— А ты разве рисуешь, Тони? Научи меня.— Попробую, но только это значит — учить тому, чего я сам не умею. У меня чисто любительские зарисовки, но так как я не заставляю людей смотреть на них, я считаю это вполне безобидным занятием.И я ценю их потому, что, когда рисую, то все вижу более ясно, а потом могу вспомнить по рисункам все, что видел и что мне нравилось.— Ты мне покажешь их, Тони? Мне бы очень хотелось посмотреть.— До сих пор их никто не видел, и я думаю, что никто и не подозревает об их существовании. Но тебе я их покажу, ты единственный человек, кто их увидит. Только предупреждаю тебя, что это просто жалкая мазня для собственного удовольствия.Тони прошел в комнату и вернулся на террасу с шестью альбомами различной величины.— Вот, — сказал он, — это все, что у меня есть при себе. Остальные заперты у меня в шкафу в Англии, но я их когда-нибудь достану.— Что это за место? — спросила Кэти, показывая ему эскиз какой-то реки с деревьями на берегу, старыми домами и церковью в романском стиле.— Это маленькая деревушка во Франции, она называется Брутэн. Почти весь этот альбом был заполнен там. Я делал эти зарисовки как раз год назад.— Должно быть, это очаровательное местечко.Может быть, мы с тобой поедем туда когда-нибудь или тебе не хочется?— Нет, я бы очень хотел поехать туда с тобой.Это был очень важный этап на моем кружном пути к тебе.— А это? — спросила она, указывая на сложный рисунок лепного украшения в другом альбоме.— Это часть бокового придела в одной из церквей в Палермо. Пришлось оставить его неоконченным, потому что ко мне подошел служитель и заявил, — но уже после того как потряс перед моим носом кружкой для сбора пожертвований и получил мою лепту, — что делать зарисовки в церкви — святотатство.— А это?— Это в Риме. Но брось разглядывать это старье, Кэти, пойдем гулять.— Хорошо, — сказала Кэти, быстро перелистывая альбом. — Но, Тони, тебе вовсе не нужен новый альбом. В этих двух всего по нескольку рисунков.— Нет, нужен. Мне нужен особый альбом для Кэти. Я хочу изучить твое тело глазами так же, как изучаю его прикосновением. Ты согласна посидеть иногда нагой, за чтением или шитьем? Я не имею в виду, чтобы ты позировала. Тебе вовсе незачем сидеть неподвижно.— С удовольствием. И я тоже куплю себе альбом.Нет, я буду расточительна и куплю два. Один для Тони и один для Эа. Здесь есть места, которые я непременно должна зарисовать.Когда они направились к пьяцце, Кэти сказала: — А ты рисовал тогда, когда мы только что познакомились, Тони? Я что-то не помню.— Да, и у меня есть в Англии спрятанный в особом маленьком ящичке рисунок твоей головы, который я сделал как-то вечером, и еще один набросок, где ты стоишь на берегу нашей бухточки, и еще кое-какие реликвии.— Какие?— Да разные, — твои письма, платок, который ты обронила, а я подобрал и присвоил, и разные сентиментальные пустячки.— Очень мило с твоей стороны, что ты сохранил их. Подари мне эти два наброска.— С удовольствием, но они ужасно грубые, хотя и лучше того, что я способен сделать теперь. Я ничего не рисовал с августа тысяча девятьсот четырнадцатого года и с тех пор первый раз взялся только года полтора назад — пришлось начинать все сначала. Но в этом-то все и удовольствие — работать над ними.— Тони! — внезапно сказала Кэти.— Что, милая?— Можно мне купить гитару?— Конечно. Дать тебе денег?— Нет, у меня масса денег. Но тебе это не кажется глупым?— Почему? Мне будет это приятно. Ты играешь на гитаре?— Так, чуточку. У меня была гитара, когда я была студенткой. У нас у всех были. Но ты уверен, что тебе это не покажется…— Чем?— Ну, ребячеством или чем-то претенциозным, вроде Wandervogel [196] Бродячего музыканта (нем.)

