить можно.
А на следующую зиму произошло событие: у Кости Левина появился друг. Нестеров Юра.
Это был мальчик не из их группы, а из параллельной. Костя еще в прошлом году его приметил: высокий, гибкий подросток, шустрый, как ящерица, с тысячью гримас на подвижном, узком, красивом лице. Чем-то он раздражал Костю: слишком заметный, но чем-то и нравился. Улыбка плутовская, набекрень.
В тот памятный день, когда они стали друзьями, что-то их обоих задержало в школе, они вышли оттуда в синих сумерках и случайно попали оба в драку с хулиганами. Хулиганы были местные, считали, что вечер - их время, и Косте пришлось бы худо - на него сразу набросились трое, - если б не Юра. Вдвоем они отбились - тут еще замаячил вдали милиционер, и враги бежали. Нет, дело было не в милиционере: просто они, вдвоем, так надавали тем троим, что те бросились врассыпную.
У Юры шла кровь носом. Костя заставил его лечь в сугроб, носом к небу, и стал унимать кровь снегом. Снег сразу намокал черными в темноте пятнами; Костя отбрасывал комья в сторону. Юра лежал, красивый и серьезный, как раненый воин. Кровь, кажется, унялась. "Лежи и не вставай!" - приказал Костя.
Юра все смотрел в небо темными, увеличенными темнотой глазами и вдруг сказал:
И только в небе, как зов задушевный,
Сверкают звезд золотые ресницы...
- Как, ты это знаешь? Читал? - изумился Костя.
- Я-то читал. Это Фет. А сам-то ты знаешь? Читал?
- Еще бы! Читал и помню:
И так прозрачна огней бесконечность,
И так доступна вся бездна эфира...
Юра перебил его:
Что прямо смотрю я из времени в вечность
И пламя твое узнаю, солнце мира...
...Давно забытые колючие пузырьки пошли у Кости по спине. Юра вскочил на ноги и засмеялся.
- Ты, я вижу, парень что надо. Дерешься как бог, Фета знаешь... Давай дружить, а?
Так Константин Левин нашел друга.
Теперь он был в школе не одинок. Теперь он ходил туда совсем иначе: радовался, ждал.
- Здравствуй, старик, - говорил Юра на перемене, как бы сплевывая в сторону. - Как жизнь?
- На большой палец, - отвечал Костя.
- С присыпкой?
- А как же.
- Ну-ну. Хиляй, фраер.
- Наше вам с кисточкой.
Это они так маскировались. Настоящее - после школы.
Они выходили в холодную синеву вечера, брали в руки по снежку и, кусая снег, чувствуя зубами ноющий и сладкий холод, начинали читать стихи. В воздухе темнело, а они шли, шли. Их выносило на Неву. Они останавливались у гранитного парапета, у ступеней, чуть винтом уходящих вниз.
Широкое, как степь, синее снежное поле. В промоинах у берега маслянистая, черная вода. А вдали, звездами, огни.
Будущее представлялось им безграничным. Оно было как огромная сумма, которую можно истратить так, а можно и эдак, и до поры до времени все твое.
* * *
Костя был молчалив и скорее медлителен, Юра - прыток и непоседлив, и все-таки они жить не могли друг без друга. Ходили по городу - вместе. Уроки готовили (или не готовили) - вместе. Чаще у Кости, реже - у Юры.
У Юры тоже не было отца, но была мать - тонкая, высокая женщина с растрепанными волосами, сумбурным взглядом и вечной папиросой во рту. Дома она обычно лежала и читала, запустив руку в волосы. Когда к ней обращались, она поднимала невидящие глаза и с трудом приходила в себя. Кругом грязь окурки, юбки. Иногда она замечала Юру и начинала целовать его и плакать. Он брезгливо отряхивался, как кот от воды.
- Это она такая с тех пор, как фатер ее бросил, - сказал однажды Юра Косте наедине.
Костя промолчал. Он отца ненавидел, но все-таки не мог бы сказать о нем "фатер".
В другой раз, когда Юра опять упомянул "фатера", Костя не выдержал и спросил:
- Ты своего отца не любишь?
- Любишь - не любишь - плюнешь - поцелуешь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32