Городец испытал нашествие хана Батыя, был разрушен, но возрожден на прежнем месте. Затем он был снова сожжен татарским ханом, и в третий раз подвергся нападению казанских татар. Город много раз исчезал с лица земли и каждый раз возрождался.
Автором бюста стала Вера Игнатьевна Мухина. Мне хорошо запомнилась последняя встреча с ней. В октябре 1945 года она заканчивала лепку. Настроение у нее в у меня было хорошее. Работая, она старалась разговорить собеседника, считая, что в мимике часто раскрывается характер человека. На этот раз она поведала мне историю строительства великолепного дома, в котором жила и где находилась ее творческая мастерская. Во время войны она была приглашена на ужин в Кремль. Там к ней подсел американский посол Гарриман. В разговоре он проявил осведомленность о ее творчестве, выразил восхищение многими ее работами. Зная, что у нее нет хорошей мастерской, он предложил построить отдельный коттедж с мастерской. «Вера Игнатьевна, поверьте, вы этого заслуживаете», — уверял он. Она отказалась. А на другой день к ней прибыл человек, представившийся строителем-специалистом, и сказал, что Сталин распорядился построить для нее дом с учетом всех ее пожеланий.
— Все! Я закончила лепить, Арсений Васильевич, — с довольной улыбкой сказала Мухина. — Теперь осталось отлить бюст в бронзе.
— Спасибо, Вера Игнатьевна, — я встал.
Но при прощании Вера Игнатьевна вдруг нахмурилась. Лицо ее посуровело.
Я застыл от удивления и неожиданности. Она разочарованно сказала:
— Арсений Васильевич, я ошиблась. У вас характер на такой. Стойте, стойте, — она, словно впервые увидев, изучающе всмотрелась в мое лицо. — Да, только сейчас я это поняла. Вы душевный человек, добрый, а я вас и суровым и каким-то казенным. Пожалуйста, прошу вас, еще раз придите ко мне.
— С удовольствием бы, Вера Игнатьевна, но завтра улетаю к новому месту службы — в Белоруссию.
— Вот досадно! Но я постараюсь исправить. Сейчас я вас провожу до метро, все обдумаю.
Вера Игнатьевна много говорила, задавала вопросы, не спуская с меня цепкого, пристального взгляда. И теперь мне было интересно, исправила ли она характер? Это я узнаю завтра, когда с бюста снимут чехол. Впрочем, свой подлинный характер и самому не так просто определить: часто человек считает себя лучше, чем он есть на самом деле.
Секретаря райкома партии Василия Андреевича Бросалова я застал в его кабинете. Говорили и об открытии бюста, и о судьбе моей родной деревеньки, и о многом другом. Под конец беседы он вдруг спросил:
— А с Никитой Сергеевичем Хрущевым встречаться не приходилось?
Сразу вспомнился май 1944 года. Наш полк стоял на аэродроме близ Тернополя. Член Военного совета 1-го Украинского фронта генерал Хрущев прилетел, чтобы провести совещание с политработниками. Командующий воздушной армией генерал-полковник Красовский приказал мне:
— Свои истребители поставьте метрах в двухстах от командного пункта, а сами находитесь поблизости. Как только кончится совещание, доложите Никите Сергеевичу, что вам приказано сопровождать его в полете до штаба фронта.
Когда кончилось совещание, я представился Хрущеву. Он спросил:
— Где ваши истребители?
— Там, — я показал рукой.
— Почему не рядом с моим? — Он пренебрежительно махнул рукой: — Ждать не буду, полечу без вас.
Мы, четверо летчиков, бросились бегом к своим машинам. Но пока запускали двигатели, По-2 успел взлететь. И тут я, к своему ужасу, увидел появившихся над селом Великие Гаи двух «фоккеров». Фашистские истребители заметили По-2 и начали делать разворот. Чудом нам удалось взлететь и подоспеть в тот момент, когда истребители противника находились в исходном положении для атаки. Оказавшись позади фашистов, мы открыла огонь. Один «фоккер» удалось подбить, другой ушел восвояси. Хрущева мы проводили до штаба фронта.
— Да-а, — вздохнул Бросалов. — Тяжелый момент был. Интересно, почему Хрущев не стал вас ждать?
— Видимо, очень торопился. И характер такой: ждать не любит.
Стояло бабье лето. Воскресенье выдалось на редкость теплым и солнечным. На митинг собралось много людей. Говорили обо мне, о моем детстве, а я глядел вдаль. С высокой кручи просматривался противоположный берег реки, низменный и заболоченный. Но там уже вырастали пятиэтажные дома для строителей Горьковской ГЭС. Хорошо были видны сооружаемая водосливная плотина и строящееся здание электростанции. Словно издалека до меня донеслось:
— Открыть бюст!
Распахнулся чехол, упал на землю. Суровой надменности, о которой говорила Мухина, не было. Было строгое, но доброе лицо с задумчивым взглядом, устремленным вдаль.
