Хлеб...
Тут он вспомнил управдома со свечкой. Скорее туда!
...Вниз идти - не вверх. И все-таки тяжело.
В домоуправлении свет уже не горел, было пусто. Ушел и свечку унес...
В древности люди умели добывать огонь трением, высекать его из кремня. Умения утрачены... Костя сидел, держась за письмо. "Отдохну немного и пойду стучаться по этажам. Не может быть, чтобы ни у кого не было спичек".
Прошло несколько минут, и, глядя в темноту, он увидел где-то повыше своего лица тускло-оранжевую зубчатую ниточку. Неужели свет?
Да, это дали свет. Чудо! Слабо раскаленная оранжевая ниточка дрожала в темноте, вспыхивая и опять пропадая, а Костя уже разрывал конверт, напряженно вглядываясь и не видя букв.
Ниточка наконец окрепла. Костя читал. Письмо было от тети Лии:
"Дорогой Костенька, я уже не знаю, или ты получишь это письмо, или нет. Мне обещал передать его через партизан один верный человек.
Ой, Костенька! Не знаю, как и сказать тебе про наше горе.
После смерти дорогого Нафанаила я думала, что все во мне высохло и нет больше сердца, чтобы горевать. А вышло, что есть оно у меня, сердце.
Дорогую Рору и дорогую Циленъку взяли от нас еще в августе. Немцы говорили, что в лагерь, но я уже знала, что на смерть. Так оно и было.
Сначала они хотели взять только Циленьку. На нее был донос, что она еврейский ребенок. Про дорогую Рору они ничего не знали. Циленька испугалась. А Рора сказала ей: ничего, я пойду с тобой. Чего ты боишься, глупая ? В лагерь нас берут. Ты же была в пионерлагере.
И Циленька успокоилась. А немцам Рора сказала: берите и меня, я тоже еврейка. Они взяли.
Ушла дорогая Рора - такая красавица, веселая, даже губы накрасила. Но никуда их не увезли - всех расстреляли.
Теперь я тебя спрашиваю, Костенька: что же делается на свете? Или есть наш еврейский бог, или его нет? И зачем я, старая старуха, осталась жить? Я только мечтаю, чтобы это не было долго. Время пришло идти и мне к дорогому Нафанаилу.
Теперь я не знаю, Костенька, где ты есть и прочитаешь ли мое письмо. Думаю, что ты воюешь с немцами. Так знай, это не люди. Бей их и бей без всякой пощады, чтобы и семени их не осталось на земле.
Твоя тетя Лия".
* * *
Он сидел, положив голову на холодный клеенчатый стол. Сидеть было странно покойно, только резал щеку какой-то твердый предмет, карандаш, должно быть.
Лампочка над его головой давно уже, помигав, погасла. Ничего. Он успел три раза прочесть письмо, выучить его и усвоить. Все так.
Удивителен был этот покой. Тишина. Все внутри замерло. Ни одной мысли.
Первой мыслью, которую он осознал, была мысль о хлебе. Хотелось есть.
Он встал, завязал ушанку, поправил шарф, взял за веревку сани и двинулся в путь.
Он шел туда, домой, где были люди, немного тепла, немного еды и где для него, наверное, был оставлен белковый суп из дрожжей.
Он шел упрямо, наклонясь против ветра, и санки, как послушная собачка, бежали с ним рядом.
Часть четвертая
"...Результаты голосования:
Двадцать три - за, два - против, и один бюллетень признан недействительным.
На основании подсчета голосов комиссия считает принятым решение:
Присвоить Левину Константину Исааковичу ученую степень кандидата технических наук.
Следуют подписи членов комиссии".
Кто-то хлопнул в ладоши - раньше времени. Председательствующий строго поглядел поверх очков.
- Товарищи члены совета, нам предстоит утвердить протокол. Кто за утверждение? Так. Кто против? Нет. Воздержался? Нет. Протокол утверждается единогласно.
...Аплодисменты. Ух ты, как долго.
