Прежде всего я просмотрел рисунки. На одном из них был изображен Ревущий Джон и тут же, подле, смутный абрис лица того ирландца, который носил прозвище Четырехглазого. Затем, на другом рисунке, был представлен корпус большого военного судна, насколько я мог судить, еще не достроенного, на котором еще производились работы. Я полагал, что газетные вырезки должны служить как бы пояснением.
к этим рисункам; действительно, в одной из них говорилось о происходившей под величайшим секретом постройке весьма выдающегося боевого судна для одной из Южноамериканских республик. В другой вырезке сообщалось, что это судно стоило громадных денег, потребовало невероятного труда и искусства мастеров, построено по совершенно новому образцу и не имеет себе подобного, а потому строительная компания, исполнившая этот заказ, до поры до времени слагает с себя всякую ответственность за него, отказываясь давать о нем какие бы то ни было сведения. Все это мне казалось не особенно понятным и я никак не мог связать эту постройку судна с событиями последних дней, и потому, отложив в сторону вырезки и рисунки, занялся рукописью Мартина Холля. Я прочитал заголовок:
Некоторые сведения о безымянном военном судне, его экипаже и целях.
Писано для Марка Стронга Мартином Холлем, бывшим некогда его другом.
Далее, вместо предисловия, я прочел маленькое предупреждение:
«Вы будете читать эти строки, Марк Стронг, когда меня уже не будет в живых, и я прошу вас, прежде чем вы станете читать дальше эту рукопись, хорошенько обдумать и решить вопрос: согласны ли вы и имеете ли желание продолжать преследование, в котором сам я потерял жизнь, и не только жизнь, но и все, что может потерять человек, и в котором и вы рискуете тем же, чем рисковал я. Я пишу вам это потому, что если вы прочитаете мою рукопись до конца и в вашем характере есть черта, не мирящаяся ни с чем таинственным и жаждущая разоблачения, то вы приметесь за это страшное дело и станете продолжать его там, где смерть остановила мою руку. Тогда вам, быть может, придется пожинать то, что я посеял. Поэтому прошу вас, Марк Стронг, не беритесь за это дело сгоряча, не обдумав и не взвесив предварительно всего, чтобы впоследствии не обвинять меня в том, что может постигнуть вас, если вы возьметесь за это дело».
Я, не задумываясь, стал читать дальше: желание отомстить за Мартина Холля наполняло теперь все мое существо и мне хотелось знать все об этом таинственном и вместе столь привлекательном для меня человеке, который как-то разом стал мне и близок, и Дорог, как родной.
Здесь начиналась, так сказать, автобиография покойного, простой и искренний рассказ человека, убежденного в своих мечтах и заблуждениях, — если это были мечты и заблуждения, — логичного и последовательного в своем безумии, если это было безумие. Начиналась эта рукопись так:
«Я хочу рассказать вам здесь ту часть моей жизни, с которой вам необходимо ознакомиться прежде, чем вы поставите себе вопрос: что это за человек, сумасшедший или полоумный, помешанный шут или жертва страшных галлюцинаций? Вопрос этот явится только впоследствии, но я прошу вас не задавать его себе прежде, чем вы не прочтете эту рукопись до последнего слова.
Родился я в Ливерпуле тридцать три года тому назад и там же получил свое образование. Мой отец, прекрасный, благородный человек, всю жизнь голодал благодаря своему пристрастию к лепке и скульптуре, а так как я не чувствовал склонности следовать его примеру, то и стал искать себе иных средств к жизни. Сначала я уехал в Америку, чтобы вернуться оттуда с пустыми руками на родину, потом в Южную Африку, в Капланд, чтобы посмотреть, как другие люди добывают алмазы; затем в Рим, в Неаполь, в Геную, чтобы узнать, как голодают и нуждаются в куске насущного хлеба другие народы. После этого я ходил в Южную Америку матросом на большом торговом судне и в Австралию — кочегаром на одном из почтовых пароходов. По возвращении в Ливерпуль я уже не застал в живых отца. Мне тогда минуло 22 года. Ни родных, ни друзей у меня никогда не было, жизнь опротивела мне до того, что я не видел в ней никакого смысла. Не знаю, как это случилось, но только меня, как-то помимо моей воли, прибило течением в сыскное отделение нашего города. Прослужив здесь несколько лет в различных должностях, я наконец был назначен главным агентом на пристани в Ливерпуле для надзора за эмигрантами. Это была мерзкая, но весьма поучительная должность: здесь я научился распознавать лица людей, читать по ним их сокровенные мысли; здесь насмотрелся, как старцы превращались в безбородых юношей, а молодые люди — в старцев при малейшем применении парикмахерского искусства. Как видно, я здесь проявил незаурядные способности, так как, прослужив около пяти лет, был переведен в Лондон и там прикомандирован к адмиралтейству для приобретения новых познаний. По прошествии некоторого времени я был отправлен в Италию для приобретения некоторых нужных нашему правительству сведений и данных, что и было поручено мне ввиду того, что наше правительство рассчитывало на мои способности и знание итальянского языка, который я успел изучить во время пребывания моего в Италии, на итальянских судах и в итальянских портах. Словом, от меня требовалось доставить нашему правительству многие планы и отчеты первейшей важности, и я с радостью взялся за это трудное поручение, был допущен в общественные доки и в адмиралтейства и по прошествии года знал все, что только можно было знать, изучил там все, что только можно было изучить.
