Земля подо мной уже не плывет, а от огромной скорости быстро мелькает.
На генеральной репетиции я видел зеркальный маяк на площади Маяковского. Теперь же только ведущий общей колонны смотрит на него и вводит нужные коррективы. Допущенная им неточность будет общей ошибкой. Качество пролета всей колонны сейчас зависит от командира ведущей пятерки подполковника Прокопия Акуленко. Он возглавлял Центр переучивания на реактивные самолеты, а теперь летит ведущим на параде, первом таком параде в нашей стране.
Мое внимание настолько было сосредоточено на летящей впереди пятерке, что я не заметил, когда под нами промелькнула Красная площадь. Лишь в тот момент, когда эта пятерка начала разворачиваться влево и набирать высоту, я понял, что Красная площадь и вся Москва остались позади. Расслабившись, с облегчением взглянул на плотно прижавшихся ко мне летчиков, улыбнувшись, плавно перевел машину в набор высоты и передал по радио:
— Все! Теперь домой!
После посадки я выключил двигатель и почувствовал, что от напряжения весь взмок. Сняв шлемофон, сразу же выскочил из самолета и так, с открытой головой, любовался приземлением своих подчиненных. Двадцать пять «яков» снова встали в одну линию. Перед ними в ожидании команды на построение сгрудились летчики. Я внимательно оглядел ясное небо. Высоко поднявшееся солнце приветливо сияло, словно своими ласковыми лучами благодарило нас. И сама небесная голубизна была умиротворенно-тихой. И вид летчиков-победителей говорил об их торжественном и радостном настрое. Особенно сиял руководитель полетов Борис Константинович Висковский. Да разве мог он быть равнодушным, если сумел в минимально возможное время поднять полк в воздух, а затем оперативно посадить истребители!
— Я еще не знаю случая, — горячо говорил он, — чтобы двадцать самолетов сели так быстро. Это не летчики, а какие-то сверхасы.
После полета полагается произвести его разбор. Зачем? Похвалить летчиков? Но сам успешно проведенный парадный полет выше любых лестных слов. Это все чувствуют. И я решил поговорить с летчиками и техниками полка после получения от генерала Сбытова особых указаний, о которых он сказал мне после генеральной репетиции. На характер указаний он тогда даже не намекнул. Все стало ясно вечером, когда командующий позвонил по телефону:
— Напишите на всех летчиков, участвовавших в параде, представления к награждению орденами. Из технического состава отберите тех, кто особенно хорошо работал. С сегодняшнего дня до десяти часов третьего мая личному составу полка предоставьте отгул, а к пятнадцати часам того же дня всем летчикам быть готовыми к отъезду на прием в Кремль. Из технического состава приглашаются инженер полка Косицкий, начальник штаба Иванов и по вашему усмотрению один техник. И еще. Летному и техническому составу надо подготовиться к конференции по реактивным самолетам. Время и место проведения сообщу дополнительно. Вопросы и просьбы есть?
— Есть. Разрешите летчика Домова представить к присвоению звания Героя Советского Союза? Он этого достоин за участие в боях на Халхин-Голе, в советско-финляндской и Великой Отечественной войнах. Сбил шестнадцать самолетов врага. Участник партизанской войны в Белоруссии.
— Не время… — после паузы генерал сказал, что об этом надо было хлопотать раньше.
Указом Президиума Верховного Совета СССР от 16 мая 1947 года 163 авиатора (и среди них 110 летчиков) за освоение новой техники были награждены орденами.

7.
После командировки мы возвращались на свой аэродром в Белоруссию. Еще с воздуха я заметил, как сильно поредела стоянка самолетов. Это удивило меня. Накануне вечером я разговаривал по телефону с командиром дивизия Правдиным, и тот сказал, что все на своих местах, что идет нормальная работа. Но где же техника? Может, с утра по тревоге началось какое-то учения и часть полка перелетела на другой аэродром?
Ли-2 сел. Под звуки работающих двигателей, словно под музыку, Сергей Елизаров, Николай Захарченко, я и Федор Иващенко вышла из самолета и сразу почувствовали особый аромат цветущего летного поля. После шума моторов мы захлебнулись тишиной, молча огладывали аэродром и примыкающие к нему рощи. Подъехала легковушка. Из нее вышел майор Алесюк и доложил, что полк занимается предварительной подготовкой к завтрашним полетам. У меня невольно вырвалось:
— А где остальные «лавочкины»?
— Сгнили и списаны.
Мы были удивлены, но Александр Константинович не стал об этом больше говорить, пригласил всех в машину. Елизаров, Захарченко и Иващенко ушли в столовую, мы с Алесюком поднялись в кабинет, где я и услышал печальную историю. В марте у самолета Александра Кретова при выруливании со стоянки на старт отвалился хвост. Полеты пришлось прекратить. Инженер полка выяснил, что причиной разрушения хвоста стал износ древесины.
