Когда полк вышел из боя и взял курс на свой аэродром, я увидел, что бомбардировщиков по-прежнему атакуют истребители двух других полков дивизии. Такой эксперимент не был предусмотрен, но бой есть бой. Условия его диктует обстановка, которая не всегда укладывается в рамки плана. Оценку действиям этих полков должны были дать подполковники Сергей Щиров и Алексей Пахомов.
Организация учебного боя истребителей с большой группой бомбардировщиков не вызывала нареканий. Но наглядный факт еще не сама правда, не полная истина. Результатом атак является огонь, который в момент прицеливания требует исключительно точных, ювелирных движений. А при атаках в плотных строях этого добиться сложно. Успех зависит не только от командиров эскадрилий и звеньев, но и от их ведомых, для чего ведущему, чтобы не нарушить плотный строй, приходится очень плавно выполнять маневр. А это несовместимо с динамикой боя.
Результаты фотоконтроля не радовали. Пораженными оказались менее половины бомбардировщиков, остальные могли беспрепятственно лететь к цели. При наличии у вероятного противника атомного оружия это была реальная и весьма опасная угроза. Даже один прорвавшийся самолет способен натворить столько бед, сколько в ходе прошедшей войны не могли причинить и несколько тысяч бомбардировщиков. Во «Временных указаниях…» не было определено, какую давать оценку в таких случаях. Поэтому генерал Савицкий собрал инспекторов на совет и первым спросил мнение подполковника Пахомова.
— За организацию атаки я думаю поставить полку «отлично», — ответил тот. — За стрельбу из фотопулеметов — «неудовлетворительно». Средняя оценка — «хорошо».
— Маневр и атака еще не результат боя, — вступил в разговор Щиров. — Решающим показателем должна быть стрельба: уничтожен «противник» или нет?
Я поддержал Щирова:
— Трудно оценивать результаты стрельбы из фотопулеметов по таким большим группам бомбардировщиков, если истребители летели крыло в крыло. Ведомые не прицеливались, открывали огонь по команде ведущего.
Генерал Савицкий, слушая летчиков, контролировавших воздушный бой, ни разу никого не перебил ни вопросом, ни уточнением. Подведение итогов начал с характеристики нашей работы при инспектировании:
— Хорошо, что вы не выискивали недостатки, а оценивали боевую подготовку каждый по своему собственному опыту. Вы правы: при оценке учебных воздушных боев надо исходить из того, что ни один «вражеский» бомбардировщик не должен прорваться к цели. Но… — генерал развел руками и после некоторого раздумья продолжал: — Теперь не война. В боевой действительности наши летчики, чтобы не пропустить бомбардировщик к цели, наверняка использовали бы последнее свое оружие — таран! И это надо при оценке боя дивизии учесть. Поэтому, если мы дадим общую оценку «удовлетворительно», то никого не обидим, зато заставим людей вдумчивей проводить боевую подготовку…
Закончив работу, мы, как было и в другие вечера, собрались в большом номере гостиницы у Савицкого, чтобы послушать последние известия. Обычно дикторы сначала рассказывали о делах нашей страны, потом начинали передавать международные события. Так последние известия начались и в этот вечер. Но вдруг диктор смолк. Молчание затянулось. Все насторожились.
— Что это значит? — глядя на нас, спросил Савицкий. И, словно отвечая на его вопрос, радио снова заговорило:
— Внимание, внимание! Передаем сообщение ТАСС: «Сегодня войска бывших наших союзников по антигитлеровской коалиции перешли границы наших дружественных стран, вставших на социалистический путь развития, и устремились на восток…»
Мы все застыли в тревожном ожидании дальнейших сообщений. Диктор продолжал:— Их авиация…
Радио вдруг смолкло. Генерал Савицкий встревоженно выдавил из себя:
— Неужели война? Сейчас позвоню в Москву…
Но приемник снова заговорил, однако уже другим, знакомым голосом:
— Говорит подполковник Алексей Новиков из соседнего номера гостиницы. Ну как, товарищи, похоже на голос Левитана?
Через минуту Алексей Новиков пришел в наш номер. В начале Великой Отечественной войны он был ведомым у генерала Савицкого, они были друзьями. Однако сейчас, как только Алексей вошел к нам, у генерала из глаз посыпались, словно из грозовых туч, молнии, он с негодованием накинулся на своего приятеля. Тот, представительный, с мягкими чертами широкого лица, крепкий, даже чуть полноватый, любивший пошутить, растерянно стоял перед генералом, однако быстро взял себя в руки и спокойно заговорил:
— Товарищ генерал, не волнуйтесь. Кроме нас, никто не мог слышать это «сообщение». Я же мастер по радио.
— Мастер, мастер, — уже примирительно заговорил Савицкий. — Но разве можно так пугать?
— А ведь они действительно готовят против нас войну. Вот я и решил объявить вам учебную тревогу.