В течение второго года моего пребывания в Италии я имел случай побывать в Специи, где осматривал канонерские лодки нового типа, о которых ходило много разноречивых толков и мнений.
Надо вам сказать, что все, что есть выдающегося в итальянском флоте и в итальянском морском деле, концентрируется в Специи; здесь лучшие оружейные заводы, здесь изготовляются превосходнейшие первоклассные орудия, а на холмах, обращенных к заливу, возвышаются лучшие укрепления; у подножия же этих мирных холмов тянутся склады и магазины снарядов, патронов и всяких боевых припасов. Здесь, в этих местах, среди укреплений, патронных и орудийных заводов, а главным образом в доках, как правительственных, так и частных, и приходилось мне работать. А в свободное время я отправлялся на залив и целыми часами любовался живописными окрестностями, роскошной улыбающейся природой, голубыми водами залива и фантастической окраской Апеннин, когда заходящее солнце золотило их вершины. Однажды вечером поздней осенью, как раз во время заката, я стоял на холме и смотрел на залив; в нем стояли суда самых разнообразных типов, и солнце заливало их своим алым заревом. Но среди всех этих судов было одно, которое горело, точно огненный шар, точно само солнце.
Я протирал глаза и снова принимался смотреть и в конце концов убедился, что зрение не обманывает меня, что судно это было действительно обшито полированной медью или другим каким-то металлом, но во всяком случае казалось как бы золотым, хотя мысль о том, что оно могло быть обшито золотыми листами, конечно, даже не приходила мне в голову.
Но вот солнце зашло, и видение исчезло. Все разом угасло. Я сразу же вернулся в город и, позабыв про обед, стал доискиваться, в каком доке могло стоять это диковинное судно. Вскоре я был уже на том месте, где, по моим соображениям, оно должно было находиться. Действительно, здесь был док и в нем находились два дешевеньких пароходика, но того судна, которое я искал, нигде не было видно. Я, конечно, обыскал бы все и, быть может, мои поиски увенчались бы успехом, но не пробыл и десяти минут в этом доке, как заметил, что за мной следят.
Человек, одетый в грубое матросское платье, с необычайно отталкивающей наружностью и каким-то особенно уродливым зубом, следовал за мною шаг за шагом. Не желая возбуждать никаких подозрений, я удалился, но на другой же день вечером вернулся сюда, переодетый заурядным английским матросом. Тот человек тоже был здесь, но на этот раз не узнал меня.
— Есть какая-нибудь работа? — спросил я, и вопрос мой, по-видимому, заинтересовал моего собеседника.
— Это зависит от того, — отозвался он, — на что может быть годен такой жалкий, маленький человек, как ты, разве на то, чтобы ему свернули голову.
— И это мне годится! — весело отозвался я. — Все равно мне от голода околевать среди этих проклятых куродавов, я, пожалуй, на все согласен!
— С голода околевать? Ну, если так, то я обещаю тебе, что дам возможность заработать ужин: видишь там этого откормленного борова? Поди и ткни его ножом в бок, и я тебе куплю бутылочку доброго вина, даже две, если хочешь, — с этими словами он сгреб меня в свои мощные лапы и встряхнул так, что у меня зубы застучали.
— Поди и сам ткни свой нож в этого толстяка, — сказал я, как только он выпустил меня из своих рук, — ах ты, американская жердина, если ты скажешь мне еще слово, так я покажу тебе, каков я!
А он смотрел на меня и надрывался от смеха.
— Да я вижу, ты как раз подходящий для меня человек, — сказал гигант, — давай разопьем бутылочку хмельного. В тебе, как видно, ни на грош нет лукавства, пойдем со мной. А того оставим в покое — резать его у меня нет ни малейшей охоты: он мой кум и товарищ, и люблю я его, как родного брата. Так пойдем же со мной, котик ты этакий, и посмотришь, как ты у меня запляшешь. Вот увидишь, как мы с тобой поужинаем!
Я пошел с ним, затем и с его товарищами, с такими же отъявленными негодяями, как и он сам.
