Огненный факел стал быстро удаляться, пошел вверх, превратился в огненный диск и на развороте скрылся совсем. Остался в небе только красный сигнал на крыле и белый на хвосте самолета.
На ночном аэродроме я впервые оказался просто наблюдателем, и мне показалось, что все это — интересная ночная игра, похожая на спектакль в театре. Но вот, заглушая небесные звуки и игровые огоньки ночи, на посадочную полосу обрушился ослепительно ярким ударом свет двух прожекторов. Увлекшись наблюдением за небом, я как-то забыл о прожекторах, от резкого всплеска света вздрогнул и сразу повернул голову на освещенную полосу. Через несколько секунд из темноты вынырнул истребитель и, немного проплыв над полосой, приземлился…
Следующей ночью я сам выполнил контрольный полет в зону и четыре по кругу. Было нелегко. Ночью на боевых самолетах я не летал с 1941 года, когда в совершенстве освоил такие полеты и научился даже стрелять по конусу.
Вскоре на курсах я уже без инструктора тренировался на Як-11, летал по кругу и в зону на высший пилотаж, а затем совершил самостоятельный вылет на боевом Як-17. Первый вылет на любом новом самолете волнует летчика. Я поднимался в небо на девятнадцати типах самолетов, но что сулит этот — двадцатый? Неизвестность всегда настораживает.
Техник доложил о готовности истребителя к полету. Мне полагалось обойти машину, убедиться, что с внешней стороны «яка» нет никаких неполадок, расписаться в книге о приеме исправного самолета от техника. А зачем? Такое было правило, хотя оно как-то бросало тень на летчика и техника, будто они не совсем доверяли друг другу. И многие летчики выполняли это правило чисто формально. Я тоже относился к этой категории. Зато когда надел парашют, сел в кабину и привязался ремнями, не забыл проверить, как действуют рули управления. Это было похоже на пожатие руки при знакомстве с новым человеком. Управление самолетом — целая система рычагов и тросов, которая, подобно нервной системе, пронизывает всю машину. И если в этой системе происходил даже незначительный сбой, полет или даже руление на земле заканчивались трагически. Вот почему проба рулей управления перед запуском мотора стала у летчиков главным инстинктом. Прежде чем вырулить на старт, по привычке военного времени я проверил положение тумблеров двух 23-миллиметровых пушек, хотя стрелять не собирался. Это тоже был выработанный годами инстинкт.
Разбег машина начала легко и очень устойчиво, а когда она набрала скорость, я легонько взял ручку управления на себя, и Як-17 послушно оставил полосу. По простоте взлета, посадки и выполнению фигур высшего пилотажа таких истребителей у нас еще не было. Я сделал на нем двадцать шесть полетов днем и ночью, налетав более пяти часов. Кроме того, я совершил несколько вылетов в задней кабине только что выпущенного учебно-тренировочного двухместного реактивного истребителя «Яковлева» и был допущен на нем к инструкторской работе…

2.
Для проверки авиации Львовского военного округа была назначена группа инспекторов во главе с начальником Управления боевой подготовки бомбардировочной авиации ВВС генерал-лейтенантом Владимиром Алексеевичем Ушаковым. Возглавлял авиацию округа дважды Герой Советского Союза Василий Рязанов. Судьбы генералов были похожи. В Великую Отечественную оба командовали авиационными корпусами: Ушаков — бомбардировочным, Рязанов — штурмовым, а затем перешли на нелетную работу. Правда, по характеру и внешнему виду их нельзя было спутать. Ушаков — высокий, спокойный. Рязанов — небольшого роста, хрупкий, энергичный.
После рассказа о ходе боевой подготовки в подчиненных частях Рязанов поинтересовался, сколько времени мы будем проводить проверку.
— Это зависит от вас, — загадочно улыбнувшись, ответил Ушаков. — В хорошей работе мы быстро разберемся, а вот с недоделками придется покопаться. Наша цель не только выявить недостатки, но и помочь вам устранить их. О летчиках будем судить по технике пилотирования и качеству стрельбы, воздушным боям и маршрутным полетам.
На другой день наша группа инспекторов во главе с полковником Ткаченко летела в Закарпатье. Этот перелет воскресил в памяти март 1945 года. Тогда мы с Алексеем Пахомовым летели на истребителях к озеру Балатон, где фашистские войска перешли в контрнаступление. Для дозаправки самолетов нам предстояло сесть на том самом аэродроме, куда держали путь теперь. Метеоколдуны (так летчики в шутку называли метеорологов) сказали, что Карпаты закрыты облаками, а за Карпатами — ясно. Однако и по ту сторону гор стояла сплошная облачность. Понимая, что для возвращения нет горючего, мы отыскали окно в облаках и нырнули в него. На поля садиться было опасно: они раскисли от дождей. Сели на шоссейную дорогу. Самолеты были разбиты. Пахомов отделался испугом, а я получил серьезные травмы,
На этот раз утро было тихое и солнечное. Хорошо смотрелись горы, переплетенные ручейками и речушками. Изредка под крылом проплывали небольшое сияющее пятнышко озерка или желтеющая оголенная скала. А в основном внизу лежали сплошные леса и зеленые луга с пасущимися на них стадами.
