Вышла Ольга Федоровна:
- Юринька, куда ты?
- Уйди, Оля! - строго сказал Юрка.
- Вот всегда так! Без вас: "Оля, Оля", целует, обнимает. А стоит вам прийти: "уйди, Оля". Ах, дети такие неблагодарные! Я на него молюсь, как на Иисуса Христа, а он...
- Не обижайтесь на него, Ольга Федоровна, он вас любит.
- Нет, уж такая я несчастная... Всегда без взаимности...
Ушла.
Надя посадила Юрку к себе на колени.
- Ты что же тетю Олю обижаешь?
- Я ее не обижаю. Сказку! Надя начала рассказывать сказку:
- Жила-была девочка Золушка. У нее не было мамы, был только один папа...
- Спала мама?
- Нет, не спала.
- На лаботе была, - сообразил Юрка.
- Так вот, у этой девочки... Раздался звонок.
- Лионовна! - закричал Юрка. Так он называл Леониллу Илларионовну. Он всегда по звонку узнавал, кто пришел. И точно, это была Лиля.
"Полтора петуха" подошел к ней и поцеловал в ногу.
- Ужасное воспитание, - сказала Лиля. - Зачем вы его этому учите?
- Никто не учит. Он сам.
- Что за манера - целовать нестерильные предметы? Я - с улицы, вся в пыли... Вообще, с поцелуями надо бороться. Одно время было такое течение, по-моему, правильное.
Юрка влез к ней на колени, прижался и сказал:
- Все к тебе.
- Ах, милый! Ну, как тебя не поцеловать? А где Костя?
- Опять насчет работы пошел. В какую-то школу. А у тебя?
- Ничего нового. Ответ один: не числится. В пятницу уезжаю.
- Так скоро? О, господи...
- Да. Билет уже взяла.
- Как же я без тебя, Лиля?
Лиля не отвечала. Юрка сидел тихо, словно понимал.
Лиля уезжала в Евпаторию. Наташа уже была там: ее удалось устроить в костно-губеркулезный санаторий. А теперь и Лиля получила место в том же санатории и вот-вот должна была уехать. Надя давно это знала, но когда Лиля сказала "в пятницу", ей стало страшно.
- Как же я без тебя?
- Пиши. И я буду писать.
- Я не умею писать письма.
- Сумеешь. Только не стесняйся. Пиши все.
- Попробую.
Они помолчали, раздумывая каждая о своем, и все-таки об одном и том же. Лиля закурила.
- Надя, пока я еще здесь, я должна тебе сказать одну вещь. Костино состояние...
- Да, я знаю. У него нервы не в порядке. Почти не спит. С тех самых пор, когда Юру взяли. Ты же знаешь, что с ним тогда было... И теперь, без работы...
- Надя, ему нужно лечиться.
- Да, он уже лечится. Ходил к невропатологу. Ему прописали бром с валерианой...
- Надя, скоро меня уже здесь не будет, и я должна тебе сказать. Его нужно свести к другому врачу. К психиатру.
- Лиля!
Казалось, это крикнула не Надя, а кто-то другой. Надя не могла кричать так пронзительно. Юрка заплакал.
- Не пугай ребенка. Ну-ну, родной, маленький, не плачь. Мама пошутила. Удивительный у вас, обывателей, страх перед словами...
- Мама, ты пошутила?
- Да, маленький.
- Почему же тогда ты плачешь?
- Я не плачу.
И правда, она смотрела в окно сухими глазами.
- Надя, не надо так огорчаться. Может быть, я и ошибаюсь. Дай бог, чтобы так.
- Нет, ты не ошибаешься.
- Ты сама замечала?
- Да, замечала. Я старалась, чтобы не заметил никто другой.
* * *
А школа эта была черт знает как далеко. Автобус шел-шел... Он уже несколько раз спрашивал кондукторшу: скоро ли? Она сухо отвечала: дальше кольца не пойдет. А на передней скамье разговаривали двое, очевидно - о нем; они оборачивались и смотрели в его сторону. Он оглядывал себя и, не найдя беспорядка в одежде, начинал тосковать. Что они в нем видят? Нужно бы подойти, спросить, но он не решался.
