Тесть уехал куда-то и до сих пор не вернулся. А время, по его карманным часам, — двадцать пять минут двенадцатого. Гости внизу, как слышно, уже расходятся. Многие, спускаясь после проповеди, попрощались с Льюисом.
Эд Томас ткнул пальцем Льюису в грудь. И взглянул ему в глаза — сначала в голубой, потом в карий.
— Думаю тебя напрямик спросить, Льюис. Хочешь работать у меня?
— У вас, мистер Томас? — Льюис смущенно улыбнулся и провел указательным пальцем левой руки по краю Саллиной двери. Надо уговорить ее, чтобы открыла, мелькнуло у него в голове, а то туда не пролезешь скребком. Поднял палец, испачканный пылью, и негромко, будто обращаясь к своему пальцу, ответил: — Нет, сэр, пожалуй, я не смогу.
Эд Томас приоткрыл рот. Не обязательно от удивления. Он вообще часто забывал закрыть рот.
— Это почему же?
— Да вот много дел у меня на очереди, — ответил Льюис. — Не могу же я подвести своих заказчиков. — Он снова заработал скребком. В дальнейшие объяснения он пускаться не собирался. Известно было, что Эд Томас не любит раскошеливаться. Старается по возможности вообще не заплатить. Оно, может, и понятно. У фермера жизнь нелегкая в наши дни. Но лучше держаться от таких подальше. Льюис прислушался к голосам из кухни. Уже прощаются, определил он. Эду Томасу тоже пора, сделал бы одолжение. Он опять повел скребком по филенке. Лезвие наткнулось на что-то — старый гвоздь. Вынул из кармана складной нож.
Но Эд стоял твердо, привалился к перилам, губы поджал, дышит часто, брови свел. И вдруг выпалил:
— Я не просто на поденку тебя приглашаю, Льюис. Хочу, чтобы ты у меня был человеком номер один.
Он сунул руку в нагрудный карман, вынул сигару, начал уже сдирать целлофановую обертку, но потом, видно вспомнив что-то неприятное, только покачал головой и так и оставил сигару в целлофане.
— Предложение заманчивое, не спорю, — сказал Льюис. — Только какой из меня фермер. Я в городе вырос. — Он улыбнулся.
— Кой черт, да я бы тебе объяснил, что надо делать, Льюис. Ты еще молодой. И вот что еще я тебе скажу: в молочном хозяйстве самый ценный человек — это чтоб был мастер на все руки: электрик, плотник, каменщик, водопроводчик, ветеринар, счетовод.
Льюис покачал головой.
— Меня коровы кусают, мистер Томас.
— Глупости, — фыркнул Эд Томас. — Коровы не кусаются. Боднуть она может, копытом заехать, а чтобы укусить, такого, сколько живу на свете, никогда не видел.
— А меня вот кусали. И именно коровы. Стоит мне подойти, и она меня обязательно укусит.
— Ну так я научу тебя, как с ними обращаться. Ты ее ударь промеж ноздрей.
Льюис покачал головой.
— Я ценю ваше предложение, мистер Томас. Да только все равно, спасибо, нет, сэр. А что же сын ваш?
— Не потянет, — деловито ответил Эд. — Чолли ферму на дух не выносит. И мальцы его то же самое. Хотя они, когда приедут к деду в гости, глядишь, и помогут кое в чем, особенно Девитт. Ну, а мой-то, Чолли, он и в гости приедет, а все равно не поможет, если правду тебе сказать. У него же хорошая служба в Бостоне, охота ему была штиблеты марать. — Он засмеялся. — Чолли какую работу любит? Газончик подстричь, цыплят на угольях для гостей изжарить. А ты, Льюис, ты же вермонтец. Ты бы небось помер от такой жизни.
— Оно, может, и так, — согласился Льюис. — Но все равно, я — как Чолли. Тоже не фермер.
— Ты же еще не пробовал.
Льюис вдруг оскалился, как те тыквенные рожи, что вырезают ребята. Эд Томас в эту минуту был как две капли похож на того типа, который продал ему старый «шевроле».