На другой день на райисполкомовском газике вместе с матерью и братом Степаном мы поехали в деревню Прокофьево. Добирались почти час: дороги в российской глубинке не для машин. Родной дом встретил печальной ласковостью. Здесь все до мелочей знакомо, мило и дорого душе. До тридцатых годов в нашей деревне насчитывалось шестнадцать изб. В половине из них жила староверы Сиденины, предки которых переселились из глухих лесов. Теперь в деревне осталось всего шесть изб. Когда я бегал еще подростком, четыре семьи были раскулачены. Из раскулаченных мне хорошо запомнился Ефим Сиденин. Этот крепкий и здоровый мужик имел жену, двух сыновей и трех дочек. Он сам построил двухэтажный дом с небольшой молельней, где мои сверстники, в том числе и я, начинали учиться грамоте по Евангелию. Учил нас приезжий старец, прозванный Палкиным. Однажды на уроке я отвлекся от чтения книги, и «учитель» ударил меня по спине палкой. Хозяину молельни Ефиму пришлось вступиться за меня. Но тот сказал: «Есть божий закон — не противиться злу. Кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему и другую». Ефиму не понравилось такое учение, и он поспешил рассчитать Палкина.
В 1942 году, уезжая на фронт, я заехал в Прокофьево попрощаться с мамой, женой и дочкой. Встретился и с Ефимом Сидениным. Он рассказал мне интересную притчу: «Шел человек в рубищах и весь обвешанный тяжелыми цепями. Повстречался ему дородный мужик и спрашивает: „Почему ты себя так мучаешь?“ — „Я великий грешник: нечаянно убил своего брата“. — „Разве ты грешник? Вот я так грешник: людей своими наговорами порчу и убиваю, натравливаю друг на друга, у коров молоко отнимаю, женщин делаю бесплодными. И ничего не боюсь“. После этого они разошлись. Человек в рубище долго думал и решил, что этот изверг не должен жить на свете. Сколько горя и страданий он принес людям! Надо убить его. „Все равно я уже грешник“, — решил он и выполнил свое решение. Вскоре к нему явился ангел и сказал: „Ты народу великое добро сделал: избавил его от злодея. Бог тебе все грехи отпускает…“
Ефим посоветовал мне без всякой жалости уничтожать фашистов, заверив, что бог за это не будет на меня в обиде.
Деревня выглядела пожухлой. Раньше были ограды у передних усадов. В огородах росли картошка и капуста, огурцы и помидоры. Теперь оград не было и дома выглядели беспризорными. Избы захирели, резные карнизы и наличники у окон, расписанные резными узорами, потеряли свой прежний вид.
Мой родной дом осел и покосился. Нижние бревна сгнили и как бы растворились в заросшей травой завалинке. Окна от пыли казались заклеенными серой бумагой. Ворота во двор были распахнуты, издали виднелся пустой хлев. Тополь и ветла, посаженные мной в детстве, вымахали выше дома, и он, словно прося их о помощи, накренился в сторону деревьев.
Мама упала на землю и, рыдая, заговорила:
— Вы, сынки, виноваты, что я здесь не живу и дом отживает свой век.
Год назад она заболела, и брат Степан взял ее к себе в Городец. Но она постоянно тосковала по своему дому и теперь высказывала в плаче эту тоску:
— Ой, детки мои, детки! Это же отчий дом! Его строил и недостроил ваш отец, взяли его на войну… Как же я на том свете отчитаюсь перед мужем и перед богом?
Слезы текли ручьем по морщинистому лицу матера, на добрых, натруженных руках вспухли вены. Сейчас вся она выглядела такой же старой, как и наш дом.
Мы вошли в пустой двор. Под ногами сухая земля, над головой сеновал. В детстве летом мы с братом часто спали там. Аромат сена действовал сильнее снотворного. А утром, разбуженные пением петуха, мы вместо зарядки бежали купаться в прудик, который находился позади огорода. Из любопытства мы поднялись на сеновал. Он пуст. Через фасадное окно смотрится голубое небо.
А вот и дом. Над входной дверью висит подкова. По старинному народному поверью она не пропустит несчастья в дом, а счастью не даст выйти. Миновали сени, заглянула в чулан. В избе все по-прежнему: деревянная кровать, сделанная еще отцом, полати у потолка, русская печь, самодельный пустой шкаф для посуды.
Из дома пошли в огород. Он зарос лебедой и чертополохом, Сорняки плотно окаймили развалившуюся баню. Как мы со Степаном любили париться! Отхлещемся, бывало, березовыми вениками, все тело горит огнем — и скорей в прудик с холодной водой, вырытый еще отцом. Вынырнешь, а над тобой голубое небо, а в душе и в теле непередаваемое блаженство. Возможно, с тех пор я и полюбил купание. Увидев заросший травой прудик, я испытал глубокую грусть. Исчезла частичка природы, а значит, исчез уголок родины, так любимый мной в детстве.
