— Как ты могла сказать им, что я убил Фрэнни? Как ты могла даже подумать об этом?Вздохнув, Ян отворачивается от меня и, скрестив руки на груди, прислоняется к машине, ветер шевелит его волосы.— Я любил тебя — и все еще люблю, — обращаясь к ветру, говорит он. — Когда я сказал, что мне нужно время, чтобы побыть одному и все обдумать, это была правда. Я не собирался с тобой порывать и думаю о тебе каждый день, думаю о том, правильно ли я поступил, отдалившись от тебя, и сердцем чувствую, что нет. Я решил позвонить тебе и объяснить, что в действительности произошло, почему мне требовалось побыть одному, но тут полиция начала допрашивать меня насчет Фрэнни. — Опустив голову, Ян молчит, затем тихо говорит: — Пожалуй, я могу понять твой гнев, когда ты решила, что я с тобой порвал, но заявить полиции, что я преследовал тебя, посылал угрожающие письма, делал анонимные звонки, что я убил твою сестру! Пойми, это уже переходит все границы. Я не имею к этому отношения, Нора. Никакого. Клянусь тебе!Он замолкает, и я слышу мягкое урчание двигателя. В его голосе звучит неприкрытая мольба. Я все еще тебя люблю. Неужели он считает, что я передумаю, услышав эти признания? Любовь ко мне — искренняя или нет — не меняет того факта, что его отпечатки оказались на всех предметах из обувной коробки.Я внутренне содрогаюсь. Так вот что делают такого рода преследователи — они убивают своей любовью.— Даже не знаю, что меня больше расстраивает, — снова говорит он, — то, что полиция вторглась ко мне на работу, то, что они нашли эти вещи под моей кроватью, или твоя убежденность в том, что я преследовал тебя и убил твою сестру. — Новая пауза. — Я не делал этого, Нора, и ты прекрасно знаешь, что я на это не способен. — Повернув голову так, чтобы видеть меня, Ян понижает голос: — Не способен.Мне едва удается разобрать его слова.В ветровое стекло бьют солнечные лучи. День сегодня яркий, светлый, и мне хочется, чтобы Ян побыстрее ушел — я не собираюсь взваливать на себя бремя его проблем. Скоро его арестуют: виновен он или нет, будет решать суд, а не я. Все, что мне требуется, — это чтобы меня оставили в покое.— В день ее смерти я с другом ходил в поход, в Пустыню одиночества, — продолжает Ян; его спина все еще прижата к машине. — Единственная трудность в том, что друг точно не помнит, в какой день это было.Как удобно, думаю я, — еще один подозреваемый без алиби.Тишину разрывает воющий звук — это садовник обрезает ветки возле соседнего дома. В желтой шляпе, ботинках со стальными носами и пластмассовых защитных очках он похож на лесоруба: его руки сотрясаются вместе с пилой, опилки летят в разные стороны. Визг пилы заглушает лай собак, щебетание птиц, шум проезжающих автомобилей, не оставляя места для других звуков.Ян вздыхает. Проходят минуты, прежде чем он снова начинает говорить.— Это не я, Нора, — произносит он, когда садовник ненадолго отключает пилу. — Ты должна наконец понять. Прислушайся к своему сердцу.Даже не взглянув на меня, он медленно идет к своему «бронко». В лучах солнца капот моей машины отливает серебром. Несмотря на закрытые стекла, я слышу, как шелестят верхушки деревьев, которые раскачивает ветер. В зеркало заднего вида я наблюдаю, как уезжает Ян; теперь оно отражает только один объект: черный, с похожими на плавники крыльями, «кадиллак» Фрэнни — постоянное напоминание о том, что я так и не поняла свою сестру.Однажды, отправляясь на редакционное задание, я заметила Фрэнни в ее «кадиллаке»: она двигалась в противоположном направлении — к своей клинике. Пытаясь привлечь ее внимание, я крикнула и уже собиралась посигналить, но что-то меня остановило. У Фрэнни был такой безмятежный вид, на ее лице сияла такая довольная улыбка, что мне не захотелось ее беспокоить. Казалось, для нее нет лучше занятия, чем мчаться по дороге в сверкающем черном «кадиллаке». Я проводила ее взглядом, чувствуя себя неловко, словно человек, невольно вмешивающийся в чью-то личную жизнь. Мне хотелось отвернуться, не смотреть, но я не выдержала и, развернув машину, последовала за сестрой. Он был похож на кита, ее «кадиллак», который не столько ехал, сколько величественно плыл по дороге, занимая всю полосу. Я не могла припомнить другой такой большой машины: казалось, что с годами этот монстр рос, увеличиваясь в размерах, как живое существо. Даже с расстояния в несколько десятков метров мне было слышно, как «кадиллак» низким ровным гулом возвещает о своем присутствии. Другие машины объезжали его стороной, словно это была крупная хищная рыба.