? — По-моему, в миллион раз лучше иметь гитару, нежели радио. И я не нахожу никакой ребячливости и ничего претенциозного в том, чтобы у тебя был музыкальный инструмент, даже когда не умеешь играть на нем. А ты умеешь. Ты сыграешь и споешь мне что-нибудь из песен Гейне, Кэти?— Попробую, но мне придется сначала немножко позаниматься. Интересно, можно ли достать на Эа какие-нибудь ноты?— Может быть, и можно. А если нет, мы выпишем их из Германии.— Странно, — сказала Кэти, — как современная жизнь и современные люди заставляют нас стесняться самых естественных и простых вещей, например, купить гитару или влюбиться. Мне кажется, люди по природе своей очень злы, все люди — и мужчины и женщины.— А я думаю, что виной этому прислужницы бизнеса — Война и Религия. Я не думаю, что люди злы от природы, по крайней мере в этом смысле. Ведь вот, если понаблюдать за совсем маленькими детьми, которые еще не умеют говорить, то увидишь, как они угощают только тех, кого любят. Может быть, глупо говорить об этом, но ведь пища — единственная собственность ребенка. И дети готовы поделиться ею, а иногда даже отдать совсем.— А потом отнимают или требуют обратно.— Правда, но это только доказывает слабость человеческой природы. Самое важное, что они готовы отдать и иногда даже требуют, чтобы их дар приняли. Это доказывает, что человеческий детеныш не такой уж эгоист до мозга костей…— А ты любишь детей? — устремив на него тревожный взгляд, спросила Кэти.— Я еще никогда не видел такого ребенка, какого я мог бы полюбить, — смеясь, сказал Тони, — но, наверно, я мог бы полюбить, например, твоего.— Моего, — протянула Кэти и тотчас же заговорила о чем-то другом.Тони пошел в банк получить деньги по чеку и проверить, действителен ли его аккредитив, а Кэти зашла в мастерскую примерить сшитые для нее платья. Потом они устроили новую оргию покупок — купили светлый шарф для Кэти, носовые платки, шляпу, гитару, кое-какие ноты и дали заказ выписать ноты из Лейпцига. Купили альбомы, карандаши и резинку — самую необходимую часть экипировки, как сказал Тони, — два томика Гейне и томик Ариосто, которого Тони почему-то вдруг захотелось почитать.Потом они посидели в кафе на пьяцце, пили лимонад со льдом и смотрели на публику, пока не настало время возвращаться. Не считая стоимости платьев, они истратили около двух фунтов, и им казалось, что ведут роскошную и страшно расточительную жизнь. А сколько удовольствий и радости! За это можно было отдать и в два раза больше.— Я рада, что мы живем наверху, на горе, — сказала Кэти, — хотя я очень люблю спускаться сюда, на пьяццу. Забавно иногда посмотреть на людей. И так приятно потом уйти от них подальше, так и тянет поскорей прочь, прочь с тобой. И это не только потому, что я хочу, чтобы ты принадлежал только мне, хотя ты сам знаешь, какая это для меня радость, а потому что я боюсь.— Боишься! Чего?— Людей. Когда я вижу солдат или чиновников, мне всегда становится страшно, не идут ли они, чтобы разлучить нас. Это очень глупо?— По-моему, ты никак иначе и не можешь чувствовать, я и сам чувствую, что все люди нам враждебны. Но я знаю, что теперь они уже больше не могут вредить нам. Мы были слишком наивны, Кэти, слишком доверчивы. Нам не следовало расставаться в девятьсот четырнадцатом году. В этом наша саибка.— Но ведь мы не могли остаться здесь, Тони.