Родина! Она для меня началась с этой прокофьевской земли, с этого когда-то родного дома. Прокофьево вошло в меня, впиталось с молоком матери. Но время многое изменило. Я уже не могу чувствовать этот дом, как чувствует его моя мать. Где бы я ни находился и что бы ни делал, для меня главное — полеты и люди, окружающие меня. К тому же я видел жизнь многих народов в разных странах и на Прокофьево смотрел уже другими глазами.
Прокофьево памятно мне и первой любовью. В то незабываемое лето мы с ней одновременно появились в деревне. Я приехал на каникулы из летного училища, она была назначена в наш колхоз агрономом. Встретившись первый раз на улице, я поздоровался и не мог оторвать от нее глаз. Она смущенно улыбнулась в ответ. И вот уже много лет мы счастливы, поэтому я верю в любовь с первого взгляда.
Мне часто вспоминаются стихи:
Нас не учили, как под танк бросаться,
И вражью амбразуру грудью как закрыть,
И на врага живым тараном мчаться…
Но нас учили Родину любить!
Родина живет в наших сердцах. И когда ей угрожает опасность, мы физически ощущаем это. У вас порой пишут, что подвиг не жертва, а продолжение жизни, ее логический итог. Думаю, это не так. Жизнь дорога каждому, но Родина дороже жизни. Часто приходится слышать, что мужество воспитывается всей жизнью, но реже говорят, что источник его зарождения — в детстве, где нет лжи, где главенствует любовь. С годами эти чувства крепнут, человек взрослеет и, когда приходит пора с оружием в руках защищать Родину, эта битва становится продолжением его жизни. Лжец и лицемер мужественно воевать не может. Такой под разными предлогами уклонится от участия в войне. Если это не удастся, он в трудную минуту предпочтет добровольную сдачу в плен, пойдет на измену Родине.
Над нашими головами пролетела большая стая диких гусей. Вдали маячила другая. Наши разговоры смолкли. Все глядели на птиц. Мать нарушила молчание:
— Вот и гуси. Они зиму за собой тянут. Скоро холода начнутся.

3.
Такое в моей жизни повторялось часто. Только что вернулся домой, встретился с женой и детьми, сел за ужин. И тут же раздался властный, требовательный телефонный звонок. Я торопливо взял трубку.
— Докладывает Белозеров… — Начальника оперативного отделения дивизии я знал с войны. Спокойный, всегда корректный и уравновешенный. Сейчас его голос дрожал. После небольшой паузы он проговорил: — У нас несчастье, Иван Иванович… его смертельно ранило… слово.
Слово может парализовать, ранить и даже убить человека, часто оно порождает горе. Белозеров не может говорить: у него спазмы в горле, он плачет, переживает за Ивана Ивановича. Я тоже встревожился, желая скорее уточнить, что произошло и почему. Но вскоре понял, что по телефону я ничего не добьюсь, и сказал:
— Высылайте за мной машину.
— Она уже… выехала.
Положив трубку, глянул на своих. Все с тревогой вопросительно смотрят на меня. Пришлось пояснить:
— Наш начальник штаба полковник Мельников тяжело заболел…
В машине шофер спросил:
— Куда поедем, товарищ полковник, в штаб дивизии или в госпиталь?
Я задумался. В госпиталь могут не пустить. Надо ехать в штаб. Белозерова застал в моем кабинете. Он заменял и командира дивизии, и начальника штаба, оставаясь начальником оперативного отделения. Вид у него был настолько удрученный, что я едва удержался, чтобы не сказать: «Ну, чего скис? Этим только себе навредишь, а Мельникову не поможешь», но сдержался и, пожав ему руку, сел напротив. Он тут же встал:
— Товарищ полковник, садитесь на свое месте «На свое место». В жизни каждый человек занимает свое рабочее место. В армии у командиров — кабинеты, техника, командные пункты, люди. У рядовых — казарма и оружие. У каждого своя служба, и в этом заключается их жизнь. Мельников любил работу, он как бы растворялся в ней, она стала его натурой. Ивана Ивановича любили в дивизии за душевность и справедливую требовательность. Я вспомнил разговор с командующим. Он интересовался Мельниковым, и я подумал тогда: не предложили ли ему уволиться из армии по возрасту? Эту мою догадку подтвердил Белозеров:
— Он вернулся в штаб дивизии бледным, сел на ваше место со словами «Увольняют на пенсию» и сразу потерял сознание. Я отвез его в госпиталь, где определили тяжелейший инфаркт.
— Спрашивали врачей: есть надежда?
— Ничего определенного не сказали.
— Случай тяжелый. Прав ты, Иван Петрович, его смертельно ранило одно только слово.
— Возможно и убило: вид у него был страшный. Говорят, бьют не по годам, а по ребрам.
Я вспомнил слова грузинского поэта Карло Каладзе:
У сердца на бессмертье нет расчета.
Его земная оболочка — Я.
Без отдыха идет его работа
В моей груди. А отдых — смерть моя.
Да, так уж устроен человек. С ним постоянно живут радость и горе. Радость, улыбка и искренний смех бодрят, а горе может убить, поэтому я попросил Белозерова:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45