— Я и цианистого калия еще не пробовал.
Валлиец рассмеялся. Видно, понял, что Льюис не просто так отнекивается. Он оторвался от перил.
— Ладно, ты, однако, подумай еще. — Сделал два шага по ступеням, держась левой рукой за стойку. В двери ванной и Саллиной комнаты вдруг звучно ударил порыв сквозняка — буря на дворе разыгрывалась все больше с каждой минутой, — и Эд остановился, будто это дребезжание дверей было обращено к нему лично, задрал голову и сказал Льюису: — По правде сказать, ты мне уж очень бы нужен, Льюис. Надо мне кончать с этой фермой, иначе мне каюк. — Лицо его было серьезно, румянец гуще обычного. Он ткнул себя в грудь сигарой в целлофановой обертке. — Моторчик барахлит. Доктор Фелпс тебе скажет. — Улыбнулся рассеянно, тряхнул головой. — Полдня проработаю — и, понимаешь, чтоб ему, приходится идти домой ложиться. Словом, так: работа по хозяйству — мешки ворочать, канавы вычищать, — все это мне больше не под силу. Доктор меня спрашивает: «У вас боли в груди, Эд?» — «Нет, сэр, — говорю, — просто неприятное ощущение». — «И насколько же неприятное»? — «Ну, — я говорю, — болью я бы это не назвал». А док Фелпс посмотрел на меня и говорит: «Люди по-разному понимают, что такое боль, Эд». — «Как я понимаю боль, док, это когда тебя прямо с кресла подбрасывает». — «Ну так я назову ваше неприятное ощущение болью, Эд. И вот что я вам скажу, — говорит, — придет зима, и вы тогда это ваше кресло сможете вовсе выбросить». Так оно в точности и выходит. На дворе еще только октябрь, а проклятущий мотор сидеть мне не дает. Если я не брошу работу на ферме, значит, мне конец, это точно. — И улыбнулся смущенно: вот ведь получается неудобство какое.
Льюис прикусил губу, лицо его напряглось.
— Ну, а работники ваши, Эд?
Тот покачал головой:
— Куда им. Сам знаешь, кого приходится нанимать.
Они не глядели в глаза друг другу.
— Можно ее продать, — сказал Льюис.
Старый валлиец поглядел вниз, под лестницу.
— Угу. Это можно. — И медленно закивал головой.
Льюис тронул его за рукав:
— Мы еще об этом потолкуем, Эд.
Эд Томас вскинул голову, встретился взглядом с этими странными — один голубой, другой карий — глазами, кивнул. И, машинально взмахнув незажженной сигарой, тяжело опираясь на перила, с привычной ухмылкой зашагал вниз.
12
— Совершенства не бывает! — провозгласила Рут Томас. На кухонном столе перед нею ухмылялись две только что вырезанные тыквенные рожи, зубы как пилы, глаза раскосые, пустые, зияют чернотой. Рут свирепо ткнула длинным пальцем в грудь Дикки. Он со смехом попятился поближе к Роджеру. — Вы слышали стихи про опоссума? — спросила она мальчиков. Лицо у нее было веселое, под глазами темные мешки. Мальчики отрицательно мотнули головами, хотя Роджер, ее внук, тысячу раз их слышал.
— Да, да, Рут, — радостно подхватила Эстелл. — Прочитай-ка нам про опоссума!
Рут выпрямилась во весь свой гренадерский рост, заслонив стоявшего у нее за спиной и смущенно улыбающегося Девитта, и, слегка подражая в манере ораторам прошлого века, стала декламировать перед собравшимися:

ОПОССУМ
Однажды Бог, чтобы как-то себя занять,
Произвел на свет Опоссума. Это было что-то
Вроде ответа: удастся ли создать
Такое, что не лезло бы ни в какие ворота?
Когда Бог закончил работу, он
Посмотрел и усмехнулся: «Ну и страшон!»