— Нет, но мы должны были бы сразу поехать в Вену, ты могла бы спрятать меня в каком-нибудь маленьком отеле, и мы не теряли бы друг друга из виду. Потом, когда ты сделала бы все свои дела, мы вместе уехали бы в Англию. К тому времени, когда началась война, мы бы уже успели вернуться на Эа.— Но ведь Италия тоже вступила в войну.— Да, но не сразу. Тогда мы могли бы уехать в Испанию или Америку.— Как ты думаешь, Тони, будет еще война?— Я бы очень хотел, чтобы ее не было, но она неизбежна, пока люди не перестанут поклоняться своим ложным богам. Война вовсе не в» природе человека «, как утверждают идиоты, она навязана человеческой природе ложными идеями. Война будет, но еще не скоро.— О Тони, что мы будем тогда делать?— Убежим, дорогая. Как только я увижу, что надвигается война такого масштаба, как последняя, мы сломя голову помчимся в самую что ни на есть нейтральную страну, лишь бы там нашелся приют. Но наш утренний завтрак сегодня состоял из одних ужасов, надо придумать к ленчу что-нибудь повкуснее. Законы и война — слишком много в один день.— Тони, обещай, что ты убьешь меня, прежде чем пойдешь на новую войну!— Ничего подобного я тебе не обещаю, дорогая.Я скоро буду слишком стар и малоподвижен, чтобы идти на войну. А кроме того, будущая война обрушится на мирное население — и это дает нам надежду на мир.Когда они вечером садились обедать, Тони сказал: — Знаешь, Кэти, я бы не отказался распить бутылочку стравеккьо, которым так гордится Баббо, — мы не пили его с нашего первого завтрака, а ведь с тех пор прошло уже несколько чудесных недель. Надо было спросить этого вина вчера вечером, когда мы все сидели вместе и пили по случаю возвращения Филомены. Заказать им, что ли, бутылочку и попросить в конце обеда присоединиться к нам?— Закажи вина, дорогой, но не приглашай их сегодня.— Еще какой-нибудь сюрприз?— Ты не должен задавать вопросов, Тони. Но достань вина — мне тоже хочется выпить.— Это хорошо. Я так рад, когда ты наслаждаешься благами жизни. Ты не скучаешь без своего австрийского вина?— Нет, я ни о чем австрийском не скучаю. Да, кроме того, я уже много лет вовсе не пила вина.— Приятно, что Филомена опять здесь, правда? — сказал Тони, стремясь как можно скорее отогнать дурные воспоминания. — А какая была потрясающая сцена. Тебя когда-нибудь столько поздравляли?— Я рада, что нашелся хоть один человек, который нас одобряет. Боюсь, что таких немного, Тони.— А может, и другие одобрили бы, если бы узнали всю нашу историю. Впрочем, какое нам до них дело.— Но нехорошо, что мы не купили сегодня никакого подарка для Филомены, — сказала Кэти с сожалением. — Как это я не вспомнила.— Признаюсь тебе, что я на минутку выбежал из музыкального магазина и купил ей шарф, — сказал Тони. — Самый пестрый, какой мог найти. Вот почему я и предложил пригласить их, но ведь мы можем преподнести его завтра утром.— Ты сам ей преподнеси. Она тебя обожает.— Мы преподнесем его вместе и хором произнесем речь: «Покорнейше просим вас милостиво принять от нас этот нарядный шарф, Филомена». Давай разучим речь. Начинай: «Покорнейше — просим вас — милостиво — принять…» Да ты не смейся, Кэти, разве только, что ты хочешь, чтобы мы оба засмеялись на слове «милостиво». Ну, давай снова…Когда они уже довольно долго просидели за послеобеденным кофе, Кэти спросила:— Тони, который теперь час? — Почти половина десятого.