На следующий день я снова явился в док, так как из разговоров прошлого вечера вынес убеждение, что тут кроется какая-то тайна. К великому моему благополучию, благодаря покровительству моего нового приятеля я был принят в число рабочих этого дока самим артельным старостой по прозванию Ревущий Джон. Работа, выпавшая на мою долю, состояла в распилке досок, но это дало мне возможность беспрепятственного входа в док, и хотя меня постоянно держали в переднем доке и доступ в задний двор и бассейн был строжайше воспрещен, но это, конечно, не помешало мне принять твердое решение при первом удобном случае проникнуть в запрещенное место.
Весьма возможно, что у вас появится вопрос: что заставило меня затеять такое дело? Неужели простое любопытство по отношению к мифическому золотому судну?
Не только любопытство, но уже тот факт, что за мной следили, когда я пришел туда в первый раз, убедил меня, что здесь кроется что-то такое, чего не должен видеть посторонний глаз. А все, чего не должен видеть в иностранном доке посторонний глаз, — это все равно, что верные деньги, так как, разузнав то, что здесь делалось, я мог сообщить об этом секрете моему правительству или любому другому правительству Европы, которое предложило бы мне за это большую сумму денег. Вот причина, заставившая меня стать пильщиком досок в этом доке среди горластых полупьяных товарищей — грязных и свирепых бродяг со всех концов света.
День за днем, час за часов выжидал я удобного случая проникнуть в запретную часть дока и наконец дождался. В надежде улучить удобный момент, я отказал себе в послеобеденном отдыхе и пробрался к доку в то время, когда никого из рабочих не было, но ворота оказались запертыми, и я, притаясь за кустами, стал ждать, когда придет сторож и отопрет ворота.
Но пришел не сторож, а сам Ревущий Джон. Он вошел и не запер за собой калитку, так как в это время не было никого из рабочих. Я прокрался вслед за ним не только в передний двор дока, но и в потайную часть, которую Ревущий Джон не потрудился запереть, выйдя оттуда.
Он отсутствовал не более четверти часа, но за это время я успел увидеть и рассмотреть все, что хотел. Здесь действительно стояло самое замечательное военное судно, какое когда-либо существовало. Это был большой крейсер, чудно вооруженный: вся палуба его была уставлена превосходнейшими скорострельными орудиями, где все было — по новейшему образцу, всякая мелочь — высшего достоинства. Но всего замечательнее было то, что предположение мое вполне подтвердилось: все это судно, по-видимому, было построено из чистого золота, и хотя я знал, что это невозможно, но когда заходящее солнце осветило его, то весь крейсер загорелся огненными отражениями подобно тысяче зеркал. Вся его палуба, башни, верхняя рубка — все это сияло чистейшим золотом. Это зрелище было до того одурманивающе, что я положительно забыл обо всем на свете, а все только глядел на это судно и не мог досыта наглядеться.
Я до того забылся, что очнулся только тогда, когда передо мною мелькнуло лезвие ножа, а над ухом раздались страшные проклятия и сам я очутился в руках Ревущего Джона.
— Ах ты, проклятая крыса! Что ты здесь делаешь?! — кричал он, тряся меня изо всех сил и ежеминутно угрожая своим ножом. Тут случилась беда, чуть было не сгубившая меня безвозвратно: стараясь ухватить меня покрепче, он сдернул один из моих густых черных бакенбардов и обнаружил мой гладко выбритый подбородок.
Это открытие как громом поразило его. Он отступил на шаг назад с таким выражением лица, что мне стало ясно, что, если я промедлю хоть одну секунду, мне не быть живым, и потому, не долго думая, я вывернулся и побежал со всех ног. Бежал я без оглядки, чувствуя за собой погоню двадцати человек, крики и проклятия грубых, пьяных голосов. Наконец я выбежал на улицу и скрылся в чужом дворе.
Мне удалось уйти от этих негодяев, но, вернувшись в гостиницу, где я квартировал, я не мог простить себе, что я, доверенный шпион моего правительства, попался, как новичок-полисмен. Кроме того, для меня было ясно, что я бесповоротно лишил себя возможности снова получить доступ в этот док и что если я желаю собрать о нем какие-либо сведения, то принужден буду прибегнуть к каким-нибудь другим средствам. Прежде всего я решил нанести визит синьору Вецца, владельцу тех доков, где я работал. Я явился к нему в качестве агента одной нью-йоркской судоходной компании, с которой я был несколько знаком, и был принят чрезвычайно любезно. Наш разговор, когда я сообщил ему, что намерен сделать ему заказ на несколько пароходов для торговли между Америкой и Италией, стал даже совершенно дружеским, так что я даже решился приступить к тому делу, которое привело меня к нему:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26