Сам не зная почему, Бог Опоссума любил
И не расставался с ним. А век проходил за веком.
Динозавры вымерли, или в птиц превратил
Их ход эволюции; уже пахло человеком.
Но Опоссум прошел через все невзгоды,
Так же как пауки и прочие уроды.
Говорит ему Сын: «Твой Опоссум, Отец, —
Злодей. Он цыплят убивает зверски.
Времена теперь другие. Пора наконец
Покончить с этим анахронизмом мерзким».
Бог промолвил: «Справедливость права во все века».
И шепнул Опоссуму: «Затаись пока».
Слушатели от души хохотали, как всякий раз, когда декламировала Рут Томас. И как всегда, потребовали от нее еще стихов. Рут Томас была явление в искусстве особое, уже почти исчезнувшее на земле: «деревенский чтец» — так назвал это в своей книге профессор Вильям Лайонс Фелпс, учитель Эстелл Паркс, «эквивалент исполнителю народных песен». Они черпают свой репертуар где придется, наши деревенские чтецы, из календарей, альманахов, реклам, из провинциальных газет и альбомов своих тетушек, а бывает, что и из устаревших школьных учебников или из завалявшегося номера «Сатердей ивнинг пост». Случается, конечно, что деревенский чтец и сам сочинит стишок-другой, но этому обстоятельству его аудитория не придает особого значения, так что он обычно свое творчество не афиширует. Некоторые стихи в репертуаре деревенских чтецов хрестоматийны, их исполняют все, и принадлежат они перу таких известных поэтов, как Юджин Филд или Генри Уодсворт Лонгфелло, к которым, как пишет профессор Фелпс, «литературная публика относится с презрением — и, быть может, напрасно, приходит нам в голову, когда мы слушаем деревенских чтецов».
Рут Томас, во всяком случае по мнению Эстелл, умела декламировать стихи, как мало кто в наше упадочное время. Правда, она любила строить гримасы — выпучит глаза, сложит губы бантиком — и читать на разные голоса от разных персонажей, и в этом сказывалось дурное влияние театральщины, бродвейских постановок. Но все равно, читала она превосходно и сегодня имела почти такой же успех, как и в прежние времена.
«Самое полноценное воздействие оказывает такое искусство, — пишет профессор Фелпс, — которое принимается, как оно есть, а до качества его никому дела нет, — искусство умеренно хорошее, без надрывной претензии на величие, которая только плодит несостоявшиеся шедевры и подрывает достоинство просто хороших произведений, наполняя мир обломками и гулом вавилонского многоязычия». Эти слова Эстелл часто цитировала ученикам и один раз привела даже на школьном педагогическом совете, забыла уже, по какому поводу. Она и теперь, через столько лет, стоило ей услышать чтение Рут, неизменно вспоминала Вильяма Лайонса Фелпса. Вспоминала с готовностью, даже, может быть, нарочно вызывала в памяти его образ. Так было слушать приятнее.
— Прочтите еще, — попросила Вирджиния. — Про кошку и собаку прочтите.
— Ага, хороший стишок, — сказал внук Томасов Девитт и покраснел как маков цвет.
— «Кошка и Собака»! — объявила Рут Томас.
Лейн Уокер подтолкнул локтем своего друга-мексиканца:
— Вы послушайте, послушайте.
— Прислушайтесь внимательно, — одновременно с ним порекомендовал доктор Фелпс. — Превосходная вещь.
Рут выпрямилась — но тут же вышла из роли, чтобы сообщить:
— Я это один раз читала в Маккулоховском центре. Джон Маккулох слышал где-то, не помню где, как я читала, и пригласил меня устроить вроде вечер поэзии. — Она злорадно засмеялась. — Он мне потом сказал: «Такие стихи я на слух не воспринимаю».
Все развеселились. Внучка доктора Фелпса улыбнулась внучатому племяннику Эстелл, который стоял с нею рядом, и оба покраснели. («Ага», — сказала себе Эстелл.)