— Ну хватит об этом, — перебил Новикова генерал. — И о шутке больше ни слова. А теперь все пошли спать. Завтра вылетаем рано.

3.
В это летнее раннее утро я был в особенно радостном настроении: первую ночь моя семья спала в собственной комнате. До этого мы жили в гостинице, и жена готовила еду на примусе прямо в номере. Здесь же, не разбудив ни меня, ни дочек, Валя приготовила завтрак в кухне на газовой плитке.
Летчики штаба ВВС для личной летной тренировки имели авиационный полк, располагавшийся в Подмосковье и имевший на вооружении истребители, бомбардировщики и штурмовики. Сегодня летало управление истребительной авиации.
Впервые после минувшей войны инспекторы стреляли по конусу-мишени. Мне выпало лететь в паре с генералом Савицким. Сделав последние указания на вылет, он улыбнулся:
— Посмотрю, как ты стреляешь. Ведь это ты написал книжечку «Заметки об огневом мастерстве»…
Взлетели парой. Когда сблизились с самолетом-буксировщиком, Савицкий по радио передал:
— Стреляй первым. Я посмотрю. Только действуй по науке.
По какой науке? В стрельбе по конусу есть фактически две теории. Одна описана в книге «Курс боевой подготовки». Но практика заставила внести изменения, и многие летчики создали свою науку. У меня тоже выработался особый метод, которым я пользовался и в стрельбе по конусу, и при атаке вражеских самолетов. Об этом мною была написана брошюра, о которой упомянул Савицкий.
Резким маневром я сблизился с мишенью на сто метров под тридцать градусов слева, потом круто развернул самолет вправо. Момент был пойман. Голова конуса застыла в прицеле. Очередь! Я хорошо видел, как трасса пронзила мишень. Она, словно испугавшись огня, вздрогнула, от нее даже полетела пыль.
После первой очереди я круто отвалил от мишени и хотел повторить заход, но тут же услышал резкий, требовательный голос генерала:
— Стреляй, как положено!
— Понял, — ответил я и произвел повторную атаку узаконенным способом. Но огня не вел: все патроны были израсходованы в первой атаке. Доложил генералу: — Стрельбу закончил.
— Разрешаю идти на посадку, — ответил Савицкий.
Однако я не спешил уходить, хотелось посмотреть, как будет атаковать мишень генерал. Он стрелял по методике, изложенной в документах, и сделал на стрельбу пять заходов.
Когда конус был сброшен, мы с полковником Андреем Ткаченко подсчитали результаты. В конусе оказалось пятьдесят пробоин, его прошило насквозь двадцать пять пуль из сорока, выпущенных нами. Но чьи были пули, мы не могли определить. Стрельба велась зажигательными патронами, концы их пуль еще на заводе обозначены красной краской. Все пробоины в конусе оказались одного цвета. Ткаченко предложил:
— Давай решим, что вы оба выполнили упражнение сверхотлично. Но генералу дадим на одну пулю больше.
Савицкий после посадки сразу подошел к конусу, Ткаченко доложил:
— Вы, товарищ генерал, попали шесть раз. Ворожейкин пять…
Не дав ему закончить, генерал горделиво рассмеялся и, глядя на меня, не без упрека заметил:
— Тоже мне мастер стрельбы и воздушного боя! Попал меньше, чем я. Но все равно молодец.
Зная, что Савицкий человек гордый, самолюбивый и эмоциональный, но в то же время добрый и справедливый, я сказал:
— Это не совсем так, товарищ генерал. Мы насчитали двадцать пять попаданий, но принадлежность половины из них не могли определить. Расцветка следов от пуль оказалась одинаковой. Мы их оставили в резерве. На ваше усмотрение.
Евгений Яковлевич насторожился:
— Это как — на мое усмотрение? Вы что, решили со стрельбой комедию сыграть?
Ткаченко предложил ему осмотреть полотно конуса. Савицкий внимательно исследовал все пробоины, спросил, нельзя ли отличить подкрашенные техниками пули от заводских меток, потом спросил меня:
— А как у вас в полку стреляли по конусу?
— Мы летали на «лавочкиных». На них двадцатимиллиметровые пушки, поэтому стреляли только бронебойными снарядами. Там заводская краска черная. На одном самолете оставляли ее, на другом смывали и красили другим цветом.
— Мне кажется, товарищ генерал, — вступил в разговор Ткаченко, — надо дать указание во все воздушные армии, чтобы перед стрельбой но конусу заводские метки на пулях и снарядах счищали и наносили свои.
— Разумно, — ответил генерал и взглянул на меня: — Извини, я поторопился тебя упрекнуть. В этой путанице мы сами виноваты. Но вы, товарищ Ворожейкин, — он перешел на официальный тон, — стреляете не так, как положено. Почему?
— Я, — говорю, — не понял. Вы осуждаете мой прием стрельбы или интересуетесь, почему я выработал свой маневр захода на конус?
