Кроме того, он посылал Кюхельбекеру сочинения Пушкина и тома своих стихотворений.
Кюхельбекер умел ценить каждое доброе слово и любой дружеский жест. Несмотря на тяжелое состояние здоровья, он находит силы и неразборчивым почерком пишет Жуковскому слова, исполненные уважения и благодарности: «Хотя я и всегда ожидал от Вас всего прекрасного и высокого, однако, признаюсь, долго не верил глазам своим, когда под одним из писем, которые получил вчера, увидел Ваше драгоценное мне имя. И что это за письмо! Какая душа отсвечивает тут на каждой строке! Благородный, единственный Василий Андреевич! Ваше письмо стану хранить вместе с портретом матушки, с единственной дожившею до меня рукописью моего покойного отца, с последним письмом и манишною застежкою, наследием Пушкина, и с померанцевым листком, сорванным для меня сестрицей Юлией во Флоренции с могилы Корсакова…»
В этой страшной «житейской пустыне», в Сибири, жизнь бросает Кюхельбекера из стороны в сторону. Он фактически не имеет дома, «бродит» со своими сундуками, набитыми рукописями, с плачущими детьми. Жена его недовольна всем. Упрекает его за непрактичность, за его болезни.
В один из дней Кюхельбекер отправился к своему лицейскому другу Ивану Пущину в Ялуторовск. Ничто не омрачало их искренней и крепкой дружбы. Даже тяжкие воспоминания о горьких словах, сказанных друг другу на очной ставке, перед следователями.
Кюхельбекер сообщил следствию, что именно Пущин предлагал ему убить великого князя Михаила Павловича, брата императора. Пущин спокойно отрицал эти утверждения. Очная ставка не дала никаких результатов.
И с широтой иных, отличных от существовавших тогда нравов, с открытым сердцем, без тени злого умысла декабристы прощают друг другу все обиды, несправедливости и горькие слова. Пущин и Кюхельбекер обмениваются пространными письмами, продолжают свою долголетнюю дружбу.
Но, увы, и деликатнейший Пущин не может изменить своего старого, лицейского отношения к Кюхельбекеру. Вот что он сообщает в письме директору лицея Э. Энгельгардту о пребывании у него в гостях Кюхельбекера:
«Три дня гостил у меня оригинал Вильгельм. Приехал на житье в Курган с своей Дросидой Ивановной, двумя крикливыми детьми и с ящиком литературных произведений. Обнял я его с прежним лицейским чувством. Это свидание напомнило мне живо старину: он тот же оригинал, только с проседью в голове. Зачитал меня стихами донельзя; по правилу гостеприимства я должен был слушать и вместо критики молчать, щадя постоянно развивающееся авторское самолюбие… Не могу сказать Вам, чтобы его семейный быт убеждал в прочности супружества. Признаюсь Вам, я не раз задумывался, глядя на эту картину, слушая стихи, возгласы мужиковатой Дронюшки, как ее называет муженек, и беспрестанный визг детей. Выбор супружницы доказывает вкус и выбор нашего чудака: и в Баргузине можно было найти что-нибудь хоть для глаз лучшее. Нрав ее необыкновенно тяжел, и симпатии между ними никакой. Странно то, что он в толстой своей бабе видит расстроенное здоровье и даже нервические припадки, боится ей противоречить и беспрестанно просит посредничества; а между тем баба беснуется на просторе; он же говорит: „Ты видишь, как она раздражительна!“ Все это в порядке вещей: жаль, да помочь нечем».
И в этой тягостной, гнетущей обстановке Вильгельм Кюхельбекер пишет снова поэту Жуковскому: «С лишком пять лет прошло, как я имел счастье получить бесценное для меня письмо Ваше из Дармштадта, которое служит мне живым свидетельством и прекрасной души Вашей, и того, что Вы по сю пору неравнодушны к тому Вильгельму, который некогда пользовался Вашей дружбою… О литературном достоинстве своих сочинений говорить не стану; но бог мне свидетель, что бескорыстная любовь к добру и красоте всегда была моею единственною руководительницею, по крайней мере последних двадцать лет. Вот почему смею считать себя одним из не совсем недостойных представителей того периода нашей словесности, который, но самой строгой справедливости, должен бы называться Вашим именем, потому что Вы первые нам, неопытным тогда юношам, и в том числе Пушкину, отворили дверь в святилище всего истинно прекрасного и заставили изучать образцы великих иностранных поэтов. Вы остались и поныне жрецом того храма, в который нас впустили. После нас наступили другие мнения и толки, расчеты и соображения не совсем литературные — не мое дело судить, выиграла ли тут наша словесность?»
