Отряды конницы сновали вокруг передвигающихся колонн, осыпая их градом стрел и дротиков. Пало много воинов, бессильных отогнать врагов, чьи дальнобойные луки позволяли находиться им на безопасном расстоянии.
Ситуация стала критической. Павсаний пришел в ярость от действий союзников, полагая, что они покинули его. Он приказал своим войскам сформировать сомкнутый фронт, защищаясь от врага. Двум отступающим цепям удалось объединиться, неся тяжелые потери.
На передних линиях оказались спартанские и тегейские гоплиты, афинская пехота и платейцы в тяжелых доспехах.
Платейцы, которые сражались за руины своего города, опустошенного персами, оставшимися у них за спиной, были воодушевлены решительным стремлением к отмщению.
Павсаний отдал приказы сомкнуть ряды, и его приказ быстро передавался из уст в уста. Усиленный фронт начинал брать верх над вражеской конницей.
В это время вестовой, несущийся галопом, прибыл к союзникам, уже выстроившимся перед храмом Геры. Он приказал их немедленно вернуться на передовую линию фронта.
Они ответили отказом, исходя из того, что им было приказано сомкнуть ряды около храма. Они собирались ждать, когда остальные присоединяться к ним; переместиться назад, на открытое пространство, с их точки зрения, было бы полным безумием.
Армия Павсания, не способная продолжать отступление, вынужденная постоянно отражать нападения вражеской конницы, продолжала надеяться на подкрепление.
Все это время вражеская пехота продвигалась вперед, уверенная в своем численном превосходстве, вместе с вероломными фиванцами в своих рядах.
Вестовой вернулся на взмыленном коне и сообщил, что союзники ждут, сохраняя предписанный порядок, перед Платеями, и не намерены уходить оттуда.
Павсаний понял, что все потеряно.
Уныние, распространяясь, словно лесной пожар, охватило солдат, измотанных переходом и непрерывными набегами вражеской конницы.
Мардоний готовился нанести заключительный удар, заметив перепуганное и недоуменное состояние греческих войск. Он выехал вперед на своем белом коне, чтобы отдать приказ о начале атаки. На поле, усеянном павшими и ранеными солдатами, стояла мертвая тишина.
В этот момент боевой клич, который, как казалось, раздавался со стороны гор, эхом пронесся по холмам, окружавшим поле боя.
— Алалалала!
Все повернулись в сторону, откуда исходил крик, но все, что им удалось увидеть, были скалы, выжженные солнцем. Греческие тяжеловооруженные воины, гоплиты, с чьих лиц, под шлемами, раскаленными докрасна на солнцепеке, стекал пот, повернулись назад к врагу.
И снова раздался боевой клич:
— Алалалала!
И на серой скале появился одинокий гоплит, который спускался по склону между двумя нападающими армиями, казалось, в самый неподходящий момент; шлем с тремя гребнями гордо красовался на голове, в руках был щит, украшенный изображением дракона.
Он поднял копье в сторону греческой армии и голосом, подобным грому, прокричал еще раз:
— Алалалала!
Затем, разворачиваясь в сторону врага, кинулся в атаку.
Талос, глядя с вершины скалистого утеса, увидел все это и вздрогнул: Бритос атаковал вражескую армию в одиночку!
Он побежал вниз по холму, рыдая, отчаянно крича, падая, но устремляясь только вперед. Затем он внезапно остановился, упираясь в землю ободранными, кровоточащими ногами, и стал яростно стрелять из лука, посылая одну стрелу за другой, целясь в ту точку, куда стремился Бритос, в состоянии полного безрассудства.
Вот это был момент! Произошло чудо: сорок тысяч копий угрожающе опустились ниже и огромная фаланга, густо усеянная сверкающими остриями, как некое вселяющее ужас животное, дрогнула на мгновенье и затем взорвалась криком, подобным сухому раскату грома:
— Алалалала!
И, не ожидая приказов, пехотинцы Афин и Платей, гоплиты Спарты, Макисты, Амиклов и Тегеи бросились на персидский фронт, как река, выходящая из берегов при разливе.
Они столкнулись с вражеской пехотой с грохотом, который разорвал свинцовый воздух. Группа афинских гоплитов без промедления сделала попытку форсировать проход к точке, где среди моря копий развевались три черных гребня.
Окруженный множеством врагов, Бритос размахивал мечом и щитом, поражая каждого, кто приближался к нему, окруженный со всех сторон превосходящими силами противника, наседающим на него. Его сердце разрывалось в груди. Обливаясь потом, заливаясь кровью, он почувствовал, что его колени слабеют.
Последний крик вырвался из его груди со всей силой молодости, и всю свою мощь он вложил в руку, которая продолжала поражать врага, появляющегося перед ним.
Затем он упал, получив режущий удар сзади по ногам. Он упал на спину, держа щит перед собой для защиты, и бился в последнем слабеющем приливе энергии до тех пор, пока вражеские клинки не пронзили ему бедра, поясницу, горло. Он лежал в луже собственной крови.