— Отвечайте по существу, — сухо заметил Савицкий. — Почему вы нарушили правила стрельбы?
— Метод стрельбы утвержден очень давно и оторван от боевой действительности, — решительно заявил я. — Надо максимально приближать стрельбу по мишени к стрельбе по самолету противника. Моим способом стреляют многие летчики. Пора его узаконить. Почему в стрельбе по конусу мы работаем методами двадцатых годов? Неужели война в этом деле нас ничему не научила?
Генерал хотел сказать что-то резкое, но передумал, насторожился, словно к чему-то прислушиваясь. Потом в раздумье, медленно, что не было ему свойственно, проговорил:
— Может, вы и правы.
Отдав необходимые распоряжения Ткаченко, Савицкий уехал с аэродрома. Он торопился на тренировку. Ему предстояло пятеркой на реактивных самолетах продемонстрировать мастерство высшего пилотажа над Тушинским аэродромом в День Воздушного Флота СССР. Для этого он включил в свою группу известных летчиков Николая Храмова, Василия Ефремова, Павла Соловьева и Героя Советского Союза Петра Середу. Евгений Яковлевич был одержим в полетах, вникал во все тонкости летного мастерства и добился в этом деле многого. Он подтвердил на практике поговорку: кто ищет, тот всегда найдет.
После полетов порядочно уставшим и проголодавшимся я приехал домой, где сразу же увидел незнакомого мне капитана. Оказывается, комната, которую мне дал Моссовет, принадлежала ему. Еще до войны он жил по этому адресу и отсюда был призван в армию. Теперь он демобилизовался и приехал в Москву, рассчитывая поселиться с семьей в своей комнате. Слушая капитана, я вспомнил свой разговор с начальником Мосжилуправления. Приняв меня, он доверительно сказал: «Есть хорошая комната. Хозяева недавно умерли. Переселяйтесь побыстрее, а то передадим другой семье».
— Теперь мне ясно, почему он торопил меня, — сказал я капитану. — Видимо, знал о вас?
— Конечно, — подтвердил капитан. — За всеми военнослужащими, находящимися за границей, сохраняется жилплощадь. Но как теперь мне быть?
— А мне? — этот вопрос я задал скорее себе, чем капитану. — Ордер есть, мы вчетвером здесь прописаны.
— Я подам в суд, — заявил капитан.
— А жить-то где будете?
— Пока у сестры. Во всей этой игре с ордером виновато Мосжилуправление.

4.
Мне срочно приказано слетать в Прибалтику, проверить летную подготовку заместителя командира дивизии. Этого человека я знал, хотя у нас была только одна встреча на летно-тактическом учении. Он тогда, как и я, командовал истребительным полком и показался мне волевым, хорошим, образованным летчиком. Почему же встал вопрос о его пригодности? Может, дело в возрасте? Но ведь на это есть врачи. Они определяют допуск к полетам по состоянию здоровья, поэтому я спросил у Савицкого, чем вызвана проверка?
— Командир дивизии им как летчиком недоволен. Заодно выясните их взаимоотношения. Если характерами не сошлись, их целесообразно разъединить.
В Прибалтику вылетел на учебном самолете. Встретил меня командир дивизии полковник Артур Иванович Латис. Его внешний вид напомнил мне Якова Алксниса, командовавшего ВВС до 1938 года. Такое же продолговатое, мужественное и загорелое лицо. Однако ростом Латис выше и могучее Алксниса. К тому же тот был энергичен и эмоционален, а этот невозмутимо-спокоен. Своего заместителя он охарактеризовал скупо, но выразительно:
— Безудержный болтун. Неохотно летает с летчиками на проверку техники пилотирования, а свою летную выучку поддерживает. Понимает толк в авиационной науке.
— Спарки есть для проверки? — спросил я.
— Есть. Минут десять назад техник опробовал мотор. Вскоре явился и заместитель командира дивизии. Высокий, статный, он не без волнения скороговоркой выпалил:
— Полковник Халтурин по вашему приказанию прибыл, — и вручил мне свою летную книжку.
Комдив, не желая присутствовать при нашей беседе, сказал:
— Когда будете готовы к полету, сообщите. Я буду на старте. — Он посмотрел на карманные часы: — До плановых полетов еще больше двух часов.
— Нам спешить некуда, — сказал я Владимиру Ефимовичу, заметив на его груди планки двух орденов Красного Знамени, Красной Звезды и нескольких медалей. — Давайте выйдем на свежий воздух, — а уже на улице спросил: — Комдив, видать, старше вас?
— Да, старше. Как человек он очень хороший, прямой…
Говорил Халтурин много. Слушать не умел, но рассказыватъ был великий мастер. Я изредка перебивал его вопросами. Никакой обиды на командира он не высказал, но в его словах чувствовалось, что тот чрезмерно властолюбив.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45