На конечной остановке автобус начал выплевывать из себя людей. Те двое, к счастью, ушли в другую сторону. Он шел от остановки через какие-го железнодорожные пути, в путанице железа, стропил, шпал. В сумерках строительные краны протягивали поперек пути жесткие руки, как колоссальные знаки запрета.
Он оступился, попал в яму. Известковый мусор, оползни. Холодная известка на руках... Он ненавидел, не выносил ощущения известки на руках. Прохожий показал ему школу. Было уже поздно, из четырех этажей светился только один.
В раздевалке никого не было. Странная школа - без детей, без шума. Он поднялся по лестнице. На площадке стоял золоченый Сталин, осененный бархатным знаменем.
Стенгазеты, бюллетени погоды, объявления школьных кружков... Как хорошо будет ходить сюда каждый день, учителем физики. Руководить кружком. Худые, ясноглазые мальчики будут прибегать, задавать вопросы... Он ясно увидел одного из них, с родинкой на щеке, и чуть не прослезился от нежности.
"Директор" - прочел он на двери. Надпись - золотыми, вдавленными буквами на черном. Неприятная надпись. Может, уйти?
Нет, он перемог себя, вошел. Вошел и удивился. За столом сидел Иван Поликарпович. Да, да - Иван Поликарпович, директор его собственной школы! Столько лет прошло, а узнать можно. Мало изменился, даже, пожалуй, постройнел - может быть, оттого, что вместо мышиной толстовки на нем теперь серый костюм...
...Тогда он казался мне старым; сколько же ему было? Сорок пять?
- Иван Поликарпович! Не узнаете?
Директор поднял глаза, вгляделся, подумал и сказал:
- Левин.
- Да, да. Левин! Значит, можно узнать?
- Узнать трудно. Но я узнал.
- А я вас сразу узнал! Честное слово, вы почти не изменились! Столько лет, а вы все такой же. И я так же побаиваюсь вас, право!
Левин был рад и говорил-говорил. Как ему повезло! Иван Поликарпович, старый директор! Он возьмет его на работу, и все будет: физический кабинет, худые, ясноглазые мальчики...
- Садись, Левин, - сказал Иван Поликарпович. Кресло было глубокое, и снизу лицо директора показалось не таким знакомым: резкие морщины, как удары мечей, рассекли его на части. Особенно жесткой складкой отделялся от лица повисший подбородок. Глаза были Ивана Поликарповича, а подбородок - нет.
- Что скажешь, Левин?
- Иван Поликарпович, я хотел бы поступить к вам учителем физики. Я слышал, у вас есть свободное место.
- Есть. А что ты кончал?
- Политехнический.
- Инженер, стало быть. А чего ж тебя в школу понесло? Чего ты здесь не видел?
- Иван Поликарпович... Я без работы.
- Гм... и давно?
- Почти два года уже. Иван Поликарпович нахмурился.
- Между прочим, я кандидат, - сказал Левин.
- Это роли не играет. Если и играет, то отрицательную.
- Почему?
- Внимание привлекает. Сразу вопрос: а почему он, кандидат, в учителя пошел? Значит, дело нечисто.
- Я могу не говорить, что я кандидат.
- Не поможет. Все равно будешь ты у нас белой вороной.
- Попробуйте, возьмите меня... Не отсылайте так сразу... Я люблю ребят. Думаю, смогу преподавать...
- Вот что, Левин, - сказал Иван Поликарпович. - Тебя, кажется, Костей зовут?
- Да. Неужели вы всех своих учеников по именам помните?
- Почти всех. Дело не в этом. Вот что, Костя. Я тебя за нос водить не хочу. Прямо скажу: не могу я взять тебя в школу.
- Почему?
- А неужели тебе самому не ясно?
