— сказал он добродушно. И предложил Сухинову простую крестьянскую одежду.
Сухинов переоделся и отправился в село Каменка, где находилось имение члена Тайного общества полковника Василия Давыдова.
Началась тяжелая жизнь скитальца. Повсюду засады, повсюду распространяют описания его внешности: приметы, рост, цвет глаз и прочее. У Сухинова нет никаких документов. В любой момент его могут арестовать…
Он прибегает к помощи своего брата Степана, чиновника уездного суда в Александрийске. Степан принес домой печать суда и изготовил фальшивый паспорт.
Иван Сухинов отправился в город Дубоссары. Явился там в городскую полицию, где получил паспорт. В нем записано: «Паспорт выдан в Херсонской губернии Александрийским уездным судом проживающему в Александрийском уезде коллежскому регистратору Ивану Емельянову Сухинову, который по своей необходимости ездит по разным городам Российской империи». Сухинов сумел добраться до Кишинева и даже до самой границы. Перед ним уже пограничная река. Всего несколько шагов по сковавшему ее льду — и он будет свободен!
— Было мне тяжко расставаться с родиной, — рассказывал Сухинов позже своим товарищам в Сибири. — Прощался с Россией, с родной своей матерью, плакал и непрерывно оглядывался назад, чтобы последний раз кинуть взор на русскую землю. Когда добрался до границы, было совсем нетрудно ее перейти… Но товарищи, закованные в цепи и брошенные в темницы, явились передо мной. Какой-то внутренний голос мне говорил: ты будешь свободен, а их жизнь пройдет в страданиях и нечеловеческих унижениях. Я почувствовал, что краска стыда залила мое лицо. Стыдно стало от намерения спастись, начал себя укорять, что ищу свободы, рвусь куда-то на волю… и вернулся назад, в Кишинев.
Иван Сухинов пишет письмо брату Степану и просит найти хотя бы пятьдесят рублей и послать ему до востребования на почтовую станцию Кишинев. Письмо попало в полицию, и жандармы арестовали его на этой станции.
В кандалах, под усиленным конвоем, его отправили в Одессу. Оттуда переправили в Могилев, в главную квартиру 1-й армии. От холода, мучений и оков старые раны начали кровоточить.
Военный суд приговорил Ивана Сухинова к смертной казни четвертованием. «Помилование» пришло от императора. Резолюция на приговоре гласила: «Барона Соловьева, Сухинова и Мозалевского по лишении чинов и дворянства, после ломания шпаг над их головами перед полком поставить под виселицы в городе Василькове, в присутствии частей из полков 9-й пехотной дивизии, и потом отправить в каторжные работы навечно».
Иван Сухинов воскликнул перед изумленными судьями:
— И в Сибири есть солнце!
Князь Горчаков вскочил со своего места в неописуемом гневе. Была нарушена торжественная и страшная атмосфера суда. Он кричал, что за эти слова его второй раз предадут суду и тогда Сибири он не увидит. Как начальник штаба, Горчаков требовал, чтобы немедленно было исполнено то, что он сказал, но генерал Рот не согласился.
23 августа 1826 года в Васильков доставили закованных декабристов. На площади были выстроены Тамбовский пехотный полк и батальон солдат из всех полков 9-й дивизии. Воздвигнута и виселица.
Из Киевской, Полтавской и Черниговской губерний приехали жаждущие зрелищ помещики, движимые неким странным любопытством. Приехали, будто в театр, вместе со своими домочадцами.
Палач подвел декабристов к виселице. Три раза они обходят высокий эшафот, а после этого останавливаются под веревочными петлями. Затем, символично, приколачивают доски с именами трех убитых — Щепиллы, Кузьмина и Ипполита Муравьева-Апостола…
В тот же день декабристов отправили в киевскую тюрьму. Их ожидал полный неизвестности долгий путь в Сибирь.
Без одежды, без денег, без помощи от кого бы то ни было положение четырех «Славян» было безнадежным. В тюрьме заболел Быстрицкий, но ни на минуту, даже когда он был в беспамятстве, с него не снимали цепей.
5 сентября 1826 года отправились в путь. Одежды узников уже превратились в лохмотья. Соловьев не имел белья, не было и кителя. Тело его прикрыто случайно подброшенным халатом.
В кармане фельдъегеря предназначенные государством 12 копеек на день для питания каждого заключенного. И даже из этих жалких крох конвоиры не стесняются красть копейки.
Останавливались на ночлег в арестантских домах или в тюрьмах, встречавшихся по пути. Обычно приходили поздно ночью, втискивались в мрачные, страшные камеры, где в смраде и тяжелой духоте содержались воры, убийцы, бродяги.