Когда Фрэнни въехала на территорию клиники, «кадиллак» занял на автостоянке сразу два места в самом дальнем ее конце. Издав протяжный стон, двигатель остановился. Фрэнни вышла из машины так, как знаменитости выходят из лимузинов: сначала голова, озирающаяся по сторонам и улыбающаяся всем сразу и никому в отдельности, и только потом уже все остальное. Выпрямившись, она повесила на плечо су мочку, а затем, уперев руки в бедра, одобрительно кивнула автомобилю; на лице ее было написано полное удовлетворение. Я смотрела на нее с другой стороны улицы, гадая, что же она увидела в этом сверкающем чудовище, что доставило ей несказанное удовольствие. У Фрэнни был такой вид, словно она открыла нечто бесценное, нечто непостижимое, вроде рецепта счастья, но что именно?Потом я двинулась дальше и вскоре, поглощенная своими заботами, начисто забыла о Фрэнни. Припомнив как-то этот инцидент, я лишь посмеялась — над собой за то, что следила за сестрой, и над Фрэнни за то, что машина играет в ее жизни столь важную роль. Однажды я спросила ее, почему она так влюблена в свой «кадиллак», но Фрэнни только загадочно улыбнулась и сказала: «Он оставляет мне пространство для роста». Глава 40 Дни стали ветреными и холодными, и это означало, что наступила осень.Яна арестовали за убийство моей сестры. Ни его волосы, ни отпечатки пальцев, ни нитки ковра не соответствовали тому, что было найдено в квартире Фрэнни, зато изолента подошла. Химический анализ с полной ясностью подтвердил, что ее концевые волокна совпадают с соответствующими волокнами от ленты, которой заклеивали рот Фрэнни. Ян все еще настаивает на своей невиновности и не говорит, как именно ее убил и за что. Возможно, никакой особой причины и не было: часто маньяки убивают не раздумывая — об этом каждый день сообщают газеты. Марк Кирн все еще отбывает срок в Сан-Квентине за убийство Черил Мэнсфилд, но я сомневаюсь в его вине — Ян мог также убить и ее. Точных ответов на все вопросы, возможно, никто никогда не узнает, я уже готова с этим примириться.После ареста Яна телефонные звонки, фотографии, письма с угрозами сразу прекратились, и моя жизнь стала совершенно безмятежной. С М. мы прекрасно уживаемся и легко разрешаем все споры: он приказывает, я подчиняюсь. Такой альянс удовлетворяет нас обоих. Я отказалась от той ограниченной свободы действий, которую имела, и теперь, полностью лишенная всякой ответственности, делаю все так, как он скажет. Продолжительные поиски убийцы Фрэнни меня совершенно измучили — я чувствую себя эмоционально надломленной предательством человека, которому полностью доверяла. Как я могла так ошибаться в Яне? Теперь мое единственное желание заключается в том, чтобы не вылезать из кокона, созданного вокруг меня владычеством М. Я согласна лететь на автопилоте, только бы М. прокладывал мой курс. Моя покорность большей частью относится к сексуальной сфере, хотя ее границы часто размываются, распространяясь на другие стороны жизни. Временами я чувствую себя не-личностью, существом, не имеющим никаких прав, а только обязанность подчиняться и доставлять удовольствие своему господину. С течением времени я все больше и больше привыкаю к этой роли. Пусть теперь, ради разнообразия, кто-нибудь позаботится и обо мне: мое душевное спокойствие, обретенное впервые после смерти Фрэнни, достигнуто ценой потери личной независимости, но с этой потерей я могу прожить.Впрочем, не только я чем-то поступилась — в своей любви ко мне М. также отказался от кое-каких привилегий. Сначала я считала это хитрой уловкой, еще одной попыткой меня обмануть. То, как он обращался с Фрэнни, было отвратительно, и я не верила, что он может измениться, может любить, однако теперь его поведение говорит о другом: во время наших ночных разговоров, скрытых от света дня, он раскрывается передо мной, делится своими чувствами, рассказывает о своих слабостях и пристрастиях — обо всем, что делает его человеком, обнажая передо мной свою душу. Эти сведения хранятся у меня как в сейфе. М. доверяет их мне и, возможно, поэтому кажется более уязвимым, чем я. В этом отношении мы как минимум равны.Черное, как антрацит, небо накрыло город. Клубятся облака, дождь хлещет косыми струями, затопив ливневую канализацию на Второй улице. Городские отходы — рваная бумага, смятые обертки от жвачки, окурки сигарет вместе со сломанными ветками — болтаются в мутной воде, словно игрушечные кораблики в бурном море: поток несет их по обочине дороги, затем они недолго кружатся в водовороте, образовавшемся над канализационной решеткой, и наконец исчезают в ней. Хэллоуин на сей раз выдался дождливым.