Но тут греческие копья отразили визжащую волну от его поверженного, искромсанного тела, затем стащили Мардония с его превосходного коня, а потом лавина греческих воинов разбила мидийскую и киссийскую пехоту, опустошая правое крыло доблестных сакийцев, смыкаясь в центре, как смертоносная пара клешней.
Талос, пробираясь среди груды трупов, нашел Бритоса, который еще дышал. Он бешено работал, освобождая его от трупов павших врагов, от его собственного залитого кровью щита.
Он поднял голову Бритоса. Кровь струилась из ужасающей раны ниже горла, лицо окрасила смертельная бледность.
— Ты хотел умереть, — пробормотал Талос низким, упавшим голосом. — Ты хотел умереть в день своего триумфа…
Умирающий воин увидел перед собой грязное, опустошенное лицо, по которому струились слезы.
Сделав сверхчеловеческое усилие, он поднял руку и показал на свою грудную клетку:
— Что там… за этой… нагрудной пластинкой… Талос, что там? — Его голова безжизненно откинулась назад.
***
Солнце садилось за полем битвы при Платеях, пропитанным кровью, бросая последние лучи на безобразно искромсанные и изувеченные трупы, на павших, сложенных в груды друг на друга. Густое облако пыли казалось золотым в его умирающих лучах.
Талос поднялся и осмотрелся вокруг, словно пробуждаясь от сна. Он увидел на расстоянии громадную фигуру, приближающуюся к нему верхом на осле: это был Карас.
— Ты появился слишком поздно, — сказал он скорбно. — Все кончено.
Карас взглянул на тело Бритоса, словно приготовленное для похоронного ритуала.
— Он умер так, как хотел, — восстановив свое имя. Он никогда не узнает болезней, увядания и навсегда останется молодым… Он будет похоронен со всеми почестями.
— Нет, — сказал Талос. — Нет. Никто другой не сделает этого для него. Я сам устрою ему похороны.
Они подняли тело и понесли его на край поля. Талос пошел к реке за водой, чтобы обмыть труп, Карас собрал дрова, подбирая сломанные копья и обломки колесниц из близкого персидского лагеря.
Они сложили скромный ритуальный костер и сели рядом друг с другом, бодрствуя около трупа, лежавшего наверху погребального костра, покрытого черным плащом, который Бритос надевал на похороны Агиаса и всегда носил с собой все эти месяцы.
— Я стремился попасть сюда вовремя, — сказал Карас. — Но мое путешествие было долгим и полным опасностей.
— Даже если бы ты и был здесь, ты ничего бы не смог изменить, — печально откликнулся Талос. — Он решил умереть, другого объяснения нет. А твое поручение?
— Выполнено. Эпиальт мертв: я задушил его собственными руками.
— Хорошо. А сейчас, мой добрый друг, давай отдадим последний долг Бритосу, сыну Аристарха Клеоменида. «Тому, кто струсил», — добавил он с горькой гримасой.
Карас пошел в персидский лагерь, который все еще горел, и вернулся с факелом. Внезапно что-то привлекло его внимание, и он показал Талосу в ту сторону.
— Смотри, — сказал он.
Талос повернулся и увидел фигуру в длинном сером плаще, с лицом, закрытым капюшоном. Человек медленно дошел до середины поля битвы и остановился приблизительно в тридцати шагах от них.
— Сдается мне, что это тот же самый человек, который был у твоего дома той ночью, — сказал Талос.
— Такой серый плащ с капюшоном обычно носят спартанцы после гимнастики или после боя, чтобы впитывался пот. Ты хочешь, чтобы я пошел и посмотрел в чем дело? — спросил Карас.
— Нет, для меня это не имеет никакого значения. Оставь его в покое.
Он взял факел из руки Караса и зажег погребальный костер.
Пламя быстро разгорелось, раздуваемое вечерним бризом. Оно быстро охватило тело, завернутое в черный плащ.
Вдали, от огромных погребальных костров, которые греки сложили прямо в лагере, поднимался дым; они начинала сжигать тела павших по мере того, как их приносили с поля битвы.
Талос отрезал прядь своих волос и бросил ее в костер, потом бросил туда же свою пастушью палку из кизилового дерева: ту самую, такую прочную и такую гибкую, что выбрал для него Критолаос давнымдавно.
В этот момент он почувствовал, как на его плечо легла чья-то рука. Он повернулся, глаза его заволокли слезы. Талос увидел перед собой человека, лицо которого было закрыто капюшоном.
Человек сбросил капюшон, открыв лицо: это оказался царь Павсаний, в его руках был огромный щит, украшенный изображением дракона.
На самом краю острием кинжала было вырезано имя: «Клейдемос Аристарх Клеоменид».