— Хорошо, что хвост разрушился на земле, а не в воздухе, а то была бы беда, — вздохнул Алесюк.
…Вспомнился декабрь 1945 года. Тогда я прилетел на аэродром и обратил внимание, что истребители полка стоят хвостами на опушке березовой рощи, и спросил инженера Спиридонова: «А хвосты машин не погниют от влаги?» «Нет, — заверил инженер. — Истребитель хотя и деревянный, но крепкая птаха, вся пропитана клеем».
— Теребилов вызвал заводскую комиссию, — продолжал Алесюк. — Каждую машину проверяли особой аппаратурой. Оставили только те, которые не вызывали никакого подозрения. Машины выпуска сорок четвертого года забраковали без проверки. Члены комиссии были возмущены, что бывший инженер полка Спиридонов как будто специально гноил самолеты, уткнув их хвостами в лес. А по секрету председатель комиссии сказал, что наш полк должен получить цельнометаллические Ла-девятые, а Ла-седьмые списать.
Летчики любят новые самолеты. Я считал, что, раз из полка трое летчиков и техник вызваны для обучения на реактивных машинах, значит, полк вскоре получит их. А выходит, придется летать, как и прежде, на поршневых «лавочкиных». Это сообщение меня огорчило. Но я решил успокоить себя и Алесюка:
— Наверно, это сделано правильно: наш аэродром для реактивных самолетов не пригоден. Для них нужна бетонная полоса или с железным покрытием. У нас такую вряд ли будут строить: жилья нет.
Алесюк продолжал рассказывать о делах полка:
— Начинаем благоустраиваться. Начальник лагеря военнопленных продал нам семьдесят столов и много стульев. У них хорошие столярные мастерские. Так что штаб мы обставили, оборудовали два класса. Несколько столов и стульев отдали офицерам. Денег для хозяйственных нужд за этот год в полку еще осталось поредостаточно. Строители обещали сдать к Новому году восьмиквартирный дом. — Помолчав, Александр Константинович спросил: — А вы с Елизаровым и Захарченко завтра будете летать?
— Обязательно! — И я попросил, чтобы Алесюк запланировал нам по два полета по кругу и один в зону. — Поршневые «лавочкины» сложнее, чем реактивные.
Когда вышли из штаба, Алесюк поинтересовался:
— Как вас принимал Кремль? Сталина видел?
— Видел, — ответил я и на всякий случай посмотрел, нет ли кого поблизости. — А со Сталиным даже имел личный разговор. И с его сыном Василием. Как ни странно, самым неприятным осадком на душе от этой командировки осталась эта встреча…
Алесюк тоже осмотрелся:
— Да ну?! Давай рассказывай!
— Все шло обычно: произносились тосты и раздавались аплодисменты. В середине застолья вдруг кто-то меня похлопал по плечу. Обернулся: стоит генерал-майор авиации. Небольшого роста, щупленький. Я встал, хотел представиться, но он опередил:
«Я генерал Сталин. Мы с папашей договорились, чтобы ты выступил от летчиков и рассказал о реактивных самолетах».
О Василии Сталине я только слышал, видеть его не доводилось, — продолжал я. — От его слов сначала опешил, но тут же решил: а почему бы и не выступить? Да и нельзя отказаться. Сам Сталин с сыном решили.
«Слушаюсь!» — ответил я.
Сталин с Молотовым сидели вместе в торце длинного стола. Мы направились к ним, но Берия рукой преградил нам путь. Василий резко отшвырнул его руку и зло упрекнул:
«Ты всегда мне мешаешь!»
— А что это значило? — спросил Алесюк.
— Я ничего, не понял. Представился Сталину. Он внимательно посмотрел на меня и медленно проговорил:
«Прошу вас, товарищ Ворожейкин, сказать свое мнение о новых реактивных самолетах. Только прошу — свое личное мнение».
Когда мы отошли от Сталина, ко мне вплотную подошел уже пожилой мужчина в гражданском и тихо, почти шепотом, сказал:
«Я полковник госбезопасности. Прошу, товарищ Ворожейкин, откажитесь от слова. Прошу, как отец сына».
— Странно, — заметил Алесюк.
— Очень, — согласился я. — После парада я немного простыл, и у меня появилась в голосе хрипота. А тут совсем пересохло, в пот бросило. И я сказал Василию Сталину, что не могу говорить: охрип.
«Струсил! — упрекнул он и грубо выругался, потом спросил: — Посоветуй, кто из летчиков может хорошо выступить?»
«Акуленко, начальник Центра переучивания».
— Так кто же от реактивщиков выступил? — спросил Алесюк.
— Никто, — ответил я. — И дело, по-моему, в обмане. Сталину не было известно, что на реактивных истребителях вместо пушек стоят металлические болванки. А Берия не хотел, чтобы он об этом узнал.