- Нет, мне не ясно. Нет, я этого понять не могу.
- Пора бы понять. Что ж ты даром, что ли, два года работы ищешь? До сих пор не понял, в чем дело?
- Нет, не понял. Не может этого быть!
- Говоришь "не может этого быть", значит, понял.
- Ну, понял, а признать не могу. А вы-то сами, Иван Поликарпович, неужели можете это признать?
- Понимаешь, в некоторых вопросах приходится верить... верить государству. Не нашего это ума дело. Наверху - там люди поумней нас с тобой сидят.
- Иван Поликарпович! Вы меня много лет знаете. Посмотрите на меня: чем я отличаюсь от других? Разве я не человек?
- Ты-то человек, я против тебя лично ничего не имею и, поверь, взял бы тебя с удовольствием. Но все равно, из этого ничего не выйдет. Мне неприятности, а тебя все равно не утвердят. Были такие случаи.
- Ладно, - сказал Левин и встал.
- Постой, выпей воды, что-то ты очень бледен.
- Ничего. Прощайте, - сказал Левин и вышел.
Он шел в кромешной тьме недостроенной окраины, под дождем, нащупывая дорогу. Дороги не было. Некуда было идти. Он шел довольно долго, потеряв направление, весь мокрый.
Он глядел себе под ноги - там было темно. Внезапно он поднял глаза и увидел прямо перед собой два молчаливо мигающих красных глаза: гас один, зажигался другой.
Невыносимый страх разрезал его пополам, и он побежал, брызгая грязью.
* * *
14 сентября 1952 г.
Дорогая, родная моя Лиля! Эти последние недели я только и думала, если бы ты была здесь!
Сегодня Костю свезли в психиатрическую.
Попытаюсь тебе рассказать все по порядку, но не знаю, смогу ли, плохо соображаю.
Начало ты уже знаешь. За последние дни положение резко ухудшилось. Двадцать первого я его возила на консультацию к ассистентке проф. Григорьева - Софье Марковне Лифшиц.
Она нашла, что ему стало хуже, и отказалась от амбулаторного лечения. Долго уговаривала его лечь в больницу. Он ни за что не соглашался, клялся, что совершенно здоров. А дома с ужасом в голосе и глазах просил, чтобы я ему поверила: ему грозит страшная ответственность за недобросовестную работу. А вместе с ним должны погибнуть и мы с Юркой. Он вытащил чертежи, которые делал еще с Юрой, стал вносить в них какие-то изменения, что-то стирал, потом стал жечь эти чертежи. Очень боялся, что на пепле останутся следы. Взял свой паспорт, стал вытирать в нем слово "еврей", я не дала. Стал разыскивать Юркино свидетельство о рождении, не нашел. Испытывал он неописуемый ужас. Вздрагивал от каждого шороха и потом долго трясся всем телом. Часами стоял у письменного стола, заслоняя ящики. Исцарапал себе лицо, шею, руки.
Я его все время уговаривала ехать в больницу. Ни за что, это не больница, а тюрьма. За ним будто бы числятся два преступления государственной важности: недобросовестная научная работа, из-за которой пострадали невинные люди, и то, что он женился на мне, не имея на это права. Логические доводы давно перестали действовать. В последние дни помогали только резкие окрики, и я орала на него, Лиля, орала! Потом уже и это не помогало. Перестал есть и спать. Утром ненадолго уснула и, проснувшись, застала его с бритвой в руках. Я стала отнимать, он не давал. Боялась его порезать. Бросилась к телефону, стала звонить дедушке Рувиму Израилевичу, чтобы он сейчас же приехал. Сначала ничего не могла сказать, кричала только "ради бога, ради бога", он ничего не понял. Я ему толковала, а Костя все время там, с бритвой. Но когда я вернулась, он уже бросил бритву и рылся и письменном столе, так что я успела ее спрятать. Приехал дедушка, часа два мы его уговаривали ехать в больницу. Он все одно: это не больница, а тюрьма, мы больше не увидимся.