Наконец впереди показался город, куда мы держали курс, и на окраине его желтеющая полоса аэродрома. О нашем прибытии в авиационном гарнизоне никто не знал, кроме диспетчерской службы. Я вспомнил, что взлетно-посадочная полоса там сделана из досок бука. В нашей стране этот деревянный аэродром был единственным творением мастеров. Да, наверное, не только в стране, но и во всем мире. Летать с такой полосы на поршневых машинах было хорошо, самолет шел по ней ровно и устойчиво. А как теперь, спустя три с половиной года, выглядит эта деревянная полоса? Когда мы приземлились, я увидел, что не изменилась и почти не износилась. Крепок бук!
Авиационный гарнизон еще спал, когда мы объявили тревогу. Половина нашей группы осталась на аэродроме, чтобы проверить, как полк займет боеготовность и согласно плану начнет летать, остальные направились в штаб дивизии. Встретил нас комдив полковник Витте Федорович Скобарихин, которого я знал еще по боям на Халхин-Голе, когда он был старшим лейтенантом. За десять лет он немного постарел, но по-прежнему был бодр.
— Все идет по плану боевой тревоги, — сообщил он после взаимных приветствий.
— А когда две эскадрильи поднимутся в воздух? — спросил я.
— Он назвал время.
— Тогда мы с вами поедем на аэродром, — предложил я, — а остальные инспекторы останутся в штабе.
В дороге Витте Федорович вводил меня в курс дела:
— Сейчас мы тренируемся в дальних полетах. Ла-одиннадцатые свободно могут летать часа четыре, и мы привыкаем к дальним маршрутам: дивизия предназначена для прикрытия бомбардировщиков.
Я посмотрел на часы. Через сорок минут должна была появиться контрольная цель. Спросил комдива, как он будет действовать, если появится воздушный «противник»? Скобарихин пояснил:
— В планах вылеты на перехват «противника» не предусмотрены. Определено только время на сбор из разных положений.
— Вот это и плохо, — сказал я. — В июне сорок первого объявленную тревогу многие считали учебной, а действовать пришлось по-фронтовому. Вот так работайте и сейчас. Считайте, что цели не учебные.
Скобарихин задумался. Он смелый человек. И смелость его не безрассудна. Его принцип воевать так, чтобы и грудь была в крестах, и голова оставалась на плечах. В 1939 году во время боев на Халхин-Голе он одним из первых советских летчиков произвел воздушный таран, уничтожив японский истребитель. В то время наша печать о советских летчиках-интернационалистах, об их героических делах почти не писала. И мы не могли знать, что первым выполнил воздушный таран лейтенант Евгений Николаевич Степанов в небе Испании, таранив ночью итальянский бомбардировщик «Савойя». Второй таран совершил в мае 1938 года в Китае Антон Губенко. Скобарихин был третьим, но все равно он первым таранил врага на встречном курсе.
— Вот что я решил, — после глубокого раздумья сказал комдив. — Сейчас отдам распоряжение, чтобы взлетели три звена для прикрытия аэродромов. А остальные летчики будут в кабинах ждать приказа на вылет.
— Действуйте по своему усмотрению, — сказал я, — но непременно подготовьте четверку истребителей для перехвата контрольной цели. Стрельба из фотокинопулемета будет зачетной.
Вскоре, как и было запланировано, появился бомбардировщик, маршрут которого был согласован с местной противовоздушной обороной. Дивизии ВВС тогда не имели своих радиолокационных станций, наведение и на нарушителей границы, и в учебных целях осуществляли командные пункты ПВО. Так было и сейчас. Скобарихин поднял на перехват звено истребителей. Те связались с командным пунктом ПВО и взяли курс на цель. Штабу дивизии оставалось только слушать переговоры по радио.
На стартовом командном пункте находились полковник Андрей Ткаченко и Сергей Щиров. Я доложил Ткаченко о своих распоряжениях и решении комдива.
— Ясно, — сказал он. — Но как мы оценим действия перехватчиков?
— По результатам фотострельбы.
— Перехватчиков четверо, а бомбардировщик один. Не запишем же, что все сбили по самолету,
— Фотопленка покажет, кто как стрелял, — сказал Щиров, — по ней и будем судить.