Даже много лет спустя они не могли забыть ночи, проведенной в тюрьме города Кромы Орловской губернии. Две тесные камеры набиты битком. Была такая нестерпимая вонь, что всю ночь декабристы по очереди стояли у окна, чтобы глотнуть чистого воздуха. К утру Соловьев и Мозалевский заболели. У них началась лихорадка, они потеряли сознание. Оба так ослабели, что их от Калуги до Москвы везли на разбитой телеге, а чтобы они ненароком не вывалились от сильной тряски, конвоиры привязали их к ней веревками. В Москве Сухинова и Быстрицкого поместили в тюремную больницу.
1 января 1827 года Сухинов, Соловьев и Мозалевский снова тронулись в путь. Тяжело больной Быстрицкий остался в больнице.
Стояли сильные морозы. Неописуемые муки и холод, казалось, лишат их жизни. Осужденные сомневались, что доберутся до Сибири. В Тобольске встретили князя Куракина, который совершал инспекционную поездку по Западной Сибири. Он любезно осведомился, есть ли у них какие-либо жалобы. Декабристы рассказали ему о своем положении. Показывали, как изуродованы оковами их руки и ноги, просили разрешить снять железо… Куракин был потрясен всем увиденным и услышанным, но не имел права облегчить их участь.
Через два этапа после Тобольска арестанты встретили жену декабриста Елизавету Петровну Нарышкину. Она следовала в Сибирь, чтобы разделить участь своего мужа. Узнав, что вскоре через станцию, где она остановилась, проследуют осужденные офицеры Черниговского полка, Нарышкина решила повременить и дождаться их прибытия.
Елизавета Нарышкина проявила искреннее участие и теплоту к осужденным. Она их утешала, как могла, рассказывала об их товарищах, которые уже давно находятся в Чите и Нерчинске. Скрытно от всех сумела передать им 300 рублей, чтобы они могли купить себе одежду и пищу.
Перед ними простирались еще 4 тысячи верст пути…
14 февраля 1828 года они достигли города Читы, а 16 марта прибыли на Нерчинскую каторгу вблизи китайской границы. И на следующий же день спустились в рудники.
Так завершилось это долгое и тяжелое путешествие. Трое декабристов преодолели расстояние от европейской части России до Сибири за один год, шесть месяцев и одиннадцать дней.
Сухинов не сломлен, он остается непоколебимым борцом.
— Правительство не наказывает нас. Оно нам мстит.
В душе его поднимается вулкан гнева и страданий, и он клянется продолжать борьбу.
Иван Сухинов решает совершить побег, но не затем, чтобы спасти себя, а для того, чтобы освободить из заточения всех членов Тайного общества. Однако он быстро убеждается, что его товарищи не согласны ни с какими планами побега.
Но Сухинов непримирим. Он решает скрывать свои намерения и упорно готовить освобождение товарищей. Ищет единомышленников среди уголовных каторжников.
Его план грандиозен по масштабам: поднять на бунт каторжников всех двадцати рудников, обезоружить охрану, освободить декабристов и, кто пожелает, бежать через китайскую границу.
Его ближайшими помощниками стали разжалованные фельдфебели, наказанные плетьми Голиков и Бочаров.
«Голиков, Бочаров и еще трое их товарищей, — писал в своих воспоминаниях Иван Горбачевский, — все они были замечательными людьми, выделявшимися из толпы обыкновенных воров и разбойников. Ни страх перед возмездием, ни смертельная угроза не могли помешать их планам».
Декабристы Соловьев и Мозалевский, ближайшие друзья Сухинова, начинают беспокоиться. Они уже заметили, что он очень часто общается с уголовными каторжниками. Замечают, что их общие деньги быстро тают, что их товарищ ведет непрерывно какие-то тайные разговоры и скрывает от них свои новые связи.
— Не беспокойтесь. Будьте спокойны, — отвечает Сухинов на все их вопросы.
Однако заговор был раскрыт предателем. Начинаются нечеловеческие истязания и побои плетьми. Пытаются узнать имя организатора. Уголовные заключенные убивают предателя. Но уже поздно. Имена заговорщиков вписаны в протоколы. Среди них и имя Ивана Сухинова.
22 человека преданы военному суду. Подозрение падает и на товарищей Сухинова — Мозалевского и Соловьева. Они также взяты под особую стражу. Для них было невозможно доказать свою непричастность, и они молчат. Решили разделить судьбу Сухинова, до конца остаться верными своему товарищу.
Но их спасают Голиков и Бочаров. Они заявляют в суде, что Сухинов скрывал от товарищей свои планы.
Перед судом Сухинов держался смело и твердо. Он решительно защищал своих товарищей, отрицал существование заговора. При всем при том он решил, несмотря на круглосуточную стражу, приставленную к нему, не даваться в руки палачам. Каким-то образом он сумел достать яд. Выпитая им смертельная доза сожгла желудок. С ужасом и нескрываемым состраданием часовые смотрели на его мучения. Но врач сумел спасти его.
