Поджав губы и теребя выбившуюся седую прядь, она стала размышлять дальше. Возможно, что и в них. Не оборачиваясь, она нашарила на кровати у себя за спиной судно. Видит бог, среди молодежи немало заносчивых дураков, которые презирают старших и воображают, что разбираются во всем гораздо лучше других. Не среди ее теперешних знакомых, но ей случалось в жизни встречать таких детей. И потом, можно вспомнить Патрицию Херст, или тех, кто взрывает банки и магазины, или эту шайку Мэнсона: какие страшные злодеи! — кормились возле гостиниц в помойках, так она слышала по телевидению, а ночью забирались к спящим постояльцам и убивали их, разрубали живьем на куски без всякой видимой причины. Но трудно себе представить, чтобы такие люди, как бедная Патриция или те, другие, читали романы, — хотя, возможно, они читают левые брошюры, возможно даже, читают честные книги о проблемах человечества, а так как они молоды и не успели еще убедиться, что взрослые по большей части просто тупы, а не то чтобы сознательно зловредны (хотя бывают и такие), они и берут дело в свои собственные молодые, глупые руки. В каком-то печальном, страшном смысле они — идеалисты. Некоторые из них, Салли слышала в передаче, получали в колледжах хорошие отметки, и, если верить тому, что они говорили — а Салли вообще была склонна верить людям на слово, даже если знала, что они подвирают, — их единственная цель — привлечь внимание к социальной несправедливости и разрушить то, что они называли «системой». Водить дружбу с такими людьми ей бы не хотелось (однако потолковать разок с кем-нибудь из них, пожалуй, интересно), но ясно, что книжонка эта писана не для них. У них хватает более важных дел: упиваться жалостью к самим себе, строить заговоры, втыкать при свече булавки в карту где-нибудь в темном погребе. Читать такую книжку им было бы скучно, пусть даже с выраженными в ней взглядами они и вполне согласны.
Кто же тогда?
Она кончила возиться с судном, открыла окно, опрокинула в него судно и, только закрыв окно, почувствовала, какой холодный пол, и поспешно засунула ноги в шлепанцы. Рассеянно взяла яблоко и стала есть, расхаживая по комнате то вдоль кровати, то от окна до чердачной двери. Вечер был удивительно тих. Из коровника доносилось чуханье Джеймсовой доильной установки. Салли прислушалась, подсасывая вставные зубы, между которыми застрял кусок яблока, и представила себе, как брат, сгорбившись, переходит от коровы к корове, перетаскивает тяжелые бидоны — продолжает трудиться, хотя жизнь его, если посмотреть, давно уже лишилась всякого смысла, продолжает трудиться просто ради бессмысленной привычки, или же ради коров, и, между прочим, отчасти против собственной воли, ради нее, Салли, тоже.
Она поспешила отвернуться от окна и от этой мысли, которая вела, она знала, только к одному — капитуляции. Эдак оглянуться не успеешь, как уже смиришься с его бессмысленной тиранией, с жизнью, которой и жить-то, на ее взгляд, не стоит, плоской и серой, как дощатая стена коровника, — смиришься просто так, как Джеймс продолжает просто так доить своих коров. Она покосилась через плечо на валяющуюся вниз лицом на полу книгу, как поглядела бы на раздавленного рыжего паука, который, может быть, еще жив.
И снова заходила по комнате, всякий раз дотрагиваясь до спинки кровати. Кто же еще есть, спрашивала она себя, кто читает книги? И вдруг перед ее глазами чудесным образом — хотя чуда она не осознала — возникла картина, четкая, как на экране телевизора: люди в автобусе. Автобус был старый, ободранный, сиденья исполосованы ножом, а за окнами — моросящий дождь и огни большого города. Может быть, она в самом деле это когда-то видела, в Нью-Йорке, например, а может быть, просто вообразила, как воображала то, о чем читала; так или иначе, но привиделось ей все очень отчетливо, можно было даже разглядеть лица пассажиров.
Первой она пригляделась к пожилой негритянке. Усталая, та сидела, откинув голову, лицо ее обвисло мягкими складками во все стороны от лоснящейся, натянутой переносицы. Веки опущены, пальцы переплетены, рабочие туфли стоптаны наружу. На коленях бумажный пакет, весь мятый — видно, она уже много раз возила в нем что-то домой. Ни газеты, ни книги у нее с собой не было. Если она когда что и читала, то разве, может быть, Библию. В наши дни встречаются люди, главным образом молодые, которые Библию не читают: говорят, что она закрепощает женщин, вроде вот этой... Неизвестно, откуда у нее взялась странная мысль, что эту старую негритянку зовут Салли. Надо же такое!.. Трудно сказать, возможно (торопились ее мысли), Библия и вправду порабощает бедных и угнетенных, например женщин, склоняя их к покорности, но она, Салли Эббот, не верит в это. Уж кто-кто, а она — настоящая христианка, хоть, может, это и звучит нескромно, она — не раба. Есть, конечно, такие вещи, с которыми приходится мириться и не хныкать, старость, например. Но что до человеческой тирании... Салли Эббот, улыбаясь и крепко закрыв глаза, разглядывала пожилую негритянку. Замученная заботами о семье, бедностью, неуверенностью, своей грузной плотью, она все равно не поджала хвост, не скисла. Может при случае так сверкнуть черными глазами, может размахнуться и ударить — словами, рукой, шваброй...
