Тебе придется угадывать между слов. Какое идиотство говорить об упрощении языка — нам нужен, наоборот, гораздо более тонкий и сложный язык.— Так ты об этом думал?— Нет, это так, между прочим. Прежде всего не находишь ли ты, что я сегодня опять слишком много распоряжался?— Нет, дорогой, нисколько. Ты всегда распоряжаешься так, как мне нравится, а если мне случайно что-нибудь не понравится, ты сейчас же с ангельской кротостью заявляешь, что и тебе это уже не нравится.— Нам почти всегда нравится одно и то же, Кэти. Но самое очарование состоит не в том даже, что мы с тобой во всем сходимся, а в том, что мы такие разные. И это не только твоя женственность, которая для меня всегда является каким-то откровением и чудом, но ведь ты и чувствуешь по-другому. Но можно мне сегодня распорядиться еще одной вещью?— Можно, а что это будет?— Подожди минутку. Чувствуешь ли ты, как твоя кровь движется по жилам потоком и в нем есть свои приливы и отливы и какие-то волнообразные ритмы?— Да.— Вот и я тоже. И мне кажется теперь, что ритм моей крови изменился, что она приливает и отливает вместе с твоей.— Да, и я тоже ощущала это изменение. Ритм крови переменился у нас обоих, чтобы слиться воедино.— Мне кажется это очень важным, Кэти, хотя это поймут немногие и нигде про это в законах не писано.— Это более чем важно, это божественное и такое чудесное ощущение. Словно в тебя вливается жизнь.— Да, вливается жизнь, — сказал Тони, быстро взглянув на нее.— Не пора ли нам ложиться спать? И можно мне сейчас же прийти к тебе?Когда Тони вошел в ее комнату, Кэти сидела на краю постели и на ней было только одно ожерелье, которое он ей подарил в ознаменование их любовного союза.— Как я тебе нравлюсь в этом костюме? — спросила она весело.— Очаровательно — мне этот костюм нравится больше всех твоих платьев.— А тебе бы поправилось, если бы я пошла в нем гулять?— Если бы люди были другие и умели смотреть чистым взором на прекрасное тело, то да, но они оскорбят тебя своими гнусными взглядами и грязными мыслями. И это не смоешь веками.Он подошел к ней и, опустившись перед ней на колени, стал целовать ее, а она, обняв его одной рукой, гладила его волосы.— Кэти.— Что?— Помнишь, как мы с тобой сидели молча на террасе вечером на второй день после моего приезда?— Помню.— Мне пришла тогда в голову одна мысль, и мне казалось, ты почувствовала это, потому что вдруг взяла меня за руку. Мне интересно, угадала ты, о чем я думал?— Ну, скажи, о чем ты думал?— Я думал о чем-то таком, чего раньше никогда не испытывал, — у меня было какое-то неудержимое стремление к тебе и еще к чему-то вне тебя. Это чувство несколько раз возвращалось ко мне в последнее время, и сегодня, когда я говорил о ритмах нашей крови, оно опять охватило меня с прежней силой.Кэти не ответила, но перестала гладить его волосы и обняла за плечи.— Я хочу тебя попросить о чем-то… — сказал он, как бы в ответ на ее молчание. — О чем-то, что кажется мне бесконечно прекрасным. Это не должно быть непременно теперь, даже не в этом году или в следующем. Может быть, и никогда, если ты этого не захочешь.Он почувствовал, как ее руки крепко впились в его плечи, и подумал, что она угадала его желание и разделяет его. Но он продолжал, не поднимая глаз:— Но только этого может и не быть, если ты не захочешь. Запомни это. Ничего не должно быть, пока ты сама не захочешь, и даже еще сильнее, чем я.— Но что же это? — прерывающимся голосом спросила Кэти.