Но некому помочь позту. Свое одиночество он чувствует остро и болезненно. Его настроение находит выражение в стихотворении «Усталость», написанном им незадолго до смерти:
Да! чаша житейская желчи полна;
Но выпил же я эту чашу до дна, —
И вот опьянелой, больной головою
Клонюсь и клонюсь к гробовому покою.
Узнал я изгнанье, узнал я тюрьму,
Узнал слепоты нерассветную тьму
И совести грозной узнал укоризны,
И жаль мне невольницы — милой отчизны…

Ему не хватило жизни
В галерее декабристов есть одно имя, которое мало известно. Невелико по объему его следственное дело в многотомных материалах Следственной комиссии. Но имя это на вечные времена зафиксировано в списках политических узников Петропавловской крепости. Император Николай направил коменданту Петропавловской крепости личную записку: «Препровождаемого Панова содержать в заключении строжайше!»
Да, зовут этого скромного молодого декабриста Николай Алексеевич Панов, поручик лейб-гвардии Гренадерского полка. Тяжел и страшен был ему приговор: смертная казнь, замененная «вечной каторгой». Он перенес тринадцать лет каторжного труда и умер в Сибири в возрасте 47 лет.
О Панове известно очень мало. В мемуарной литературе имя его встречается главным образом в связи с его бесстрашным поведением в день восстания. Скупые данные о его биографии можно почерпнуть лишь из следственного дела, в протоколах устных допросов. Родился он в 1803 году, владел французским и немецким языками, изучал итальянский, историю, географию, математику. По его собственным словам, «больше всего стремился усовершенствоваться в истории и в военных науках». В семнадцать лет призван на военную службу, принят в члены Тайного общества всего лишь за месяц до восстания.
Вот отрывок из материалов Следственной комиссии:
» — Которого времени и откуда заимствовали вы свободный образ мыслей?
— Время начала свободным мыслям я не могу наверное назначить. Основание им получил чтением книг о революциях… Когда я узнал о существовании общества и сделавшись членом оного, то тогда свободный образ мыслей во мне усилился.
— Что именно побудило вас вступить в тайное общество?
— Не что иное, как желание принадлежать оному, так как оно было создано для блага общего».
Перечитывая эти короткие, сдержанные показания, прежде всего обращаешь внимание на отсутствие имен.
Панов предельно сдержан, говорит только о себе и конкретно по тем пунктам, по которым его спрашивают. Он совсем не пытается умалить своей вины, изворачиваться и говорить неправду, избежать ответственности за свои поступки. Спокойно сообщает, что отправился к Зимнему дворцу, затем вернулся на площадь и когда встретил кавалерию, которая остановила его с ротой, то выбежал вперед и скомандовал ей «за мной», проложив путь штыками.
За этим лаконичным рассказом кроется, в сущности, беспримерный героизм Панова! Долгое время, даже на каторге в Сибири, руководители восстания не переставали восхищаться смелыми действиями Панова. Только он один, как и обещал, прибыл со своими солдатами к Зимнему дворцу. Нужно было получить приказ его взять, но приказа не поступило… Когда же узнал, что начались волнения на самой площади, он повернул свою роту к Сенатской площади.
В 1827 году в Сибирь из Петербурга прибыл с ревизией сенатор князь Б. А. Куракин. Среди поручений к нему было и одно от Бенкендорфа — информировать о поведении и нравственности ссыльных декабристов.
9 июля 1827 года Куракин писал Бенкендорфу: «Что касается Панова, то что можно сказать о нем? Представьте себе, как велико было мое удивление при виде этого толкового молодого человека, но так безразличного к своей участи. Именно так. А когда слушал то, что он говорил, мой ум, которым природа меня одарила, не мог воспринять это — и это тоже правда! Речь зашла о той цели, которую он и его друзья поставили перед собой, то есть просить у императора „конституции с оружием в руках, чтобы положить конец, как он говорил, власти монарха“. Он находит это как что-то совсем простое и совершенно естественное; когда подумаешь, что такие мысли высказываются открыто после полутора лет каторжных работ и заточения и с перспективой тоже только каторжного труда, можно без колебаний утверждать, что этот молодой человек никак не исправился и ни в чем не раскаялся».
После 13 лет каторги в сибирских рудниках Панов был отправлен на принудительное поселение в село Михалевское, а позже в село Урик Иркутской губернии.
С особой трогательностью писала о Панове жена декабриста Алексея Юшневского: «Ему сейчас всего лишь 36 лет, а он уже весь седой. Он небольшого роста, светлый. И как странно видеть человека с лицом молодого, а с головою 75-летнего старца. Впрочем, здесь у нас нет ни одного человека без седых волос».