Салли стала разглядывать молодую светлокожую негритянку, которая сидела рядом с толстухой. Не родственница. Красивая девушка, благородная душа, правда, сейчас как будто бы встревожена чем-то, может быть, раздосадована или испугана. На ней хорошее коричневое пальто, в руках коричневая кожаная сумка, и дома у нее, наверное, хорошие книги, романы в переводе с французского, стихи Ленгстона Хьюза, пожалуй, биографии, а также пластинки, гравюры... Лицо ее застыло, все мысли скрыты. И руки в коричневых перчатках тоже застыли. Салли вдруг поняла, что эта девушка — Перл Уилсон, из романа.
Но она не захотела прекращать эту игру со своим воображением оттого только, что воображение сыграло с ней такую шутку. Она надавила пальцами на веки — перед закрытыми глазами пошли цветные круги, и появился новый образ. Позади двух женщин сидел... раввин с густой всклокоченной бородой. Салли улыбнулась — ей было приятно его видеть, — но, помня свою цель, не стала на нем задерживаться: он, понятное дело, не будет тратить время на такую книжку.
За ним сидит девчонка более или менее деревенского типа, кожа на лице нечистая, одета в дешевое сине-фиолетовое пальтецо, во рту жевательная резинка, а в толстых, куцых, с расплющенными кончиками пальцах — романчик в бумажной обложке. Но это что-то про медсестру, разглядела Салли, какая-то глупая чепуха, от которой какой уж там вред — не больше чем от обычных девичьих мечтаний или от кружки горячего молока, ну разве что из-за этой книжонки она когда-нибудь вздумает пилить мужа (если сподобится выйти замуж), безобидного работягу вроде племянника, мистера Нуля, потому что, видите ли, где ему до главного героя — доктора, который любит медсестру Дженнифер.
Еще там сидит еврейская девушка, с сильным насморком, застенчивая и слегка усатая, на носу очки, за толстыми стеклами увеличенные красные глаза, а с плеча свисает потертая плетеная сумка, и из нее между институтскими учебниками выглядывает русский роман. Рядом с нею — мужчина в поношенном плаще. У него большой, с глубокими ноздрями нос и маленькие глазки, на голове черная шляпа, за фиолетовую ленту вставлено перышко. Руки он засунул глубоко в карманы плаща, Салли даже подумала на минутку, что он сейчас обнажится. С отвращением и любопытством она следила за ним, но он ничего не делал, просто сидел и враждебно, как лавочник, смотрел перед собой на большие уши раввина, а потом повернул голову и подозрительно, будто воришка у прилавка, стал разглядывать улицу за окном.
Некоторое время вся эта картина стояла перед ее глазами, отчетливая, как видение — какой-то нарочитый, осознанный сон, — но вот она затуманилась, померкла, и вместо нее, из тех же запасников воображения, Салли с такой же ясностью увидела толпу мексиканцев на суде над капитаном Кулаком и Танцора с автоматом.
И тогда Салли наклонилась за книжкой. Яблочный огрызок она положила на комод, нашла то место, где остановилась, и, неодобрительно поджав губы, стала читать на ходу, прохаживаясь от чердачной двери к окну и обратно.

Между тем на Утесе Погибших Душ толпа народу, почти неразличимого в клубах марихуанового дыма, густого, как лондонский туман, была занята делом капитана Кулака, которого, впрочем, нигде не было. То ли они считали, что придет срок и он объявится, то ли под воздействием курева рассматривали вопрос в плане сугубо академическом.
— Говорить он мастер, — сказал Сантисилья и растянулся на земле, изо всех сил стараясь держать глаза открытыми. Язык у него заплетался. — Обидно отправлять на тот свет такого оратора, пусть мы и знаем, что он все врет. Капитан — артист.
— А я говорю, взорвать его, — возразил Танцор, помахивая обеими руками и улыбаясь. — А то для чего ж мы его судили?
Питер Вагнер вздохнул.
— Ну подумай сам, какая разница? — сказал Танцор. — Все равно всем отдавать концы. Да только вы, умники, не хотите смотреть правде в глаза. Процент смертности среди человечества огромный.
Джейн сказала:
— Не знаю, как вам, а мне это надоело. Ведь нам тут еще целый день торчать. Неужели нельзя решить потом? Давайте кутить.
Она разожгла свою трубку и расстегнула верхние пуговицы блузы. Мистер Ангел посмотрел на нее, подумал, посоображал и тоже разжег трубку.
— Поступай с другими так, как хочешь, чтобы поступали о тобой, мое такое мнение, — сказал он.
