Выпрямился. В таких случаях всегда трудно заговорить. Но и молчать тоже нельзя.
- Вот какие дела, Надежда...
- Алексеевна.
- Милая Надежда Алексеевна. На днях только узнал. А то, поверьте, давно бы пришел. Я ведь теперь там не работаю, расплевался.
- Я слышала.
- Надежда Алексеевна... я, знаете, надеюсь на лучшее. Это, в основе, здоровый мозг. Прямая душа. Прекрасный молодой человек.
- Сядьте, Николай Прокофьевич. Хотите чаю?
- Не откажусь.
Надя вышла. В комнату заглянул Юрка.
- Где моя мама? - строго спросил он.
- Наверно, на кухне.
- А ты кто?
- Я дедушка.
- Дедушка - большой. Ты не дедушка.
- Разные бывают дедушки. И большие и маленькие.
- Ты - маленький дедушка?
- Очень маленький.
- Я тебя люблю, - сказал Юрка.
- Милый ты мой! Иди ко мне.
...Ужасно пронзительный молодой человек. Николай Прокофьевич взял его под мышки, за цыплячью грудку с гибкими ребрами, посадил к себе на колени и поцеловал в маковку.
- Ты читать умеешь? - спросил Юрка.
- Учился когда-то.
- Уже забыл?
- Нет еще.
- Тогда читай.
Николай Прокофьевич взял со стола книгу.
- Не ту, - сказал Юрка. - Пло кота!
- Здесь не про кота.
- А ты писать умеешь?
-Умею.
- Пиши про кота.
Николай Прокофьевич вырвал листок из записной книжки и начал печатными буквами: "Жил-был кот".
- Эту букву я знаю. Это "ж", - сказал Юрка. - Что ты написал?
- Жил-был кот.
- Ты холоший, - сказал Юрка и вдруг стал топтаться у него на коленях. Встав на ноги, он обнял его за шею и поцеловал.
И тут Николай Прокофьевич заплакал. Он уткнулся в Юру, куда-то между кудрями и воротником, и плакал, обнимая узкую птичью грудку, где торопливо билось такое большое в таком маленьком.
* * *
Лиля, милая, не лучше. Температура все держится, это от нарывов. Делают переливание крови. Он считает, что это кровь христианского младенца, и страшно сопротивляется. Чего только не приходится выслушивать врачам! Ест иногда через день, иногда через два дня. Когда я приезжаю, Софья Марковна всегда настаивает, чтобы он вышел ко мне, хотя он меня и отрицает совершенно.
Знаешь, меня берет сомнение: для него ли нужны эти мучительные свидания (ведь он так волнуется, так дрожит!), или, может быть, это эксперименты для описания в каком-нибудь научном труде?Знаю, грешно так думать про Софью Марковну, но иногда нет сил. Я оставила бы его в покое. Напиши, посоветуй! Н.
20 ноября 1952.
Лиля, по твоему совету (против воли СМ.) я уже почти месяц не вижу Кости.
Каждые 2-3 дня говорю с Софьей Марковной. Какая она добрая! Много рассказывает про Костю, говорит о нем, как о родном, близком человеке. Я всегда знаю, как он спал, что ел, что делал. Оказывается, он, как и многие другие больные, время от времени пишет письма С., признается в своих преступлениях, просит освободить его друга, погибшего по его вине (освободить от смерти). Она говорит, что это (то есть письма С.) - обычный симптом, пишут почти все. Письма подшивают в истории болезни.
Ест и спит немного лучше. Сегодня съел почти целое пирожное. Обо мне не спрашивает, а я, по твоему совету, не показываюсь. Верно ли мы делаем? Если бы ты знала, как это трудно! Н.
Дорогую Наташеньку поздравь от меня с первым выходом на улицу. То-то ты должна быть счастлива!
* * *
Больничный сад - в снегу. По снегу - глубокие собачьи следы. Дорожки посыпаны песком. Кое-где, под руку с нянями, гуляют больные, в теплых пальто, в меховых шапках. Они словно скованы под одеждой невидимыми цепями и идут осторожно, медленно.