В этот вечер М. готовит мне ужин. Он любит готовить и делает это гораздо лучше, чем я. Он подает мне бокал красного вина, и я взбираюсь на высокую табуретку, чтобы наблюдать за ним. На М. расстегнутая темно-вишневая рубашка как раз под цвет вина, лоб его блестит от пота: на кухне чересчур жарко. Он напоминает мне одного из тех кулинаров, которых показывают по телевизору, — движения его быстрые и точные, через плечо переброшено кухонное полотенце, рукава рубашки закатаны до локтей. На плите, пузырясь своей золотисто-коричневой поверхностью, остывает стеклянная кастрюля с лазаньей. Приготовление салата заканчивается, и я вдыхаю аромат чеснока и масла, которым благоухает лежащий под бройлером дрожжевой хлеб. М. кладет в салат итальянскую приправу и выхватывает из духовки хлеб прежде, чем тот успевает подгореть. Его черные брюки аккуратно отутюжены, ни единой морщинки. Я вновь думаю о том, чтобы переехать к нему; теперь эта идея кажется мне совсем не такой абсурдной, как раньше.— Мы уложились в график. — М. швыряет полотенце на стол.На минуту он исчезает, чтобы выключить лампу на крыльце, и тут же возвращается. Взяв рукавицей лазанью, он несет ее вместе с чесночным хлебом в столовую. Я следую за ним с салатом и бутылкой вина. Стол уже накрыт, и мы садимся есть — М. во главе стола, я — справа от него. Накладывая лазанью, М. рассказывает о своем ученике, пианисте.— У него невероятное желание играть, — попробовав лазанью, М. подает мне тарелку с чесночным хлебом, — и он очень увлечен, но играет в лучшем случае средне. Этот человек ни когда не станет великим музыкантом.— А сколько ему лет, Майкл? — спрашиваю я. Мне непривычно называть его по имени, и слово застревает у меня на языке, словно липкий леденец.— Двадцать один.— Так дай ему время. Если у него есть желание, он будет совершенствоваться. — Я делаю паузу, чтобы съесть то, что у меня на вилке. — Это великолепно, твоя лазанья.— Спасибо. — М. слегка хмурится. — Его техника со временем станет лучше, но и только: у него нет того творческого импульса, который отделяет великое от хорошего. Интеллектуально он понимает музыку, но не чувствует ее. — Ну, все-таки у него хороший учитель, — улыбнувшись, говорю я.М. отвергает мое замечание нетерпеливым взмахом руки.— Таланту нельзя научиться, он или есть, или его нет. Ему не поможет никакая техника, никакое обучение. Учитывая его энергию, он станет играть лучше, даже намного лучше, но одного упорного труда здесь недостаточно.— Томас Эдисон с тобой не согласился бы. По его мнению, гения создает скорее упорная работа, чем творческие импульсы. «Один процент вдохновения, девяносто девять процентов пота». Если твой студент будет работать достаточно долго и достаточно упорно, он добьется своего.— Не надо цитировать известные афоризмы, Нора, они чрезвычайно банальны и почти всегда содержат в себе излишнее упрощение: их нельзя применять к конкретным ситуациям. Моему студенту недостает гениальности, а тяжелый труд никогда не заполнит пустоту. Ему лучше бросить это дело — если, конечно, он поймет свою ограниченность. Отчаянно желать того, в чем тебе отказано, видеть, как другие, менее достойные, обгоняют тебя, — что может быть хуже! Вся жизнь для такого человека — сплошное разочарование.Я слышу в его голосе нотку сочувствия. Не говорит ли он сейчас о себе, думаю я? Несколько раз посреди ночи меня будят звуки пианино. Однажды я проскользнула в кабинет и увидела М. согнувшимся над инструментом с выражением мучительной боли на лице — он играл какую-то прекрасную печальную композицию. Я думаю, это был реквием. Темные волосы разметались у него по лбу, длинные элегантные пальцы легко порхали над клавишами — я никогда не видела ничего более прекрасного. Все это было настолько личным, настолько не предназначенным для чужих глаз, что я тихо вышла из кабинета. После этого звуки полуночных мелодий уже не манили меня подняться с постели. М. очень известен, но даже я, весьма далекая от мира музыки, знаю, что он не относится к числу великих музыкантов современности. Раньше я считала, что он довольствуется ролью профессора, но теперь, слушая его рассуждения о том, что его студенту не хватает гениальности, я начинаю в этом сомневаться.Я также начинаю задумываться о психологических корнях его садомазохизма — не связано ли это стремление к господству с его неспособностью стать выдающимся музыкантом? Однажды М. сказал мне, что смирился со своими ограниченными способностями, и возможно, его садомазохизм — это часть сложного юнговского баланса, когда невозможность обладать врожденным талантом заставляет добиваться полного обладания женщиной. Я, конечно, не выпадаю из этого анализа, только у меня все наоборот. Я всегда была хозяйкой своей судьбы — и с точки зрения личных взаимоотношений, и с точки зрения профессиональной карьеры, — так что, возможно, именно это позволяет мне с такой готовностью подчиняться М.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45