— Это твое имя, — сказал он. — Спарта потеряла твоего отца и брата, двоих великих воинов… Но такая благородная семья не может угаснуть. Долгое время ты жил далеко от нас. Пришел момент и для тебя, ты должен вернуться к своему народу. Смотри, — добавил он, показывая на греческий лагерь: построенная в шеренги, длинная колонна солдат, все еще покрытых кровью и пылью, маршировала под музыку труб и барабанную дробь.
Они молча подошли к почти погасшему погребальному костру. Офицер вытащил из ножен меч и отдал приказ: солдаты застыли, салютуя, подняв копья, которые сверкали в последних лучах заходящего солнца. Они трижды прокричали в небеса боевой клич, который вернул им смелость и волю к победе в последнем бою: клич Бритоса, «Того, кто струсил».
Солдаты ушли, звучание труб становилось все тише по мере их удаления. Карас собрал прах и кости с погребального костра и положил их на щит, накрыв своим плащом. Он посмотрел на красные тучи на горизонте, затем повернулся к Талосу и прошептал:
— Сияющая слава подобна солнца закату.
К людям бронзы спиной повернулся он:
Эносигей сотрясает землю Пелопа.
Крику крови закрыл свои уши он,
Голос сердца могучий
Призывает его в город мертвых.
— Вспомни эти слова, Талос, сын Спарты и сын своего народа, в тот день, когда ты снова увидишь меня.
Карас взял осла за повод и исчез, растворяясь в темных тенях ночи.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Испытания, ниспосланные богами,
следует переносить покорно, как неизбежное,
а тяготы войны — мужественно.
Фукидид, II, 64, 2
ГЛАВА 1
Перекресток
Клейдемос всю ночь оставался рядом с костром, поглотившим тело его брата Бритоса, найденного на мгновенье и потерянного навсегда. Неподвижным взглядом, с каменным выражением лица смотрел он на воспламеняющиеся тени, скользящие по последним тлеющим красным уголькам, тихо вздыхая, как раненый зверь.
За ним простиралось бескрайнее поле смерти, Платеи; усиливался тошнотворный запах крови, насыщавшей землю, ветер уносил его к берегам Асопа, к колоннам безлюдного храма Геры. Бездомные собаки, изнуренные длительным голодом, с воем бродили между убитыми, отрывая куски плоти с окоченевших тел воинов Великого царя.
Труба из греческого лагеря возвестила о третьей смене часовых, когда огромная луна, красная, как окровавленный щит, поднялась над низким кустарником, обгоревшим на солнцепеке.
Клейдемос поднял глаза к гигантскому диску, пристально глядя на него с невыразимой болью.
За кровоточащей луной появилась фигура, вызывающая ужас, которая стала приобретать все более ясные очертания: то был Apec, бог войны, сверкающий металлической чешуей, как змея. Он размахивал топориком с обоюдоострыми лопастями, который вращал в воздухе с дьявольским хохотом.
Внезапно ожили все трупы, стараясь вложить свои внутренности обратно на место, их лица казались бесформенными. Они поднялись на ноги на кровавом поле и молча, строем направились к великому воину. Он завертел своим жутким топориком, возобновляя бойню, рассеивая по равнине все больше искалеченных тел… все больше, и больше, и больше… пока ночь, наконец, не растворилась в рассвете.
Клейдемос встряхнулся, оглядываясь вокруг покрасневшими глазами. Наступающий рассвет пробудил его. Назойливый шум резни, бесконечно звучавший в голове всю ночь, начал затихать.
В греческом лагере прозвучал сыгранный на трубе сигнал:
— Становись!
Вскоре появился солдат, чтобы собрать прах Бритоса и забрать его оружие. Клейдемос поднялся на ноги. Он медленно надел доспехи своего брата, взял его щит и копье, и медленно пошел прочь.
Жужжание мух окружало его со всех сторон… мухи, свита, сопровождающая Танатоса. Он прошел через поле, ничего не видя, словно во сне. Голос стража заставил его вздрогнуть:
— Следуй за мной, Клейдемос. Регент Павсаний ожидает тебя в своей палатке.
Немного позднее он вошел в палатку, пройдя между двумя стражами, которые подняли тяжелый занавес, висящий на входе.
Как только он осмотрелся вокруг своими усталыми глазами, то понял, что царь стоит перед ним. Не очень высокий, седые волосы, короткая остроконечная бородка… Его ухоженные руки, казалось, не принадлежали воину, и даже одежда отличалась некоторой элегантностью, чего Клейдемосу никогда не приходилось наблюдать среди спартанцев.
Две серебряные чаши, наполненные вином, поблескивали на маленьком столике.
— Выпей, — пригласил царь, подавая ему одну из чаш.
— Сегодня великий день для Греции. Это сладкое вино из Коноса. Мы нашли огромное количество такого вина в палатке Мардония. Эти чаши — часть его столовой посуды. Безусловно, варвары умеют наслаждаться прекрасными вещами в этой жизни!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48