— А если это произойдет, то пусть это будет здесь, в твоей комнате. О Кэти, ты помнишь, что ты сказала, когда я пришел сюда к тебе в первый раз? Ты должна помнить. Но ты и не подозреваешь, как я был глубоко тронут, как я был взволнован тогда, я, неопытный мальчик, когда ты сказала так чудесно и просто:» Хочешь сегодня сделать меня матерью твоего ребенка?«Он ждал, что она ответит, но она промолчала, только руки ее сжимали его все крепче и крепче, и она все ниже склонялась к нему, пока не прижалась лицом к его плечу и ее густые темные волосы не коснулись его лица.— Кэти! Что с тобой? Радость моя? Я обидел тебя чем-нибудь? Ах, как я жалею, что заговорил об этом…Она подняла голову и чуть-чуть откинулась назад, и его встревоженный взгляд встретился с ее глазами, и он с ужасом увидел на ее лице то испуганное грустное выражение, которое уже давно не появлялось, — он-то думал, что оно исчезло навсегда.— О Кэти! Что я сделал? Любимая, дорогая. Неужели я чем-нибудь нечаянно огорчил тебя?— Ты ведь не мог знать, Тони, и ты хорошо сделал, что заговорил об этом. А обидела себя я сама.Посмотри мне в глаза, Тони. Когда я рассказывала тебе свою жизнь, я не решалась встретить твой взгляд.Теперь ты сделал меня достаточно сильной, чтобы вынести твое горе и даже твое возмущение.Он пытался было протестовать, но она остановила его.— Я в то утро исповедалась перед тобой, Тони, но я рассказала тебе не все. Верь мне, Тони, это был не обман, не расчет. Я просто забыла. Забыла потому, что я была так потрясена твоей нежностью ко мне, твоим великодушием. Ты веришь мне, скажи, что ты мне веришь!— Я скорее усомнился бы в себе самом, Кэти.Я смело пошел бы в огонь, если бы ты сказала мне, что он не жжет. Я готов поверить твоему слову наперекор всему свету. Но, Кэти, Кэти, не огорчайся, прошу тебя! Забудь о том, что я говорил. Забудь, забудь!Ах, зачем я заговорил об этом!— Ты должен был заговорить об этом, Тони.И я даже отчасти рада этому, даже если то, что я должна сказать тебе, могло бы нас разлучить. По крайней мере я буду знать, что значит жить. И даже если это разлучит нас, я всегда буду любить и благословлять тебя.— Как ты можешь говорить о разлуке, Кэти. Не говори, не смей думать об этом!— Подожди! Я скажу тебе, почему ты не мог не заговорить об этом, — во мне тоже не раз вспыхивало это мучительное желание, и стоило мне только подумать об этом, я испытывала такую муку, точно меня ранили в сердце ножом, ранили нашу любовь.Тони, ведь я рассказала тебе об этих ужасных днях в Вене.— Да, и я надеялся, что все это уже забыто.— Да, забыто, но я должна снова вернуться к ним. Тони, я так боялась, что у меня может быть ребенок, — в то время из армии возвращались врачи, и они были такие добрые, такие отзывчивые, они все так понимали, среди них был товарищ моего брата — он пожалел меня и сделал то, о чем я его просила, — у меня больше никогда не может быть ребенка! О Тони, Тони, а я так хочу нашего ребенка.Тони на секунду остолбенел от жалости и ужаса, он не мог двинуться, не мог выговорить ни слова; потом вся кровь бросилась ему в лицо, и он почувствовал, что сейчас нужно только одно — утешить, утешить, успокоить ее. Вот она сидит тут такая одинокая, несчастная, закрыв лицо руками.