У мексиканцев ожили глаза, все стали раскуривать трубки, хотя у большинства они и без того курились. Дети и беззубые старухи, улыбаясь, бегали в толпе с горящими факелами в руках.
Доктор Алкахест на минуту открыл глаза, в радостно ощеренный рот вывалил болтающийся язык и опять потерял сознание. Его зачетный кушак и все кошельки давно опустели. В толпе все, кроме доктора Алкахеста, который уже познал это счастье раньше, были сказочно богаты.
Чашу кратера все гуще заполняло дымом. Там и сям люди смеялись и предавались любви и делали, кто что хочет. Некоторые дрались на ножах. Питер Вагнер наслаждался душевным покоем, любовно разглядывая внутренним оком воображаемые пробирки с ядом, веревочные петли, ножи, револьверы, бритвы, бутылки с кислотой. Кругом него порхали златокрылые херувимы, все как один женского пола. Сумбурно, хотя самому ему казалось, что мысль его работает четко, размышлял он о речи капитана Кулака. Удивительно, такой подлец, а сумел выразить такие тонкие, прекрасные чувства. Женщина-херувим прижала к его губам прохладные, влажные губы и просунула ему в рот кончик языка.
Сантисилья выразительно декламировал:
Что жизнь? Одна лишь ложь и ложь опять,
А люди, не желая правды знать,
Надеются: счастливый день настанет.
Но Завтра больше, чем Вчера, обманет.

И вот тогда-то землетрясение и грянуло не на шутку. Питер Вагнер покатился невесть куда по раскалывающейся площадке, а из трещины вырвалось грозное бурчание перекореженных кишок земли. По пути он подцепил нагое, гибкое тело Джейн и покатился вместе с ней — он даже не был уверен, что это ее тело, — безотчетно устремляясь к отверстию грота, к единственному выходу из кратера. Ящерицы носились взад-вперед как сумасшедшие, били хвостами и шипели по-змеиному.
— Ложись! Не поднимайся! — заорал Сантисилья и навалился на них сверху, пригвоздив их к содрогающемуся, гудящему дну чаши. Через мгновение они уже поняли, в чем дело. Оказывается, Танцор палил, как полоумный, из автомата; чего он это, они так никогда и не узнают. Индеец, раненный в живот и взбешенный, схватил автомат за дуло — пули впивались ему прямо в грудь — и вырвал оружие из рук Танцора.
— Я не нарочно! — закричал Танцор, только теперь разглядев сквозь густой дым, в кого он угодил. Индеец с простреленными животом и грудью, весь в потоках дымящейся крови, шатаясь, обернул автомат, чтобы расстрелять Танцора, но к тому времени, когда его палец достал гашетку, он был слеп, вернее, уже мертв, хотя и продолжал стоять, и разрядил ружье в колени и в живот старому доктору Алкахесту. Доктор Алкахест, сразу отрезвев, в ужасе открыл глаза и заблеял, как козел.
Несмотря на грохот, сотрясение, треск и скрежет скалы о скалу, несмотря на дым и прибавившиеся к нему клубы пара и на скачущих, вьющихся, несущихся стадами ящериц, мексиканцы сообразили, что гринго стреляют, и в страхе за свою жизнь, выхватив винтовки и пистолеты, открыли огонь. Танцор истошно закричал: ему отстрелили клок мяса от ляжки, потом от груди и, наконец, сбоку от головы. Мистер Ангел, голый, как небожитель, пробежал, вопя, пять шагов, потом машинно вздернул в стороны руки, резко выгнул спину, грохнулся лицом вниз в гущу ящериц и остался лежать неподвижно, как камень.
— Меня не надо! Пожалуйста, не надо! — визжал мистер Нуль, левой ладонью прикрыв лицо, а правой — пах. Тут ему снесло голову вместе с рукой, и он, дергаясь, упал навзничь.
— Не шевелитесь, — шептал Сантисилья, как заботливый родитель, — не шевелитесь!
Доктор Алкахест верещал, перекрикивая гул землетрясения и пальбу мексиканцев:
— Я калека!
Но они не понимали по-английски. Они обрушивали на него залп за залпом, а он вопил до тех пор, пока ему не отстрелили гортань. Инвалидное кресло пятилось и крутилось под выстрелами.
Мексиканцы всей толпой, теснясь, пробежали мимо Сантисильи, Питера Вагнера и Джейн, к отверстию грота.
— Сюда! Скорей! — торопливо сказал Сантисилья, поднимая Питера Вагнера и женщину на ноги — на Джейн ничего не было, кроме патриотической кепочки, — и они побежали за ним, но не к гроту, а в противоположную сторону, к растрескавшейся наружной стене. — Это наш последний шанс!
Никем не замеченные, они добежали до стены и стали карабкаться вверх, к кроваво-красному небу. За спиной гулко отдавались вопли перепуганных, растерявшихся мексиканцев. Внезапно все звуки смолкли. Грот обрушился.
А небо рдело все ярче — рассеивался дым марихуаны.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63