Председатель совета - директор института Сергей Петрович Пахомов тяжело обвисая пузом, спустился с помоста и обеими руками несколько раз тряхнул руку Константина Левина. Синие свиные глазки ласково глядели из-под взъерошенных, седоватых бровей. Руки у директора были полные, бледные, холодные на ощупь, в крупных веснушках - каждая с гривенник. Он мял Костину руку и никак не мог отпустить. Слава богу, отпустил. Начали подходить с поздравлениями другие...
Отовсюду руки. Сколько их! На минуту мир обратился в плакат: сонмище добрых, дружеских протянутых рук.
Интересно, кто же все-таки голосовал против? Среди тех рук, которые он сейчас пожимает, наверняка есть две - "против". Нет, зачем о них сейчас думать? Вон сколько радостных рук - каждая "за".
И вот среди рук одна - дороже всех. Тонкая, смуглая рука. Юра. Друг. Нет, больше друга - брат. Нет, ничего нет больше друга. Друг.
- Поздравляю, старик. Молодцом.
- Спасибо, Юра. Без тебя бы...
- Ну, пошел. Ересь.
Подошла Анна Игнатьевна. Широкое, некрасивое лицо сияет, кожа под крашеными полосками редких бровей покраснела пятнами.
- Ну, поздравляю, - сказала она басом. - Теперь вы себе можете представить ощущение только что родившей женщины. Совершенно одно и то же. Я-то знаю, мне приходилось и то и другое...
- Стараюсь, Анна Игнатьевна.
- Ну-ну.
Руки, руки. А вот и профессор Поспелов, Николай Прокофьевич. Острый нос, острый кадык - весь углом.
- Слушал вас с удовольствием. Не так уж часто приходится слышать речь культурного человека. Особенно в вашем поколении. Позвольте, однако, заметить, что в слове "проведены" ударение ставится на последнем слоге.
- А я как сказал?
- Проведены.
- Какой ужас! Так и сказал?
- Да, к сожалению.
- Не понимаю, как это могло случиться. Я сам этого терпеть не могу.
- Ничего не поделаешь. Веянье времени. Я сам однажды с трибуны сказал: "современный".
А вот и лаборант Володя - розовый, с вертикальным вихром и несимметричными ушами. Мальчик только-только из десятилетки, а толковый. Вот кто подлинно рад - как за самого себя. Жмет руку, словно насос качает.
- Спасибо, Володя, милый.
Подошла стенографистка, Надюша Пустовойтова.
- Поздравляю, Константин Исаакович. И знаете, за вами очень легко было писать. Я почти ничего не спутала. Только в одном месте, какие-то статистические процессы...
- Стохастические, Надюша...
- Ой, наврала. Вы потом посмотрите стенограмму?
- Конечно. Только я не люблю читать свои стенограммы. Очень уж глупо получается. Читаю и думаю: неужели я и вправду такой дурак?
- Это не вы один.
- Что? Все дураки?
- Нет, я не это хотела сказать. Я хотела сказать, что, когда записываешь, даже совсем точно записываешь, устная речь меняется. Говорит человек - умно. А запишешь - глупо. Может быть, он, когда говорит, скрашивает чем-нибудь, улыбкой, что ли.
- Ого, Надюша, а вы, оказывается, можете говорить длинные речи.
- Это я редко. Так я занесу стенограмму? Где вас найти?
- В лаборатории, как всегда.
Зал, группками, беседуя, начал расходиться. Костя вышел в коридор. Еще тянулись к нему запоздалые руки, но в основном все было кончено. Кандидат.
Его подхватил под руку Юра.
- Еще раз поздравляю. К тебе не пробьешься. Хорошо держался. В ответе на вопрос Яковлева чуть-чуть сбился: надо было определеннее подчеркнуть роль запаздывающего звена.
- Да, пожалуй... А Васильев-то? Со своим философским вопросом? Насчет познаваемости мира?
- Хотел выслужиться. А что вышло? Ох, трудно дураку жить на свете...
- Да ну его к черту. Слушай, Юра, я счастлив.