— Кэти! Посмотри на меня, прошу тебя, посмотри на меня. Не отворачивайся. Ты же видишь, ведь все, все хорошо. Правда? Ты видишь, что это не коснулось нашей любви? Мне больно только, что ты так мучилась, столько перестрадала и что я, я сам так грубо задел твою старую рану. Но ты понимаешь? Сегодня больше, чем когда-либо, мы должны быть до конца искренни и раз навсегда сказать себе, что это не должно причинять нам боль и отравлять нам кровь. С моей стороны было чудовищным эгоизмом мечтать о ребенке; зачем думать о плоде, когда у меня есть ты, прелестнейший цветок. Я поверил тебе сразу, и ты знаешь, как я в тебя верю. Верь и ты мне, когда я говорю, что владеть тобой, мой цветок, это счастье на всю жизнь, великое незаслуженное счастье, и я больше никогда и не вспомню о ребенке. И чтобы у тебя никогда и в мыслях не было:«Он отдаляется от меня, он презирает меня, потому что я бесплодная женщина!»Никогда не думай этого, потому что это неправда. Вина не твоя и не моя. Ты веришь мне?Кэти прильнула к нему в порыве нежности и жалости и поцеловала его.— О Тони, я верю тебе, уверена в тебе. Я больше не буду терзаться этим. Но, Тони, милый, как больно сжимается сердце, что они отняли у меня даже моего ребенка — нашего ребенка. XII В последний вечер перед отъездом с Эа Тони и Кэти поднялись на вершину горы, чтобы посмотреть сверху на весь остров и проститься с ним до своего возвращения, до следующей весны. Солнце, похожее на громадного золотого зверя, медленно ползло на запад, а весь воздух казался океаном прозрачного света. Нижние склоны горы пылали пышущим зноем, а пение цикад в оливковой роще походило на сумасшедший оркестр скрипачей, пиликавших непрерывно все те же две ноты.Но, по мере того как Тони и Кэти поднимались все выше и выше, а солнце спускалось все ниже, воздух становился прохладнее, а пение цикад становилось все слабее и слабее. Сквозь завесу этого монотонного шума прорывались звуки из деревни — крики играющих детей, стук наковальни, звон курантов на церковной башне, звонивших каждые четверть часа. В лучах предзакатного солнца, спокойное, без единой волны, сверкало море, а по нему, как подводное течение или следы проплывших кораблей, тянулись длинные извилистые полосы, окружавшие подобно эмалевой оправе жемчужины отдаленных островов. Сицилию не было видно, но тяжелые грозовые тучи, белые с отливавшими бронзой краями, нависли над невидимым мысом. С каждым шагом обрыв открывался перед ними все больше. И доносившиеся снизу звуки смягчались, а когда они наконец взобрались на вершину и остановились, безмолвие вокруг них нарушалось только пронзительными криками стрижей, и они снова увидели Эа, расстилавшийся у их ног, как цветная рельефная карта.Они сели в тени разрушенной церковной стены, спиной к деревне, лицом к необъятному простору моря, на котором не белело ни единого паруса. Кэти закрыла зонтик и облегченно вздохнула.— Какой тяжелый и долгий подъем в такую жару, — сказала она, — но зато как прохладно теперь и какой здесь прозрачный воздух.— Да, но я все-таки рад, что захватил с собой вот это, — сказал Тони, вынимая из рюкзака бутылку белого вина и два стакана. — Хочешь выпить сейчас или немножко погодя?— Подождем немного, надо сначала отдышаться и остыть.Тони положил бутылку в тень, и они сидели некоторое время молча, следя за стремительным полетом кружившихся над ними стрижей и глядя в бездонное небо. А ведь и правда жаль уезжать отсюда, — подумал Тони, — а вместе с тем какая днем была духота.Да и заболеть здесь сейчас недолго «. И тут на него нахлынули всякие мысли — это были скорее ощущения, а не мысли — ощущение воздуха, неба и моря, ощущение как бы живого камня, на котором он сидел, ощущение горного хребта, казавшегося таким неподвижным, а на самом деле несущегося вихрем в пространстве, и ощущение близости Кэти.Наконец он повернулся и, взглянув на Кэти, увидел, что она как будто о чем-то задумалась.