На пристани Тони обступила целая орда комиссионеров и плохо замаскированных бандитов, которые пытались схватить его чемодан, кричали на ломаном английском и немецком языках, совали карточки с адресами отелей, уродливые безделушки из кораллов, навязывали лодку или фиакр, выпрашивали сигарету или франк. Контраст между красотой природы и человеческим бесстыдством был разителен. Энтони чуть не поддался желанию вернуться на пароход и немедленно уехать отсюда, но взял себя в руки и решил не расстраиваться из-за человеческого несовершенства.Он спокойно прошел сквозь эту толпу к кучерам, твердо предложил одному из них половину того, что он просил, и велел ехать во вторую деревню, видневшуюся высоко в горах.Через несколько минут он уже подавил свое раздражение — кругом было так неописуемо прекрасно.Белая пыльная дорога вилась вверх длинными петлями, сначала через виноградники с едва начавшими распускаться листьями, затем мимо зеленой изгороди из дикорастущих кустарников с одной стороны и моря и неба — с другой. По мере того как они поднимались, море внизу становилось все ярче; синее с зеленоватым отливом у берега и светло-лазоревое на горизонте. Но вскоре все внимание Тони сосредоточилось на пышно одетых склонах. Средиземноморские сосны, кривые-дубы и каштаны возвышались среди великолепных земляничных деревьев, гигантского белого вереска, желтого вязеля, белого, красного и желтого ракитника, розмарина, дрока с распускающимися почками, красного валериана и массы мелких цветов, названий которых он не знал, — пучков серебристо-белых маленьких колокольчиков, крошечной красной пирамидальной орхидеи и множества других. На одной прогалине он заметил маленький островок отцветающих жонкилей, дальше целый склон, покрытый пахучими дикими нарциссами, и у края дороги среди папоротника красные лепестки карликовых цикламенов.Энтони поселился в единственном отеле верхней Деревушки. Огромный выступ скалы отгораживал ее от более многолюдной облюбованной туристами деревни внизу, к которой она стояла как бы повернувшись спиной, потому что все дома ее были обращены фасадом на другую сторону острова, к открытому морю. Отель был скромный, но чистый, спальные комнаты верхнего этажа с выложенным плитками полом и выбеленными стенами выходили окнами во двор, за которым виднелся сад и спускавшаяся террасами оливковая роща; в нижнем этаже располагались два больших общих зала, кухня и комнаты хозяев.Хозяева, муж с женой, были люди пожилые, с ними жила взрослая дочь, и они держали двух служанок. Их простодушная доброта и доходившая до щепетильности честность невольно поражали приезжих, в особенности после тех безобразных вымогательств, которым они подвергались на пристани. Тони отвели комнату в конце коридора, с маленькой белой террасой, заставленной по краям цветочными ящиками со сладко пахнувшим ирисом; с террасы открывался вид на виноградники, оливковые рощи и громадный крутой склон.Перед завтраком Энтони пошел прогуляться. Он осмотрел маленькую церковь в стиле барокко, похожую на веселый оперный театр, полную солнечного света и картин в резных рамах. Всевозможные гипсовые мадонны и святые в костюмах семнадцатого века стояли под стеклом, словно фигуры действующих лиц, участвующих в веселых операх, исполнявшихся, по-видимому, в этом священном театре. Даже орган с его пышным орнаментом в стиле барокко был выкрашен в голубую и белую краску, а позолоченные трубы украшены смеющимися амурами и медальонами с барельефами, изображающими музыкальные инструменты с завязанными узлом деревянными голубыми лентами. Пока Тони не услышал душераздирающих стонов и завываний этого органа, он был уверен, что из него нельзя извлечь иной музыки, кроме старинной джиги, менуэтов и изящных мелодий Доницетти. Церковь нельзя было назвать произведением искусства…Это было полусерьезное-полушутливое приношение богам, которым поклонялись за их добрые услуги, богам немного ребячливым, охотно разделявшим с поселянами их религиозные забавы. Выйдя из церкви, Тони вспомнил железные часовни в Уэльсе, пуританскую пышность Вестминстерского собора, энциклопедический интеллектуализм французской готики, торжественное великолепие римских мраморных памятников и невольно подумал, как много на свете различных, совершенно непримиримых христианских религий.Деревня состояла из группы белых домиков с садами, тянувшимися вдоль извилистой улицы, заканчивавшейся крошечной площадью. Здесь дорога круто обрывалась, и дальше уже не было ничего, кроме диких тропинок. Топи пошел наугад по одной из них. Это была не то тропка, не то русло полувысохшего ручья, бежавшего по крутому склону. Тони подумал, что ему придется купить башмаки на веревочной подошве, которые были вывешены на дверях деревенской лавочки. Через минуту он очутился в полном уединении среди грубо сложенных низких каменных стен, идущих уступами вдоль садов. Небольшие участки, засеянные пшеницей, ячменем или бобами, пастбища, усеянные дикими цветами, ютились в тени высоких виноградников, оливковых, фиговых и миндальных деревьев или карликовых дубов, посаженных для защиты от жгучего солнца. Дальше, внизу, стены и сады кончались, и Тони вышел на крутой склон, покрытый зелеными лапчатыми листьями индийской смоковницы, душистыми кустарниками и цветами. Зеленые и золотистые ящерицы в страхе прятались среди камней при его приближении, бабочки порхали над цветами. Вдали в чуть дрожащей дымке синее небо сливалось с синим морем. Он долго сидел в тени сосны, слушая слабый шелест воздуха в хвое, чувствуя, как шум, сутолока и всякое воспоминание о городах улетучиваются из его памяти под неуловимым действием благодатной тишины.Завтрак подали во дворе на маленьких отдельных столиках, в тени апельсиновых и лимонных деревьев, покрытых одновременно и плодами и цветами. Энтони поклонился присутствующим и сел; во время еды он незаметно, украдкой присматривался к ним. Завтрак был простой — pasta [53] Макароны (итал.)