Далеко, за огромными, необъятными пространствами пустынных земель, непроходимых лесов, рек и степей России, Панов имел только одного близкого к нему человека — брата Дмитрия. И все годы тяжелого каторжного труда в Сибири Панов получал деньги, посылки, пользовался вниманием и участием в многочисленных письмах от своего брала и его жены.
Одно дело читать сборники и альманахи, перелистывать тысячи страниц архивных документов и официальных материалов о декабристах, но совершенно другое, если удается взглянуть на оригинальные письма, склониться, затаив дыхание, над подлинными рисунками, акварелями, миниатюрами и медальонами декабристов…
Каждый из нас испытывает волнение, когда держит в руках старые письма или находит «домашние» архивы; читаем и рассматриваем почтовые открытки с подписями «Ваш покорный слуга» или же с напутствиями «Да благословит тебя бог, сыночек».
Вот у нас в руках письмо, написанное 140 лет назад! Неожиданно, дрожащими пальцами прикасаемся к свидетельству чужой жизни, к подлинному доказательству того, как один молодой, вдохновенный юноша дышал, мыслил, мечтал, как на этой земле полтора века назад одна восторженно-одухотворенная, честная и прекрасная жизнь, незнакомая и очаровательная, была преждевременно прервана по воле деспота.
Шурша г страницы пожелтевших от времени писем…
Николай Алексеевич Панов, молодой каторжник в Сибири, с белыми как снег волосами и израненными в труде руками, пишет удивительные письма. Читать их сегодня без волнения, без боли в душе невозможно. Многие годы подряд он пишет брату лаконичные строчки, но за ними — удивительные нежность, благородство и доброта.
Читаешь строки, разбираешь почерк, разгадываешь буквы — и как бы приобщаешься к мыслям и настроениям пишущего, начинаешь жить его волнениями. Перед взором встают незнакомые образы, слышишь шум сибирских лесов, глухой звон оков заточенных декабристов. История, которую знал лишь по датам событий, становится осязаемой. Краткие главы учебников по истории превращаются в конкретные судьбы людей. Кажется, что слышишь дыхание живых героев, возгласы борцов о своих страданиях, видишь их нежных, чудеснейших жен, оставивших дома, детей, близких, чтобы разделить тяжесть заключения своих мужей.
Письма декабристов для меня нечто большее, чем просто исторические документы, которые должны храниться в застекленных витринах музеев или в железных сейфах государственных архивов. Они — тот мост, та живая связь с далеким, неизвестным миром, которая делает осязаемыми и понятными поступки конкретных исторических лиц. Они дают нам ключ к пониманию их характеров, открывают все богатство их духовной жизни.
Небольшая стопка писем из эпистолярного наследия декабриста Николая Панова сохранена и изучена. Когда умер писатель С. Н. Голубев, его супруга передала в дар Пушкинскому музею в Москве рукописи, материалы и связку писем. Представьте восторг и счастье работников музея, когда они установили по почерку, по бумаге, по датам, что получили целый пакет писем декабриста Николая Панова.
Письма эти пока остаются «исторической находкой», всего лишь одним из вновь приобретенных сокровищ музея. Они еще ждут своего исследователя и истолкователя.
Вот они, тоненькие, уже стершиеся от времени листы… Текст написан то на русском, то на французском языках. Письма датированы 1842, 1844, 1849 годами. И каждое из них заканчивается одними и теми же трогательными словами: «Не забывайте Вашего друга и брата Н. Панова».
Панову было всего лишь 23 года, когда он, закованный в цепи, отправился на каторгу в Сибирь. Многие из его дисем не дошли до нас. Но эти 11 сохранившихся писем адресованы были: одно — его брату, а остальные после смерти брата — его жене Софье Александровне Пановой.
Седоволосый молодой человек мало писал лично о себе. Он горячо интересовался своим братом, снохой, племянниками. Он хочет знать все подробности их жизни, их повседневные нужды.
28 июля 1843 года умер единственный близкий человек Николаю Панову — его брат Дмитрий. Это был страшный удар для узника в Сибири. Он понимал, что со смертью брата потерял единственного человека, который все эти долгие годы заточения и ссылки его любил, ему писал, о нем заботился.
«Это сообщение поразило меня будто гром, — писал он своей снохе. — Первые минуты я не испытал скорби или страдания… Я не верил глазам своим, читал и не понимал, что читаю. Я все мучился, не мог ничего понять, не ошибся ли я. Но когда снова перечитал, только тогда понял весь ужас своей утраты, моя скорбь камнем легла на мое сердце».
Софья Александровна написала ему, что и в будущем она будет продолжать оказывать ему помощь.
Панов ответил ей: «Благодарю Вас, моя подруга, что намерены продолжать его заботу обо мне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61