Суд вынес приговор — 400 ударов плетью! Сухинов не мог стерпеть предстоявшего унижения. Он решается на самоубийство.
Но пока Сухинов рассматривал свою камеру и искал способ исполнить свое намерение, комендант генерал Лепарский уже получил уведомление, что из Петербурга секретно поступил смертный приговор для шести человек.
Солдаты копают глубокий ров. Ставят позорные столбы, к которым будут привязаны перед расстрелом заговорщики. Тайно шьют шесть белых балахонов для смертников, шесть лент для повязки глаз. Приготовлено шесть веревок для привязывания осужденных к столбам.
Когда занялась заря, в камеру Ивана Сухинова вошла стража… и увидела его повесившимся на своем ремне. Ноги его касались пола. Лекарь заметил, что он еще жив, но скрыл это.
Полумертвое тело Сухинова бросают в ров. Начинают расстреливать остальных.
Это было страшное и неслыханное по своей жестокости зрелище. От сильного потрясения солдаты карательного взвода не могут исполнить приказ. Их руки дрожат. Пули летят мимо цели, осужденные умирают в муках. Когда проверили, все ли убиты, увидели, что они только ранены. Добивали заговорщиков штыками.
Генерал Лепарский кричит на батальонного командира, что его солдаты не умеют стрелять, и требует поскорее покончить с осужденными.
А неподалеку от этого страшного места разыгралась другая драма. Три палача наносили солдатам назначенные в Петербурге удары плетьми. Били, считали…
А Иван Сухинов, гордый и непримиримый «славянин», облаченный в белый балахон смертника, был уже мертв. До него не доносились ни крики наказываемых, ни команды карателей, ни звуки беспорядочной стрельбы потрясенных солдат. Он лежал во рву, своей волей и мужеством спасшийся от варварской расправы.
Бастионы самодержавия
В этой тяжелой борьбе не гремели пушки и не свистели пули… В продолжение десятилетий от исторической даты 14 декабря 1825 года, когда началось деспотическое царствование Николая I, известное сопротивление ему оказывали разве только писатели и вообще творческая интеллигенция. Можно сказать, что революционный дух мыслящей России нашел единственно возможную в тогдашних условиях форму борьбы — литературу.
Деспотизм самодержавия создал для своей защиты железную броню — цензуру. На горизонте России появилась эта новая «крепость», которая соперничала с жестоким Аракчеевым и каменными стенами Петропавловской крепости. Она имела свой изобретательный и хитрый механизм, своих виртуозов, своих палачей. Читать, изучать колоссальную гору документов Третьего отделения — значит погрузиться в мир кошмаров. Но в то же время каждый лист, любое письмо, каждый донос и ответ на него ясно очерчивают контуры борьбы передовых людей против самодержавия. Перед взором встают образы незабываемых, мужественных людей, которые и в страшную николаевскую ночь имели доблесть и смелость быть непримиримыми к существовавшей действительности.
Словно подлинная ирония судьбы звучали в Европе и мире слова надписи на триумфальной арке, воздвигнутой в Москве по случаю коронации императора: «Успокоитель человечества».
Этот «успокоитель» приказал стрелять в народ на Сенатской площади, бросил сотни людей в Петропавловскую крепость, воздвиг виселицы для руководителей восстания.
«Успокоитель» России окружил себя невежественными и тупыми генералами и флигель-адъютантами, чьи мундиры были увешаны орденами, украшены пышными эполетами. За душой же у них не было ничего, кроме раболепства. Они были далеки от интеллектуальной среды, неспособны даже острить и шутить. Их разговоры не требовали напряжения ума, не вызывали ни мыслей, ни раздумий, а вращались вокруг лошадей, собак и парадов.
Они улыбались только тогда, когда улыбался император, они и сгибались перед ним в раболепии и поклонах, уверяя его, что он любимый государь.
Герцен писал темпераментно и вдохновенно:
«Николай хотел больше быть царем, чем императором, но, не поняв славянский дух, он не достиг цели и ограничился преследованием всякого стремления к свободе, угнетением всякой идеи прогресса и остановкою всякого необходимого развития. Он хотел из своей империи создать военную Византию, отсюда его народность и православие, холодная и ледяная, как петербургский климат. Николай постиг только китайскую сторону вопроса. В его системе не было ничего движущего, даже ничего национального, — не сделавшись русским, он перестал быть европейцем. В свое долгое царствование он последовательно коснулся почти всех учреждений, вводя всюду элемент паралича, смерти. Дворянство не могло оставаться замкнутой кастой, по легкости, с которой получали дворянские грамоты… Он ввел смертную казнь за преступления политические.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61