Истребители, контрольную цель перехватили на заданном рубеже и тут же атаковали. По проявленным пленкам фотокинопулеметов ведущему была поставлена оценка «отлично», двум ведомым — «удовлетворительно» и одному — «плохо». Звено заслужило общую удовлетворительную оценку,
— Мне кажется, — глядя на меня и Сергея Щирова, заговорил Ткаченко, — самолет сбил командир звена. Остальные летчики могли только подбить его или сделать пробоину в крыле.
Мы с ним согласились.

3.
Комдив, Щиров и я стояли неподалеку от стартового командного пункта. Сергей видел сбор по тревоге и сказал не без восхищения:
— Молодцы! Полк изготовился к бою на пять минут раньше, чем предусмотрено планом. Командир полка поднял звено, чтобы прикрыть аэродром. И вообще, пока я заметил только один недостаток. — Сергей, глядя на меня, на полном серьезе спросил: — Какой думаешь?
— Тебе видней.
— Люди не успели побриться и пришить чистые воротнички к гимнастеркам.
Его шутка всех рассмешила. Витте Федорович также шутливо оправдался:
— Планом боевой подготовки это не предусмотрено.
После отбоя тревоги полк начал плановые полеты: Щирову и мне предстояло заняться проверкой техники пилотирования летчиков. Первым со мной летел командир полка Желудев. Я обратил внимание, что он не просто доложил о готовности к проверочному полету, а словно бы отчеканил все слова, которые полагается говорить в таких обстоятельствах. И никакого волнения ни на лице, ни в голосе. Я внимательно оглядел его. Ростом невидный, щупленький, но энергичный. Лицо продолговатое и загорелое. Чувствовалось, что человек умеет владеть собой.
Глядя на Желудева, я упрекнул себя, что не поговорил о нем со Скобарихиным, не посмотрел его летную книжку и, кроме внешнего вида, ничего не знаю о нем. Но это, пожалуй, даже к лучшему: не будет предвзятости, сам полет покажет уровень профессиональной выучки. Перед посадкой в кабину я спросил его:
— Не устали при руководстве полетами?
— Нет. Люблю смотреть, как летают мои летчики, и давать им указания.
Слово «указания» меня насторожило. В авиации командир полка — главный учитель и воспитатель летчиков. С него берут пример, ему подражают. И лучшего указания, чем личный пример командира, быть не может. К тому же фраза «мои летчики» прозвучала собственнически.
Когда мы уселись в кабинах, Желудев таким же спокойно-чеканным языком запросил разрешение на запуск, а потом на выруливание.
Взлет — одни из первых элементов оценки полета. И он довольно сложен, поэтому я из задней кабины контролировал летчика, готовый в любой момент вмешаться в управление. На разбеге машина начала уклоняться влево. Это опасно. Если Желудев немедленно не исправит ошибку, самолет станет непослушным. И я, чтобы не было поздно, выправил положение, хотя не был уверен, что сделал правильно. Может, следовало подождать, когда летчик внесет поправку сам?
В зоне летчик спросил разрешение на выполнение задания. Начали с виражей. Горизонтальные круги, если их выполнять правильно, сами дадут объективную оценку легким встряхиванием машины, попавшей в собственную струю. Так было в Прибалтике, когда я проверял тактику пилотирования у комдива Латиса. На этот раз спарка «не выразила» благодарности ни на одном из четырех кругов. Виражи были неправильными, они не замыкались. И остальные фигуры выполнялись как-то судорожно, словно летчик боялся неба. А оно было до того спокойным и чистым, что, глядя на ласкающую синеву, мне захотелось в нем, как в теплой воде, поплавать и понырять. Я показал Желудеву весь пилотаж и попросил повторить. Его техника пилотирования оставалась такой же сумбурно-хаотической и резко неуравновешенной. Можно было подумать, что со мной летит не командир полка, а начинающий летчик. Стало ясно, что я правильно сделал, вмешавшись в управление при взлете. Надо будет спросить: заметил ли он это?
И посадку Желудев совершил неважно. В его приземлении была и профессиональная стандартность, и какая-то опасная неряшливость. Смешение этих двух противоположностей говорило о том, что у летчика нет своего летного «я», своей выработанной системы. Такая неуравновешенность в посадке недопустима для главного учителя летчиков. Когда мы вылезли из самолета, у меня чуть было не вырвалось: «Как же вы можете давать указания другим, если сами летаете плохо?» Однако, понимая роль и ответственность проверяющего, я сдержался. Эмоции не лучшее средство установления причин неудовлетворительного полета.
Желудев держался бодро, словно задание было выполнено на «отлично». Глядя на его щуплую фигуру, я поинтересовался:
— Не трудно было в зоне?
— Нет! На здоровье не жалуюсь, и врачи пишут, что годен к полетам без ограничения.
— А как бы вы сами оценили свой полет?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45