Утрачен еще один старый друг, обрублен еще один корень, а он так рассчитывал на Робина. Утрачен, утрачен и этот. Он с горечью подумал, что если бы ему когда-нибудь пришла в голову глупая мысль обзавестись гербом, он избрал бы себе девизом слово «Утрачен». Ему казалось, что он прекрасно подытоживает его жизнь. Обвинение Робина, что он изменил делу, ничуть не огорчило его.К черту эти их «дела»! Важно, в сущности, одно — врожденная человеческая честность. Уж если на то пошло, то по-настоящему изменником оказался Робин, он позволил своему чувству обиды ожесточить себя и, подчинившись жестокой тирании реформаторских идей, отказался от подлинного искания, от поисков настоящего счастья, полноты жизни, поэзии бытия. Какая бессмыслица эта жажда возвести всех в боговдохновенных законодателей, в строителей идеальной жизни для всех! Какая потрясающая наглость! Не философы становятся властителями, а какой-нибудь Том, Дик и Робин распоряжаются всем миром, исходя из своих понятий о порядке и совершенстве. Заметь себе: никогда не пытайся сделать других тем, чем тебе не удалось стать самому.Между прочим, и в писании сказано: «Не противьтесь злу».Тут Тони задумался, так как сам он был весьма.склонен противиться злу и его раздражало, что зло продолжает существовать, тогда как уничтожить его, казалось бы, так просто. Не противьтесь злу! Иными словами, пусть каждый поступает честно и порядочно, и зло само собой исчезнет. Исчезнет ли? Ну, во всяком случае, ведь не я создал мир. Он вспомнил, как говорил с Уотергоном о своем нежелании стать частью индустриальной машины. Ему пришло в голову, что, если он из чувства сострадания и товарищеской солидарности согласился стать частью военной машины, то должен бы из тех же соображений стать частью и индустриальной машины. Ведь там вербовка идет уже с давних времен и война длится беспрерывно. Если верно, что люди, не принимавшие участия в войне, извлекали выгоду из труда и лишений солдат, то еще более верно, что те, кому удалось избежать ига индустриальной машины, извлекают выгоду из труда и страданий других. Ему стало как-то не по себе от этой дилеммы, которую он сам себе создал.Аналогия казалась полной, даже если было еще далеко не доказано, что убежденный противник индустриализма считается не менее опасным, чем убежденный противник войны. Впрочем, на него это не распространялось, — наследства, которое он получит от отца, хватит на то, чтобы избавить его от обязательной службы.Энтони медленно шагал взад и вперед по комнате, снова и снова набивая трубку и продолжая раздумывать. Или, вернее, он старался отодвинуть эту проблему в глубь своего сознания, зная, что она потом снова всплывет. О военной службе ему, собственно, нечего было и думать, это дело прошлого, и он давно решил, что больше никогда служить не будет, и мог себе это теперь позволить с чистой совестью. Но вот другой вопрос серьезно беспокоил его. Если Робин добьется диктатуры пролетариата и будет введен принудительный труд, он всем существом своим чувствовал, что либо попытается сбежать за границу, либо, если это не удастся, предпочтет быть расстрелянным, чем дать себя поработить. Он долго ходил по комнате, потом вернулся к своему креслу, и все еще одолеваемый роем каких-то неотчетливых мыслей и смутных ощущений, вынул большой блокнот и стал писать:
«Дорогая Кэти, я не получил ответа на свое последнее письмо, и сейчас, вероятно, тоже пишу впустую. Больше я не буду писать, если ты не ответишь. К чему доставлять развлечение почтовым цензорам?Я по-прежнему в Лондоне, все еще стараюсь достать паспорт и все так же безуспешно. Предполагают, что Мирный договор будет на днях подписан, и я искренне надеюсь, что это приведет к здравому образу мыслей и к приличной жизни. Все эти последние годы были сплошным мучением, и у вас, вероятно, было еще хуже, чем у нас. Когда мы с тобой увидимся, — только бы это случилось! — я чувствую, что мне придется просить у тебя прощения за эту чудовищную блокаду. А ведь затеяли ее те самые люди, которые больше всех кричали, что позорно вести войну против женщин и детей!Недавно я познакомился с одним довольно ответственным министерским работником. Он еще совсем молод, но занимал слишком важный пост, чтобы быть призванным в армию. Его зовут Уолтер Картрайт, и он считает Британскою империю божественным проявлением наивысшей мудрости, а гражданскую службу — мозгом империи. Я не спорю с ним, а только слушаю. Я стал терпеливым, дорогая Кэти, и даже, как тебе может показаться, несколько склонным к лицемерию. Во всяком случае, я постараюсь использовать Картрайта и раздобыть через него паспорт, необходимые разрешения и визы, словом, все, что требуется. Мне неприятно это делать, особенно потому, что меня познакомила с ним Маргарит, но для меня все еще продолжается война. Война между мной и моим драгоценным отечеством за мою свободу и счастье и за твое тоже, надеюсь.