, свежая рыба, зеленый горошек, фрукты и орехи, — но порции такие обильные, что Энтони даже смутился; его поразило, что в этот же счет входила еще бутылка красного вина. Публика была малоинтересная: высокий, седой американец с Женой, которая, по-видимому, перенесла тяжелую болезнь, чета добродушных скандинавов, поглощавших еду с большим аппетитом, и молодая девушка, поразившая его своим сходством с Эвелин. Это было так неожиданно, что он даже привстал, чтобы заговорить с ней, но тут же спохватился, сообразив, что этого не может быть. Ей было лет двадцать, не больше, в то время как Эвелин теперь, наверное, уже около тридцати. Кроме того, девушка была выше ростом, и, разглядывая ее внимательнее, чем это допускало приличие, Тони обнаружил, что сходство не так уж велико.Перед ней на столике лежала французская книга в желтом переплете, но во время еды она читала английский журнал, а к служанке обращалась по-итальянски и так свободно, точно это был ее родной язык.Один раз она подняла глаза и перехватила его взгляд. Тони с виноватым видом уставился куда-то в сторону, но уже после того, как встретился с ней взглядом. Тони старался больше не смотреть на нее, но, когда девушка встала из-за стола и легкой, изящной походкой направилась в отель, проводил ее взглядом.Терраса комнаты Тони была вся залита солнцем, а земля и море ослепительно сверкали. Он немного прикрыл ставни, достал новый блокнот и записал:За, апрель 1914 года. Я хорошо сделал, приехав сюда. После того как я три месяца только и делал, что осматривал достопримечательности, мне необходимо было передохнуть, чтобы привести в порядок свои мысли, прежде чем вернуться в Англию. Я пришел к убеждению, что в одиночестве я лучше все воспринимаю и получаю больше удовольствия, чем в обществе Робина, который почти всегда раздражает меня каким-нибудь расхолаживающим замечанием. Он ужасно боится признаться, что ему что-нибудь нравится, и ему кажется, что уронит себя, похвалив что бы то ни было. Он говорит, что никогда не позволит себе подчиниться женщине; считает, что всегда нужно оставаться господином самому себе и ей. Мы постоянно спорили на эту тему. «Нельзя отдавать всего себя», — твердил он, Я возражал, что человек должен отдавать себя целиком, так же как и его должны принимать полностью, и что это и есть идеал, к которому надо стремиться, а не довольствоваться какими-то половинчатыми отношениями. Он рассердился и сказал, что женщины подобны плющу, им только поддайся, они просто задушат, так пристанут, что и не вырвешься, что все они паразиты, и мужчина им нужен, чтобы пустить на нем корни и цвести. Бери от них то, что тебе надо, а потом сразу порывай. Я сказал, что для меня это невозможно, и он напророчил мне семейную жизнь в мещанском коттедже с садиком, среди детских колясочек, и еще больше рассердился, когда я сказал ему, что все, что он мне пророчит, это — неизбежный конец его собственных преобразовательных теорий.Робин боится, что если он даст волю своему естественному влечению к пластическому искусству, то станет «эстетом». А по-моему, это неверно, — как можно почувствовать какое-нибудь произведение искусства, не отдаваясь ему полностью, чтобы оно захватило вас всего? Но эстет — это своего рода антиквар. И тот и другой ценят внешние впечатления и упускают самую суть. Мораль, скрытая в искусстве, ничего не навязывает, она не поучает. Это процесс очищения, это восстановление высших ценностей физической жизни, — единственной настоящей жизни.Всякое искусство, каков бы ни был способ его выражения, пытается облечь плотью, сделать ощутимыми бесчисленные духовные восприятия и переживания, которые нельзя выразить просто, как нельзя объяснить слепому человеку, что такое свет. Художник может считать, что его искусство самоцель, но тот, кто воспринимает его, видит, что это не так, — обезьяна это еще не человек. Грустно, если искусство не поведет вас дальше, не обострит ваше восприятие и не приведет к пониманию живого мира, человеческой природы и бесконечного разнообразия взаимоотношений, которые оно отображает.