— Ты был такой хороший и милый, Тони, что позволил мне нести командование, как ты это называешь. Я была не так уж изобретательна по части сюрпризов, но в конце концов самый замечательный ежечасный сюрприз — это быть вместе на этом чудесном острове. Если бы ты стал настаивать, я бы в первую же ночь отдалась тебе, но мне пришлось бы сделать над собой усилие, и это было бы для меня не так радостно, как мне хотелось бы и как это будет теперь.Подарив мне эти дни и ночи, чтобы я прониклась близостью твоего тела и забыла то, что мне нужно было забыть, ты сделал для меня так много, что во мне словно все перевернулось, и я почувствовала, что я вся твоя; в том состоянии, в каком я была, самые нежные, самые пылкие ласки не могли бы заставить меня почувствовать это сильнее. Достаточно ли я сказала, чтобы выразить тебе мою благодарность?— Больше, чем достаточно, милая Кэти, больше, чем я заслужил. Мне так легко подчиняться тебе.— Но больше так не должно быть, — сказала Кэти, — и у меня нет никаких вздорных понятий насчет того, что называется завершением брака. Во всяком случае, сюрприз на сегодняшний вечер состоит в том, что я прошу тебя прийти ко мне в десять часов и взять на себя командование.— Так, значит, ты?…— Да, да, я хочу, чтобы ты любил меня так, как любил тогда — давно. Вот почему я говорю тебе — приходи ко мне в комнату, потому что ведь это произошло там, где мы с тобой любили друг друга.— Ты вполне, вполне уверена, что хочешь этого, Кэти? Ты говоришь это не потому, что у тебя, может быть, какое-то ложное представление, будто мужчина страдает и что это твой долг.— Нет, милый. Эти три ночи, что я провела рядом с тобой, я так хотела тебя, так хотела, что едва удерживалась, чтобы не соблазнить тебя. Но я хотела почувствовать себя уверенной. Я хотела, чтобы у меня изгладилось всякое чувство горечи.Она встала и прибавила:— Приходи, когда часы начнут бить десять, как только услышишь первый удар. Я буду ждать тебя.Куранты на башне еще вызванивали последнюю четверть, когда Тони тихонько отворил дверь к Кэти.Вся комната была пронизана бледным голубоватым светом — так вот для чего ей нужен был непременно голубой шелковый шарф. Он сел на край кровати и нежно поцеловал Кэти; она смотрела на него с улыбкой — глаза ее были ясны и широко открыты, в них не было ни грусти, ни страха. — Хочешь, я лягу рядом с тобой, моя Кэти?— О Herz, mein Herz. Помнишь, как я сказала тебе это тогда? Да, я хочу, чтобы ты лег рядом со мной.Он обнял ее и стал осыпать поцелуями ее лицо, а потом тихонько положил руку ей на грудь, чтобы она почувствовала ее жар на своем теле.— Ты, правда, хочешь, Кэти, радость моя? Может быть, еще подождать…— Нет, нет, я хочу теперь, сейчас.Он прижал ее к себе бережно и нежно и почувствовал, как трепетно льнет к нему ее ослабевшее тело.Потом Тони заснул и ничего не помнил, пока не почувствовал на своем лице дыхания Кэти. Она прильнула щекой к его щеке, и он услышал, как она сказала:— Любовь моя, радость моя, тебе пора идти к себе. Уже давно рассвело, и через несколько минут придет Мария и принесет наш завтрак.Но как можно было сразу расстаться с Кэти, которая лежала рядом, облокотясь на подушку, и глядела ему в глаза? Тонн привлек ее к себе и прошептал:— Кэти.— Да?— Тебе хорошо было этой ночью?— Да, очень, очень. У меня даже нет слов передать это.— Я ничем не огорчил тебя? Ты не грустишь?— Нет, все было прекрасно, радостно и чудесно. — Я так любил тебя, так любил!— А я тебя.— Мне хотелось отдать тебе свою жизнь.— Ты отдал, Тони…— И, может быть, поэтому я сегодня люблю тебя еще больше.— И я тебя.— И ведь это только начало. — Да, только начало.— Ты никогда не разлюбишь меня, Кэти?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74