На днях у меня с Маргарит произошла мучительная сцена, она очень расстроила меня и вызвала у меня подозрение (может быть, и несправедливое), что Маргарит хотела заставить меня сделать ей ребенка.Понимаешь, какая вышла бы неприятная и сложная история? Во всяком случае, если у нее и был такой план, он не удался. После этого я видел ее только раз, да и то на людях; она держалась с вежливым безразличием. Все это так противно.Ты помнишь Робина? Я тебе рассказывал о нем на Эа — это тот молодой человек, который был со мною в Риме. Я встретился с ним сегодня впервые после войны. Он напал на меня, может быть, и справедливо, за то, что я не отказался идти в солдаты, а также за то, что не разделяю его революционных замыслов. Все это было очень тяжело, я был к нему когда-то очень привязан. Но меня просто тошнит от всех этих планов наделить людей по уставу предписанным счастьем. Хватит с меня всяких предписаний и уставов, я сыт ими по горло, теперь я прошу только одного — оставьте меня, ради бога, в покое.Как бы мне хотелось узнать хоть что-нибудь о тебе. Смешно говорить о своих надеждах куда-то в пространство, а ведь я ничего, абсолютно ничего о тебе не знаю. Если ты каким-нибудь чудом получишь это письмо, напиши мне хоть что-нибудь о себе, а главное сообщи, где я могу тебя найти. Я приеду, как только это будет в моих силах.Кэти, дорогая! Это письмо почти наверняка будут читать цензоры, поэтому мне больше нечего добавить, скажу только, что я ничего не забыл и по-прежнему живу воспоминанием о наших днях на Эа. Всегда, всегда твойТони».
Заклеив конверт, Тони коротко и ясно написал Уолтеру Картрайту, рассказав ему обо всех своих попытках получить паспорт и визу на въезд в Австрию и прося его о содействии.Он наклеил марки на оба письма и, перед тем как лечь спать, пошел опустить их в почтовый ящик. На обратном пути Тони задержался ненадолго в большом сквере, засаженном деревьями, неподалеку от своей улицы. Обнесенный оградой сад казался сумрачным и таинственным, молодые листья мягко шелестели на ветру. Отдаленный гул уличного движения напоминал шум большого водопада, едва доносившийся издалека, и Тони чувствовал на себе целительное действие тишины и темноты. Он сидел в сквере, пока из-за угла не показалась какая-то шумная компания пьяных мужчин и женщин, спугнувшая таинственную тишину грубыми возгласами и громким истерическим хохотом. VI В день официального объявления мира Тони после обеда вышел на улицу без всякой определенной цели, но с каким-то смутным ощущением, что каждому следует присутствовать на праздновании исторических событий. Он был лишен возможности принять участие в торжественной манифестации в тот вечер, когда праздновалось перемирие, но от Маргарит и многих других слышал, что было по-настоящему весело. Тони очень хотелось побыть на людях и повеселиться со всеми вместе.Он пошел по направлению к Трафальгар-скверу, неизменному центру всевозможных выступлений в знаменательные моменты жизни страны, но на боковых улицах не заметил ничего особенного, только движение прекратилось. Выйдя на одну из центральных улиц, он остановился. С востока на запад двигался непрерывный поток темных, безмолвных фигур, — молча, без смеха, двигались они по плохо освещенной улице, как темная бесшумная вода. Минута проходила за минутой, а Тони все стоял и смотрел на этот бесконечный поток темных людских фигур, проходивших мимо него в полном порядке, в полкой тишине, зловещих, как сама смерть. От них веяло гнетущей безнадежностью бесцельно собравшейся толпы. Они тоже пришли принять участие в непринужденном веселье, а его-то и не было. Людские волны все прибывали и прибывали, бесшумно, без всякого оживления, всегда сопровождающего демонстрации, они просто вливались в поток; это было поистине страшное, душу леденящее зрелище. Никаких звуков, только топот и шарканье подошв да отдаленные автомобильные гудки.Тони нехотя присоединился к этому мрачному триумфальному шествию, и его тотчас же охватило гнетущее чувство плена, которое неизменно возникает у человека, стиснутого со всех сторон безликой массой.— Запах толпы навел его на мысль о том, что мыла все еще не хватает. Не без труда добрался он, наконец, до Пикадилли. Здесь толпа была гуще и несколько оживленнее, тут было больше света, и Тони заметил несколько такси, набитых молодыми мужчинами и женщинами, которые явно пытались создать непринужденное веселье. По-видимому, они надеялись достигнуть этого при помощи северного Вакха, который не украшает своих волос виноградными листьями.