- Естественно. Я тоже в аналогичной ситуации был счастлив.
- Постой, мне приглашать нужно. Помоги-ка мне. Все разбежались.
- Ничего, разыщем. Кого приглашать?
- Старика, разумеется. Оппонентов. Поспелова. Анну Игнатьевну. Лабораторию, конечно, всю. В общем, на твое усмотрение. Только учти комната восемнадцать метров. Сегодня, ровно в восемь.
- Васильева звать?
- Черт с ним, пригласи на разводку. Без хорошего дурака вечер не вечер. Ну, беги скорее.
- Добро.
Они разошлись в разные стороны - приглашать. "Как это делается? размышлял Костя. - Меня самого раз сто приглашали, а я не запомнил - какими словами: "Позвольте пригласить вас сегодня ко мне", или: "Разрешите пригласить вас...", или: "Я бы хотел пригласить вас на небольшой вечер по поводу сегодняшнего события"? Фу ты, пошлость какая! "Я бы хотел..." Почему "бы"?"
Он подошел к Анне Игнатьевне.
- Анна Игнатьевна...
- Что, Костя? Вы позволите мне, старухе, называть вас "Костя"?
- Что вы, Анна Игнатьевна, какая вы старуха. Не позволю.
- Брови щиплю. Губы мажу. Стараюсь не опускаться. А все-таки по сравнению с вами я старуха.
- Анна Игнатьевна...
- В вашем-то возрасте я еще ничего была. Вам сколько? Тридцать пять?
- Тридцать один.
- У, совсем мальчик. А седины-то у вас порядочно. Я думала - тридцать пять. Или сорок, но молодо выглядите.
- Анна Игнатьевна, позвольте вас пригласить...
- На банкет? С удовольствием. Люблю поесть, грешным делом.
- Это не банкет, а небольшой вечер, у меня дома...
- Еще лучше. Спасибо. Адрес давайте. В восемь? Приду не раньше десяти. Купаю внука.
...Уф, удалось-таки пригласить. Но сколько времени ушло на одну Анну Игнатьевну! Ничего, лиха беда начало.
Через полчаса дело было сделано. С помощью Юры он пригласил всех. Даже больше. Юра перестарался. Откуда-то набралось до тридцати человек...
- Куда я их рассажу?
- Ничего, не все придут, - сказал Юра. - В крайнем случае устроишь филиал в санузле. Ну, привет.
- А ты куда?
- Домой.
- Да, тебя-то я и не пригласил.
- Полагаю, это излишне. Так в восемь?
- В восемь.
Юра потупился и, отвернувшись, спросил:
- Мне одному приходить? Или с Лилей?
Костя на секунду замялся.
- Ты знаешь, я всегда буду рад видеть тебя сЛилей. Но ведь мы же всех приглашали без жен... А впрочем, как ты сам... Ну, приходи с Лилей... Юра, да что ты, неужели обиделся?
- Обиделся? Абсурд. Все ясно. Приду один. Юра ушел. Костя остался в лаборатории. Плохо, неладно получилось с Юрой. Эх, дурак я, дурак! Надо было самому пригласить Лилю. Не догадался. Просто не пришло в голову.
Он не любил Юрину жену.
Когда они встретились после войны, Юра был уже женат. Он сошелся где-то на фронте с женщиной-врачом, старше себя лет на десять, да так и остался с ней. Звали ее вычурно, с претензией: Леонилла Илларионовна. Костя всегда путался в этом каскаде "л". Юра называл ее Лилей. Нежное такое, девичье имя. Наверно, Юра ее любил: зачем бы иначе женился? Но что там можно было любить?
Юра привел ее сразу, как только вернулся в Ленинград. Юрина жена... Вот уж не подумал бы! Высокая, нескладная, в линялой гимнастерке с плохо пришитыми погонами майора. Жилистая шея все время вертелась в широком воротнике. Если ей нужно было посмотреть куда-нибудь, она поворачивала не глаза, а шею. Что-то совиное... Ногти хирурга - коротко, по самое мясо, срезанные, окрашенные йодом. Она крутила самокрутку и, вертя шеей, бесцеремонно оглядывала комнату.