Надя тоже шла осторожно, медленно, как будто и на ней были цепи. Вошла в третий корпус. Только что собралась отдать передачу, как сестра сказала:
- Вы Левина? Вас ждет Софья Марковна. Надя испугалась и кинулась в кабинет. Но Софья Марковна улыбалась:
- Наденька! Хорошие вести! Наш больной сам вспомнил о вас и пожелал видеть.
- Софья Марковна!!!
- Да-да. Не бледнейте так, моя деточка. Ну, куда это годится? Валерьянки?
- Не нужно, я ничего. Как это было?
- Я к нему пришла. Он все порывался мне что-то сказать, но не мог. Потом еле-еле, тихо так, спросил: "Где моя жена?" - "А что, вы хотите ее видеть?" Долго молчал, потом: "Да, хочу".
- Так и сказал?
- Так и сказал.
- Это хороший признак? Да? Софья Марковна! Ему лучше?
- Лучше, мой дружочек. Сознание постепенно светлеет.
- И я могу сейчас его видеть?
- Он вас ждет в столовой.
Надя шагнула к двери и остановилась.
- Боюсь почему-то.
- Тогда не боялись, теперь боитесь. Ну что ж. Такие характеры тоже бывают.
- А была большая опасность?
- Большая.
- Он мог умереть?
- Мог. Я этого очень боялась.
- А теперь?
- Слава богу, угрозы для жизни нет. Наладим питание, пройдет тоска, постепенно начнут исчезать бредовые идеи... Как туман под солнцем... Возможно, к весне мы его выпишем.
- Софья Марковна, правда?
- Правда, моя милая. Надеюсь.
- У меня даже ноги плохо идут - от радости.
- Пусть у вас всегда будет радость, Наденька.
* * *
23 декабря 1952.
Милая, родная, я так счастлива: Косте гораздо лучше/ Он уже почти признает меня: сегодня при встрече сам подошел и поцеловал. Сам попросил: "Посиди со мной", хотя старательно отодвинул свой стул от моего. Бредовые идеи еще держатся, но он не очень на них настаивает. Жаловался, что плохо разбирается во времени: ему кажется, что он здесь не три с половиной месяца, а гораздо больше. Я спросила: приходить ли мне, когда, чаще или реже? Не отвечает, только внимательно и строго смотрит. Прощаясь, сказал: "Спасибо, что вы пришли напомнить мне о ней". Мои рассказы о Юрке слушал почти без отрицания. С.М. говорит, что если так пойдет, то к весне она его выпишет. Трудно поверить в такое счастье! Тогда возьмем Юрку и все трое - к тебе, на теплое море. Я так давно не купалась в море. Целую, целую, себя не помню от радости. Твоя Надя.
Эти колесики нарисовал Юрка. У нас второй день очень холодно.
3 января 1953 г.
Дорогая моя! Приехала только что от Кости и нашла твое письмо. Спасибо, спасибо! Не беспокойся, мы прекрасно разместимся на террасе. Я так себе и представляю: дикий виноград, море.
Костино состояние улучшается. Спит хорошо. Ест тоже довольно хорошо. Вообще сравнительно спокоен, хотя и продолжает каяться.
Беспокоит меня, что в больнице немного косятся на Костю как на "любимчика" Софьи Марковны. И вообще, отношение к ней не очень хорошее. Я прочла в стенгазете заметку: "Новогодний сон доктора Лифшиц", с карикатурой. Ее нарисовали в виде какого-то толстого мешка с грубо еврейским носом. Смысл такой, что С. М. к каждому своему больному, особенно к некоторым, хотела бы приставить по терапевту, да и вообще врачей по всем специальностям, и отвести отдельную палату. В этой фразе: "особенно к некоторым" - мне показался намек, но я была так счастлива, что эта тень быстро прошла.
Дома я не утерпела, сказала Юрке, что папа скоро приедет домой. Он очень ждет папу и строит для него дом из кубиков. Если бы ты видела, какой он стал большой, как говорит!