Тони некоторое время с надеждой наблюдал за ними, пока чей-то огромный сапог не опустился довольно-таки свирепо ему на ногу, а маленький, вероятно женский, и, несомненно, острый локоть не угодил ему прямо под ложечку. Он с трудом выбрался из толпы и темными переулками направился домой. На одном из перекрестков Тони снова увидел темный людской поток, все еще двигавшийся на запад. Подходя к своему дому, он чуть не налетел на углу на какого-то юношу лет восемнадцати. Юноша поддерживал очень хорошенькую девушку, которой вряд ли было больше шестнадцати. Одной рукой она ухватилась за железную решетку, за другую ее держал юноша, непрерывно повторявший:— Ну, перестань дурить, Лиль, перестань дурить.Девушку сильно рвало, и она стонала.— Перестань дурить, Лиль!Тони, незамеченный, наблюдал за ними, раздумывая, следует ли ему вмешаться или позвать кого-нибудь на помощь.Девушка как будто несколько оправилась и заговорила хныкающим голосом:— Зачем ты заставлял меня пить столько джина, Берт?— Ах, перестань дурить, — раздалось в ответ.Тони пошел дальше — ясно, оба очень пьяны.Грустно было все это.В конце августа Тони получил двухнедельный отпуск. Он не знал, что с ним делать. Он предполагал использовать отпускное время на поездку в Австрию, но паспорт до сих пор не был получен. Уолтер Картрайт не слишком-то обнадежил его и дал понять, что это поручение не очень для него приятно; однако он обещал сделать все, что может, хотя и не преминул заметить, что министерскому служащему «не полагается» обращаться с личной просьбой к работнику другого министерства. Тони и сам знал, что делать что-либо из простых человеческих побуждений официально «не полагается». Между тем надо было решить, как же быть с этим двухнедельным «отдыхом», ведь Тони, в сущности, нечего было делать в Англии.Он уже почти решил остаться в Лондоне, когда получил приглашение погостить на даче у Маргарит, которая жила с семьей в окрестностях Стадленд-Бэй.Тони долго думал над этим, сидя в кресле у себя в мастерской и покуривая трубку. Он бывал в Стадленде во время войны, когда проходил подготовку в артиллерийской школе по ту сторону Борнмута, он объездил всю эту часть побережья на велосипеде. Маргарит знала, что ему эта местность нравится. Но перспектива провести две недели в семье Маргарит… Тони хорошо представлял себе наигранную веселость и неподдельную скуку английских утренних завтраков с неизменной печенкой, ежедневную игру в теннис, чаепитие в белых костюмах в саду и домашние концерты. Согласиться на эту почти семейную жизнь с Маргарит, не означало ли это почти официально признать себя ее женихом? Инстинкт Тони мешал ему принять это приглашение, но в то же время мысль о Дорсетшире соблазняла его.Он все еще курил трубку, раздумывая над письмом, когда в дверь постучали и вошел отец. Тони радостно встретил его, усадил в самое удобное кресло и предложил виски с содовой.— Мне очень не нравится, что ты живешь в таком нездоровом помещении, — сказал Генри Кларендон, с неодобрением оглядывая мастерскую.— Мне тоже. Но ведь другого нет.— И ты все еще намерен провести свой отпуск в этой мрачной комнате без окон? Ты делаешь большую ошибку, мой мальчик. Тебе нужно стряхнуть с себя эту апатию, заняться спортом, пожить на свежем воздухе.— Я тоже так думаю, — сказал Тони, решив не говорить о полученном приглашении и подозревая, что отец пришел к нему по наущению Маргарит. — Но в наше время свежий воздух и спорт стоят дорого, рак и все прочее.— Но ведь тебя, кажется, приглашали погостить в Стадленде? — спросил Генри Кларендон, совершенно неспособный что-нибудь утаивать.— Да, приглашали, — совершенно равнодушно отвечал Тони.— Ну и что же, ты поедешь? Нет? Мне бы очень хотелось, чтобы ты поехал, хотя бы ради меня. Меня серьезно беспокоит, что ты сидишь и хандришь здесь в одиночестве.— Очень мило с твоей стороны, отец, но у меня нет подходящих костюмов для такого общества. Я буду чувствовать себя неловко.— На пляже можно ходить в чем угодно.— Да? Прости, пожалуйста, папа, но, мне кажется, ты слишком поглощен наукой, чтобы обращать внимание на подобные вещи. «Ходить в чем угодно», когда гостишь на английской приморской вилле, носящей скромное название коттеджа, это значит иметь на каждый день чистый белый фланелевый костюм, темный костюм в дождливую погоду и смокинг вечером.— Ну что ж, смокинг у тебя есть, а фланелевый костюм можно хоть завтра купить.— Очень великодушно с твоей стороны. Принимаю костюм с благодарностью, но есть еще одно препятствие — ее семья.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74