- Небогато, - сказала она.
Он и сам знал, что у него небогато, но в их кругу это как-то не принято было замечать.
Она села за стол и сразу же стала рассказывать, как сегодня вскрывала абсцесс на ягодице.
- Гной так и брызнул. Засыпала стрептоцидом. На фронте в таких случаях мы применяли фумигацию, дымоокуривание. Дно раны очищается, процесс грануляции идет быстрее... Черви...
- Лиля, - умоляюще сказал Юра.
- Твой товарищ, кажется, не девушка? Костя поспешил уверить ее, что нет.
Юра, ему не надо было ничего объяснять. Он сразу понял, что его жена Косте не понравилась. Они никогда об этом не говорили, только один раз, потом, и по другому поводу, Юра сказал:
- Ты мало что понимаешь.
Костя и в самом деле мало что понимал. Чем держится эта семья? Он не любил бывать у них и был-то всего раза три-четыре, не больше.
У Юриной жены была от первого брака дочь Наташа, лет двенадцати, калека. Туберкулез позвоночника. Она лежала, не вставая, на узкой железной кровати, в гипсовом корсете по самые плечи, и могла только двигать руками и чуть-чуть приподнимать голову. Кровать стояла у окна. Рядом с Наташей всегда лежало зеркало, чтобы можно было смотреть, что делается на улице. У девочки было узкое, бесцветное личико и большие, серьезные, немигающие глаза - точно такие глаза Костя видел однажды в зоопарке у лемура, ночного животного. Лемур сидел в клетке и горевал. Кругом толпились, курили. Лемур был серьезен. Какой-то ребенок бросил ему конфету-лемур даже глазами не повел... Эта непроницаемость всегда пугала Костю в Наташе. А Юра любил ее - это было видно. Садился к ней на кровать, брал в руку ее тонкие, вялые пальцы, и она улыбалась одним уголком рта.
- Как жили, что видели? - спрашивал Юра.
Наташа отвечала детским-детским тоненьким голоском:
- Машину видела, красную. Собачка проходила, и с ней тетя...
Когда Юра глядел на Наташу, лицо его трудно было узнать - такая доброта, мягкость... Никогда его Костя не видел таким. Даже с Цилей...
А на работе Юра был прежний - ироничный, подтянутый. Они вот уже три года работали рядом, рука в руку. Если бы не он, ничего не было бы: ни работы, ни зашиты, ни степени...
Костя обернулся: кто-то вошел. А, это Надюша.
Она стояла у стола - небольшая, полненькая, незаметная, с ясным овальным лицом и спокойными синеватыми глазами.
- Я принесла стенограмму.
- Ну-ка, давайте.
Костя просмотрел четыре машинописных листа, поправил текст в двух-трех местах:
- Ну что же, вполне прилично. Я даже не выгляжу в вашем изложении таким уж полным идиотом.
- Спасибо.
Необычайное спокойствие, шедшее от этого лица, возможно, было связано с его овальной формой... Яйцевидная форма вечности... И вдруг, неожиданно для себя, Костя сказал:
- Послушайте, Надюша. У меня к вам странная просьба. Я сегодня пригласил к себе кое-кого из товарищей. Не согласились ли бы вы помочь мне? Ну, похозяйничать, что ли... Стол накрыть... Еда уже куплена, вино - тоже.
- А вы... Хорошо, я согласна.
- Ладно, по рукам. Занесите-ка стенограмму куда нужно и сразу - ко мне. День-то рабочий ваш кончился.
- Только, я думаю, мне надо переодеться?
- Зачем? По-моему, вы и так прелестно одеты. Я без шуток.
* * *
- Стульев мало, - сказала Надюша.
- На кухне есть табуретка, - вспомнил Костя.
- Несите, не помешает. Только это капля в море.
- Поставим чемоданы, радиоприемник. Сергея Петровича - на радиоприемник, а? Свесится с обеих сторон.
- Нет, уж это нельзя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32