А Рут опять выпрямилась, набрала полную грудь воздуха:

КОШКА И СОБАКА
Кошка, она животное такое:
У огня помурлычет и на улицу сбежит.
Нрав у нее то домашний, то звериный,
Она за крайности, против середины.
Так и человек всю жизнь лишен покоя,
Он Истин боится, но Дьявол в нем сидит.
Собака — нам друг отнюдь не по случайности,
Она за середину, против крайностей.
Рут кончила. Все молчали. Потом Эд Томас, краснолицый и тучный, наполовину в шутку подтвердил:
— Точно. Мне тоже требуется глазами почитать.
— Миссис Томас, — еле слышно попросила юная Марджи Фелпс, — прочитайте про медведя.
— Про медведя, про медведя! — весело подхватили все.
Без всякой причины по лицу Рут Томас заструились слезы, но она объявила: «Медведь!» — и вскинула голову еще величественнее, чем раньше.
Эстелл прошептала, тревожно разглядывая лицо подруги:
— Слушай, слушай, Льюис. Это прелесть.

МЕДВЕДЬ
Если спросят: «Хотите медведя?» — в ответ
Поклонись и скажи: «Нет».
Вдруг оказалось, что уже очень поздно. Это уже и раньше заметили, оттого и столпились в кухне одетые, но теперь вдруг все сразу осознали, что подошел последний срок. Вирджиния Хикс почувствовала, что очень волнуется: отца до сих пор нет! Но она ничего не могла сделать — только разве закурить еще одну сигарету, втянуть дым через запекшееся горло в запекшиеся легкие и бросить взгляд на Льюиса, но и он ничем не мог ей помочь, хотя, она знала, тревожился тоже. Если с отцом произошел несчастный случай, им позвонят из полиции или из больницы — если, понятно, его найдут. Она представила себе такие несчастные случаи, когда все происходит бесшумно, никто и не услышит: пикап, оскальзываясь, беззвучно скатывается с дороги в овраг или, тихо перекувырнувшись через ограждение серпантина, проваливается с горы вниз.
— Ну-с, — сердечно говорит доктор Фелпс, — спасибо вам, я лично провел чудесный вечер. И моя Марджи, если не ошибаюсь, тоже. — Он подмигнул, и девочка залилась краской. — Пошли, пора, птичка, — позвал он ее, такой смешной, краснолицый, на шее намотан кругами длинный зеленый шарф, и конец болтается за спиной — похоже на смешного человечка с поздравительной рождественской открытки.
Марджи что-то шепнула Теренсу — может быть, просто «до свидания» — и пошла за дедом.
— Двинемся и мы, ребята, — обратился Эд Томас к внукам. Внуки были готовы. Тогда он обнял за плечи Рут и повел к двери.
— Льюис, мой мальчик, — бросил он через плечо словно бы невзначай, — не забудь, ладно?
— Да, сэр, — ответил Льюис; он помогал Эстелл подняться со стула.
— Не навещайте нас, навестим мы вас! — со смехом пропел Эд Томас.
Доктор Фелпс распахнул дверь, и сразу же, оттолкнув его, со двора в кухню бешеным конем ворвался ветер.
— Господи Иисусе! — вскрикнул доктор.
Ветер ли тут повлиял или что-то более темное, но все вдруг примолкли, застыли, словно возглас старого доктора был и в самом деле молитвой.
— Зима на носу, — только и сказал Льюис Хикс. Остальные молчали.
— А ну убирайся, проказник! — в шутку приказала Рут Томас ветру. — Успеешь нарезвиться в праздники.
Но никто не засмеялся. Она стояла на пороге, высоко закинув голову, величавая, похожая на друида.
В наступившем молчании откуда-то из-под горы, не далее чем в полумиле от них, раздался словно бы взрыв бомбы.
— Что это? — шепотом спросила Эстелл.
Вирджиния, каменея лицом, опустила ладонь на плечо Дикки.
— Кто-то, похоже, не управился с поворотом, — сказал Льюис в темноту ночи.
Оба священника уже бежали через двор к своей машине.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63