С Алесюком я распрощался у его дома и пошел к себе. Как только открыл калитку во двор, сразу увидел Валю. Они с Верой высаживали в грядки рассаду помидоров. Оля ползала рядом.
Я тихо подошел:
— Слава труженицам!
Жена вздрогнула и выпрямилась. Какое-то мгновение она молчала, сияя от радости, потом упрекнула:
— И не сообщил, что прибудешь…
— Так получилось. Но это к лучшему: неожиданность усиливает радость встречи. Так ты писала мне. — И, взглянув на застывшую в недоумении младшую дочку, спросил: — Правильно, Оленька?
У девочки задрожали губы, она потянулась ручками к матери.
Но Валя не взяла ее, а только погладила по голове. От радости, что дочка не заплакала, я начал подбрасывать ее вверх, и она заулыбалась, а Вера, стоя около нас попросила:
— Папочка! И меня тоже подкинь!
Что может быть в жизни приятнее таких встреч! Разлука не только проверяет, но и крепит настоящую любовь. Встреча принесла нашей семье столько новых красок, неповторимых чувств, что весь остальной мир на какое-то время остался вне наших ощущений.

«Ищите женщину…»

1.
Совещание в Главном штабе Военно-воздушных сил, на которое я был приглашен, открыл главнокомандующий маршал авиации Константин Андреевич Вершинин.
— Нам предстоит, — сказал он, — проверить готовность авиационных заводов к выпуску новых реактивных самолетов. Военные приемщики сжились с заводами, не замечают недостатки. Они во многом лично зависят от руководства заводов, — взгляд маршала стал строгим. — Такое положение нельзя считать правильным. Любая зависимость человека от кого-либо ведет его к подчинению, к снижению требовательности.
…Мне невольно вспомнился май сорок третьего. Тогда наш истребительный авиаполк получил новые самолеты Як-7Б. А вскоре с их крыльев в полете начала слетать обшивка. Причиной «раздевания» стало нарушение заводом технологии работ. Была в этом вина и представителей военной приемки. К нам прибыли заводские рабочие. День и ночь работали они, чтобы исправить дефект. И в Курскую битву мы вступили на исправных, надежных истребителях.
А маршал между тем продолжал:
— Объективнее всего заводы могут проверить знающие люди. Прошу встать участников Первомайского парада на реактивных истребителях.
Из летчиков поднялся один я. Вершинин с удивлением взглянул на своего заместителя по боевой подготовке генерал-лейтенанта Степичева:
— Почему только один? Разве остальные летчики не освоили реактивные машины?
Степичев пояснил:
— Инспекторы не участвовали в параде. А майор Ворожейкин скоро будет переведен к нам. Но почти все летчики, кто выделен для проверки авиазаводов, летали на реактивных самолетах, а инженеры изучали реактивную технику.
— Что значит «почти все»? Выходит, проверять готовность заводов к выпуску реактивных самолетов будут инспекторы, которые сами не работали на них? Это неправильно. Задача инспекторов сложная, нужно вникнуть во всю заводскую жизнь. Недавно начался выпуск бомбардировщиков Ту-4. По дальности полета они не уступают американским. Такие машины мы не собирались делать, но международная обстановка после войны резко изменилась и вынудила форсировать выпуск своих дальних четырехмоторных бомбардировщиков.
Я был включен в группу, которую возглавлял Герой Советского Союза подполковник Щиров Сергей Сергеевич. Среднего роста, плотного сложения, лицо смуглое, полноватое. Черная шапка вьющихся волос придавала его облику что-то цыганское. Говорил он спокойно, но с некоторой властностью. В черных глазах часто проскальзывала какая-то тревога, казалось, он вот-вот сорвется на злой и крикливый тон.
Август стоял жаркий. На вокзале при выходе на перрон я встретился с Щировым и его женой. Она была весьма привлекательная, шеголеватое шелковое платье подчеркивало ее великолепную фигуру.
— Знакомься. Моя жена, — представил ее Щиров.
— Софья Матвеевна, — сказала она с приятной улыбкой и протянула руку.
Пожимая ее мягкую ладонь, я физически ощутил повеявший на меня аромат сирени и невольно подумал, насколько эти духи гармонируют с ее внешностью.
— Везет офицерам, которые имеют таких прекрасных боевых подруг, — сказал я и, чтобы не показаться сентиментальным, сделал ударение на «боевых подругах».
Обычно такая похвала заставляет женщину улыбнуться. Улыбнулась и Софья Матвеевна, но тут же на ее лицо легла тень тяжелой грусти. Силой воли она как бы смахнула с себя эту набежавшую тень, снова мило заулыбалась и скорее утвердительно, чем вопросительно, ответила:
— Но и Сережа такой видный мужчина.
Я никак не мог предположить, что мой комплимент может обидеть такую прелестную женщину, и поспешил сгладить свою восторженность первыми пришедшими на ум словами:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45