Здесь, в Италии, многие поколения художников научили меня понимать, что жизнь — это поистине самоцель. Если мы не живем сейчас и здесь, мы все равно что мертвы. Если бы существовала загробная жизнь, я бы считал, что для того, чтобы заслужить ее, нужно прожить эту жизнь со вкусом, как говорил Скроп. Мне кажется, богу должно быть очень досадно, когда все его прекрасные дары ханжески возвращают ему обратно. И я иногда представляю себе, как он расправляется с этими людьми, заставляя их жить снова и снова, причем они всякий раз отравляют себе эту жизнь во имя того, чтобы приготовиться к следующей. А я молился бы так:«Господи, я прожил жизнь, которую ты мне дал, так полно и щедро, как только позволяла мне моя природа, и если я не использовал какой-нибудь твой дар или злоупотребил им, то только по неведению. Если мне не предстоит другой жизни, прими мою благодарность за эту единственную искру твоего прекрасного творчества.Если меня ждет другая жизнь, будь уверен, что я постараюсь воспользоваться ею еще лучше, чем этой. А если ты не существуешь, это неважно — все равно я преисполнен благодарности».Когда Энтони проснулся на следующее утро, к его удивлению и досаде бушевал сирокко. Верхнюю часть острова окутали огромные клубившиеся тучи, готовые вот-вот разразиться бурным ливнем. Мокрый двор был усеян опавшими апельсинами и лимонами, ранние розы осыпались от жестоких порывов ветра, оливковые деревья метались из стороны в сторону, встряхивая то влажно-зеленой, то матово-серебристой листвой. Растрепанные листья высокой пальмы взлетали, развеваясь по ветру, как волосы безумной амазонки. Сквозь просветы в тумане виднелись проблески темно-свинцового моря, вздымавшего горы пены.Когда прислуга пришла убирать его комнату, Тони грустно сошел вниз, в общий зал, душную, заставленную стульями комнату, похожую на мебельную лавку. Большой стол был завален старыми иностранными журналами на многих языках; по-видимому, эти журналы были оставлены прежними постояльцами.Тони пытался извлечь что-нибудь из этого старья, когда вошла девушка, которую он заметил накануне.Он встал, поздоровался и, начав с разговора о. сирокко, очень быстро разговорился с ней, как со старой знакомой. Быть может, ее сходство с Эвелин способствовало этой непринужденности, кроме того, ему было особенно приятно, что она как будто сразу поняла его. Она сказала, что у них, по-видимому, много общего во взглядах на жизнь, чего ему до сих пор не приходилось слышать ни от кого из своих знакомых соотечественников. Ей казалось совершенно естественным, что молодой человек может путешествовать без какой-либо определенной цели, а просто для того, чтобы посмотреть свет и людей. Это было такое облегчение — не чувствовать необходимости как-то оправдываться, придумывать на свой счет разные сложные, объяснения или лицемерно вздыхать по поводу того, что в Италии так мало играют в гольф и в теннис. Он узнал, что она австриячка и зовут ее Катарина, или Кэти.— А меня зовут Энтони, или Тони, — сказал он. — Я англичанин.Она улыбнулась. — Я уже догадалась, — промолвила она.— По чему? По акценту?— Нет. Вчера, когда я перехватила ваш взгляд, вы: покраснели и отвернулись. Будь вы европеец, вы продолжали бы глазеть на меня до тех пор, пока я вас бы не отчитала.— Мне кажется, мы отличаемся какой-то наивностью и неуклюжестью, — сказал Тони. — Не говорите этого! — горячо воскликнула она. — Если бы вы знали, как надоедает эта обезьянья кичливость итальянцев. Одно из хороших качеств англичан то, что они относятся к женщине с уважением.— Я был бы рад, если бы это было так, — возразил он задумчиво, — но боюсь, это только внешняя благовоспитанность. В глубине души большинство англичан презирают и недолюбливают женщин — даже в их вежливости чувствуется какое-то пренебрежение.— И вы такой?— Нет. Я… — он остановился, испугавшись, не сказал ли чего-нибудь лишнего и не показался ли ей глупым.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74