Надя.
8 января 1953.
Что за чудесный человек Софья Марковна! Часто я чувствую ее не врачом, а матерью - такое личное, родственное отношение. Здесь не все врачи такие. При мне однажды Костя обратился к другому врачу, мужчине, просил его выслушать, записать его показания. Тот досадливо отмахнулся: опять вы за старое, подите, говорите лучше со своей женой. Костя после этого со мной говорить не захотел. Доктор - молодой, красивый, но какой-то удивительно недоступный.
С. М. рассказывала, что вчера Костя опять "суетился", просил бумагу, чтобы написать И. В. или дать возможность поговорить с ним по телефону, признаться в своей вине. Называет Юрину фамилию. Убежден, что Юра жив. Просит освободить Юру и арестовать его самого. Все это, по словам С. М., говорил связно и со слезами. Она считает это хорошим признаком, но мне почему-то тревожно. Сегодня был прекрасный день - солнце с морозом. Я шла по улице и плакала. Теперь я довольно часто плачу, это плохо. Хотелось бы быть похожей на тебя. Надя.
Тринадцатого января тысяча девятьсот пятьдесят третьего года Надя, как всегда по утрам, открыла почтовый ящик и вынула свежую, пахнущую краской газету. Она ее отложила: надо было покормить Юрку. Она поставила перед высоким стулом тарелку с кашей.
- Каши не хочу, - мгновенно сказал Юрка.
- Иди, ешь.
- Каши не хочу, - повторил Юрка, самостоятельно взбираясь на стул.
- Мало ли чего ты не хочешь.
- Я тебя не люблю, - лукаво сказал Юрка. Это он так острил.
- Любишь не любишь, а кашу придется есть. Юрка умолк и покорно принял ложку каши.
Надя рассеянно взглянула на газету. "Шпионы и убийцы разоблачены", прочла она заголовок передовой.
...Что такое? Какие шпионы?
Она развернула лист.
"Хроника ТАСС сообщает о разоблачении гнусной шайки шпионов и убийц, орудовавших под маской "людей науки", профессоров и врачей...".
Что такое?
- Мама, не читай.
- Погоди, сейчас.
"...Эти выродки, потерявшие человеческий облик..."
- Мама, я буду есть кашу.
- Погоди, маленький, сейчас.
- Я большой. Я тебя люблю.
- Знаю, деточка.
"...Следствие установило, что большинство шайки врачей-вредителей было связано с международной еврейской буржуазно-националистической организацией "Джойнт"...".
- Мама!!
- Деточка, кушай сам.
Юрка взял ложку и стал шуровать.
"...Как ничтожных козявок, раздавит жалкую шайку презренных предателей родины советский народ-богатырь. "Если враг не сдается, его уничтожают" (А.М.Горький)".
Почему-то она прочла: "Если врач не сдается, его уничтожают". Очень страшно. Она встала, ища, что бы сделать. Газета не слушалась, она ее уронила.
А Юрка поднял к ней требовательное, кругом испачканное кашей лицо:
- Поцелуй.
Она схватила его крепко, отчаянно и стала целовать куда попало, в кашу.
* * *
По лицу Софьи Марковны ничего нельзя было сказать. То же энергичное, заботливое лицо, разве что на одну тень бледнее. А руки суетливо вертели стальной молоточек. Поворачивалась, взблескивая на солнце, никелированная головка. Молоточек прыгал, а лицо было спокойно.
- Ничего не поделаешь, Наденька. Будем бодры.
- Как же мы без вас? - спросила Надя.
- Ничего, не бойтесь. Будьте бодры, и он поправится. Это не суеверие, а медицинский факт. Мне приходилось видеть, как человек спасал человека любовью и бодростью, ничем другим.
- Но ему стало хуже! Неужели опять все сначала?
- Не думаю. Это временное ухудшение на фоне обратного развития болезни.
- Ухудшение без причины?