— Тебе грустно, Кэти?— Нет, — ответила она, глядя на него с улыбкой. — Мне не грустно, я просто думала.— О чем?— О многом. О том, что все дни, прожитые мной в Вене, потеряны даром.— Нет, не совсем потеряны даром, Кэти. Мы все время незаметно приближались друг к другу.— Если бы мы только знали об этом. Но разве все эти годы ожидания прошли бы от этого скорее?Мы могли бы сойти с ума от нетерпения.— Да, может быть, и лучше, что мы не знали, А еще о чем ты думала?— Ты ни о чем не жалеешь, Тони? Насчет меня?Ты не чувствуешь никакого беспокойства, тебе не кажется, что тебе чего-то недостает?— Нет. Я хочу продолжать жить вот так же, я хочу видеть и созидать разные вещи и находить через них себя, но все это с тобой. Тебя я не променял бы ни на кого. Ни на кого. Если бы сейчас вдруг появился дьявол и показал мне все города вселенной и предложил бы мне власть над ними в обмен на тебя, я бы…— Что?…— Я бы сказал ему, чтобы он убирался восвояси, ко всем своим чертям.— А у меня сердце все еще чуть-чуть сжимает страх.— Чего же ты боишься, милая Кэти?— Что ты о чем-то жалеешь.— О ребенке? Нет, мой цветок, нет, нет, отбрось этот страх. Я ни о чем не жалею.— Ты уверен?— Так уверен, что никогда даже и не вспоминаю об этом. И потом, наверное, я был бы прескверным отцом.— О Тони! Что ты говоришь!— Да, да. Я был бы уверен, что твой ребенок окажется совершенством, а так как я, разумеется, обманулся бы в своих ожиданиях, я стал бы деспотом.Нет деспота хуже, чем любящий родитель, воображающий, что его ребенок должен быть совершенством. Поверь мне, для нас лучше, чтобы все было так, как есть.— Как ты научился любить, Тонн?— А ты как? Этому не учатся, это приходит само или не приходит. Все зависит от того, что ты за человек. Помню, как-то после войны я читал в какой-то газете, как четверо солдат хотели жениться на одной девушке. И знаешь, как они решили вопрос?— Нет, не знаю.— Они выложили свои деньги, и девушка выбрала того, у кого оказалось больше. К счастью, человеческая натура все же сказалась: они затеяли ссору, и их всех посадили под арест. Но ведь это чудовищно!Вдруг кто-нибудь явился бы и сказал: «Кэти, у меня в десять раз больше денег, чем у Тони, пойдем со мной!» Ты бы пошла?— Я бы сказала ему то же самое, что ты собирался сказать дьяволу.— Давай выпьем вина? Хочешь? Только надо выпить за что-нибудь. Ну, за что?— Конечно, за Эа.— Да, конечно! А за наше будущее?— И за наше будущее.Они опять замолчали, потом Кэти сказала:— Мне кажется, что этот горный хребет — какая-то очень нежная и робкая маленькая богиня.— Маленькая богиня? Уж скорее какой-нибудь большущий бог. А впрочем, нет, ты права, это действительно робкая богиня, которая вечно прячется за этими большими белыми облаками. Ты слышишь? Вечерний звон. Нам пора возвращаться. Надо прочесть девять раз» Богородицу» и два «Отче наш». О бог Аполлон, ныне отпущаеши рабов твоих с миром. Тебе жаль уезжать, Кэти?— Как же может быть не жаль? Когда я покидаю Эа, у меня всегда сжимается сердце. Я вспоминаю другие отъезды, вспоминаю, как радостно мы уезжали вместе, такие юные и полные надежд, и потом, знаешь, мне немножко страшно. Скажи, Тони, ты правда думаешь, что жизнь может и дальше быть такой же прекрасной, что вот она будет так длиться, и длиться, и ничто не омрачит ее, и радость не померкнет?— Не будем заглядывать слишком далеко вперед, Кэти. Потому что тогда мы увидим неизбежный конец, а смотреть на него невыносимо. Мы были в разлуке и были несчастны;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74