Становился на колени, просил прощения за то, что причинил нам такое зло. Часам к 12 мы его все же уговорили (дедушка пригрозил, что вызовет "скорую помощь") и повезли. Кабы ты видела, как он страдал! А мы, его близкие, везли его на эту казнь.
В приемном покое сопротивлялся, кричал, что совершенно здоров, вину свою признает, просит только не трогать его близких. Диагноз предварительный - психофрения в тяжелой форме. Такие выздоравливают, но это может продолжаться и месяц, и два, и даже год.
Завтра поеду туда, Софья Марковна обещала пустить к нему, если будет возможно. Лиля, я без тебя, как без души. Ради бога, пиши мне чаще. Прикладываю его письмо, которое он написал утром, перед отъездом. Надя.
Дорогая Лиля! Я страшно виноват перед вами, так же как перед Юрой, Надей, Юркой маленьким, дедушкой и тетей Розой. Простите меня за все, что я сделал. У меня нет слов, чтобы выразить то чувство раскаяния, которое я испытываю. Простите, если можете, за все, за все.
Константин Левин.
Трамвай остановился недалеко от белой ограды с зеленьми воротами.
В больничном саду размеренно падали желтые листья. Каждый из них покидал дерево и, подумав, опускался на мокрую землю. Картаво кричали какие-то птицы, вороны или грачи, - видно, ссорились.
За деревьями просвечивали разбросанные, приземистые желтые корпуса. На некоторых окнах - не на всех - чугунные решетки. "Неужели он за решеткой?" подумала Надя. Ей было страшно. Она почти надеялась, что ее не пустят, скажут: "Приходите завтра".
У дверей корпусов- надписи на синих стеклянных досках: "Физиотерапевтическое отделение", "Рентгеновский кабинет"... Каждая из этих досок строга, холодна и, верно, покрыта изморосью, как холодным потом...
Вот и тот корпус: третий, где Костя. Надя поднялась по короткой лестнице, робко потянула белую дверь и вошла.
- Вам кого? - спросила сухая сестра с зелеными глазами (они строги потому, что им всегда мешают работать).
- Мне нужно видеть больного Левина. Софья Марковна разрешила.
- Подождите, я проверю.
Ушла. Надя ждала. Тишина стояла настороженная, плотная, и, рассекая ее на части, громко цокали маятником большие часы. Где-то вдалеке возник тонкий крик или стон. Кто-то плакал, то ли мужским, то ли женским голосом: "Ах, оставьте меня, оставьте!" Крик затих, и еще слышнее стал маятник.
Сестра вернулась.
- Пройдите в столовую.
Столовая - довольно большая, светлая. Обеденные столы покрыты веселой клеенкой. На окнах - цветы, красные, бархатные герани, ухоженные. Вязаные кружевные занавески. Кто, интересно, их вяжет? Решеток нет. Общее впечатление - какой-то домашности. Пахло щами.
Сестра вышла и опять вошла. Неслышно, лодочкой, скользила она туда и сюда на войлочных подошвах. Выходя и входя, она каждый раз запирала дверь ключом, похожим на те, что у проводников в железнодорожных вагонах.
- Сейчас его приведут. Попробуйте уговорить его поесть.
Она поставила на стоя тарелку супа и стакан молока. Без хлеба.
- Он совсем не ел? - спросила Надя.
- Совсем.
- Значит, уже три дня.
- Такие больные не едят и по неделе.
Отворилась дверь, и Надя увидела Костю. Его вела, слегка подталкивая сзади, молодая румяная санитарка. Он был в халате поверх белой, чистой пижамы; на ногах - новые спортивные туфли. Небритый, исхудал как будто еще больше.
Он кинул на Надю косой, недоверчивый, безумный взгляд и попятился.
- Идите, это же ваша жена, - сказала санитарка. - Родную жену не признал. Горе-то какое.
- Да-да, - ответила Надя.
Он подошел какими-то задержанными шагами, смотрел враждебно, испуганно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32