- Причины всегда есть, только мы не всегда их знаем. Возможно, это реакция на внешние события.
- Газеты?
- Ну да. Это моя ошибка. Рано я ему стала давать газеты. Надо было беречь его от травмирующих впечатлений.
- От жизни, значит?
- Зачем так горько? - Софья Марковна положила на Надину руку свою, мягкую, полную, небольшую. - Вы еще очень молоды. Вам предстоит долгая жизнь. И вы увидите, что она не вся такая.
Рука лежала совсем близко от Надиных губ - хотелось ее поцеловать. Она спросила глазами: можно? Софья Марковна замотала головой: нельзя.
- Софья Марковна... А вы-то как? Вы-то как будете?
- Буду жить. Меня не так-то легко опрокинуть. Я - ванька-встанька.
- Будете искать работу?
- Конечно. Скоты предлагали - на пенсию. Ну, это дудки. Поеду куда-нибудь в деревню, в колонию. Не могу без больных. Вы себе не представляете, какие это милые, нормальные, да, нормальные люди. Может быть, как раз зачерствелость так называемых "здоровых" - уклонение от нормы. А эти... Болезнь - сверху, а в глубине - душа. Обиженная, раненная, а живая...
Надя слушала. Костина душа...
- Да, за эту "душу" много мне попадало. Прорабатывали: идеализм. В наше время назвать человека идеалистом значило похвалить. Удивительно, как смещаются понятия.
В кабинет заглянула сестра:
- Софья Марковна, Петров беспокоится.
- Иду.
Она поправила шапочку, встала и пошла к двери на тяжелых, отечных ногах.
Надя осталась одна. Маленький радиоприемник чуть слышно наигрывал танцевальную музыку. Шепот беззаботности. Хорошо было слушать его, ни о чем не думая, пока это было возможно. Подольше.
Софья Марковна вернулась.
- Насчет души, - сказала она сразу, словно и не выходила. - У нас принято считать, что души нет. А все-таки, откуда название: "душевные болезни"? Нет, что-то такое есть, не все ли равно, как назвать: душа, личность... Слова, ведь они мало что значат...
Маленький приемник продолжал свою призрачную деятельность, тихонько нашептывая, все о своем.
- Не умеем мы лечить по-настоящему. Бродим в потемках, ощупью. А много ли сделаешь ощупью?
- Вы много, много делаете, - сказала Надя. Софья Марковна ее не слушала.
- Люби больного, - сказала она куда-то в пространство. - В этом все. Не умеешь любить - не ходи во врачи! Нечего тебе там делать. Говорят, любви в институте не научишь. А может быть, и научишь? Курс любви... Экзамен по любви... Не так смешно, как кажется.
Зазвонил телефон.
- Слушаю, - сказала Софья Марковна. - Десятое отделение.
Трубка заговорила маленьким, торопливым, металлическим голоском. Слов нельзя было разобрать, но слышно было, как на другом конце провода бьет тревогу человеческая душа.
Софья Марковна слушала, а трубка говорила-говорила, плакала, билась в ее руках, просила, требовала и, наконец, замолкла. Тогда Софья Марковна печально сказала в трубку:
- Милая моя, хорошая, ничего не могу для вас сделать. Я здесь больше не работаю. Сдала отделение Владимиру Павловичу.
* * *
Рувиму Израилевичу позвонили из поликлиники:
- Доктор Левин? Примите телефонограмму. Сегодня, 16 января, в 17.00 состоится общее собрание рабочих и служащих. Повестка дня: разоблачение шайки врачей - шпионов и убийц. Ваша явка обязательна. Записали?
- Записал, - сказал доктор Левин.
Он пошел в столовую. Положив перед собой тяжелые, неподвижные руки, он некоторое время думал.
- Рувим, тебе пора пить кефир, - сказала Роза.
- Выпью.
- Что с тобой? - спросила Роза.
- Ничего. Сегодня к пяти часам вызывают в поликлинику.
Роза встрепенулась:
- Не ходи, Рувим.
- Я пойду.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32