Особенно хороши были их всадники на верблюдах. Ловко управляя этими неуклюжими на вид животными, они столь же ловко владели оружием, нанося огромный урон нашему воинству. На крестоносцев, конечно, сильно повлияло расслабление, наступившее после достижения цели, после взятия заветного града. Но с другой стороны, ощущение победы было еще так живо, что оно помогало лучше справляться с врагом. Понеся большие потери, мы все же наголову разгромили армию египетского калифа, а остатки ее гнали потом до самой Газы. Плечо мое к тому времени успело зажить, рана лишь чуть-чуть давала о себе знать, и в этой битве я, помнится, испытал какой-то особенный восторг. За спиной у меня лежал освобожденный Иерусалим, и я рубился с врагом в охотку, с тем непередаваемым упоением, когда и умереть не жалко — ведь Гроб Господень наш. Но ничто не брало меня, и я вышел из битвы без единой царапины, защищенный Божьим благословением, попечительством Ангела-хранителя, любовью к Евпраксии и доспехами Елены. Как бы я хотел, чтобы и все были так же неуязвимы! Но, увы, сражение при Аскалоне омрачило радость победы горечью потерь. Там, неподалеку от маленького приморского городка, мне пришлось похоронить двух своих командоров — Олега и Ярослава. Да примет Господь их души в своем небесном Киеве! Осиротевшие оруженосцы по возвращении в Иерусалим отправились в родные края рассказывать русичам о подвигах и достойной гибели двух своих славных соотечественников.
Видя столь сильное поражение своих единоверцев, Аскалонский эмир присягнул Защитнику Гроба Господня и поклялся никогда не воевать против христиан. К западу и к югу от Иерусалима отныне устанавливалось надежное спокойствие. Брат Боэмунда, доблестный, но спесивый Танкред принял пышный титул князя Палестинского и Галилейского. Отныне ему подчинялись прибрежные территории от Газы и Аскалона на юге до Назарета и Геннисаретского озера на севере. Для обеспечения спокойствия на востоке войска Раймунда Тулузского спустились в долину Иордана и разбросали свои гарнизоны вдоль этой благодатной реки, в самом лучшем, живописном и сплошь состоящем из оазисов месте Святой Земли. Правда, после сражения при Аскалоне количество крестоносцев стало быстро таять. Те, кто чувствовал, что их долг исполнен, навоевавшиеся и нахватавшие добра и драгоценностей, спешили распрощаться со своими соратниками и толпами отправлялись в Яффу, откуда пизанские, генуэзские и венецианские корабли переправляли их в Европу.
Наступил октябрь, а я все еще пребывал в Иерусалиме, только собираясь отправиться в путешествие за своей Евпраксией. Я успокаивал себя, что к январю все же успею приехать в Киев и сдержу свое обещание — явлюсь до того, как моя милая разрешится от бремени. С некоторых пор, а после взятия Иерусалима в особенности, у меня появилась твердая уверенность, что на сей раз она благополучно переживет беременность и родит мне крепкого румяного русича, красивого, как мой отец, веселого, как Сашенька, и доброго, как сама моя Евпраксия.
Меня все больше и больше волновало состояние патрона. День ото дня Годфруа становился молчаливее, печальнее, мрачнее. Его явно что-то угнетало и мучило, энтузиазм, с которым он принялся наводить порядки в Иерусалиме в первые дни, стал угасать. После победы при Аскалоне он не надолго вновь ожил, но осенью впал в состояние, близкое к апатии. В разговорах я пытался разведать у него, в чем причина непонятной тоски. Однажды он не выдержал и признался:
— Я получил скверное предсказание о том, что умру сразу после первой же годовщины освобождения Иерусалима.
— Какая ерунда! — воскликнул я. — Как вам не стыдно, патрон, верить в предсказания! Вы же христианин, Защитник Гроба Господня. Неужто Господь не защитит вас?
— Сколько раз я говорил тебе, Лунелинк, что можно обращаться ко мне «патрон» и называть на «ты»! — проворчал Годфруа. — Во всяком случае, когда мы беседуем с глазу на глаз, как сейчас.
— Хорошо; патрон, позволь же мне тогда еще раз, уже на «ты», пристыдить тебя: нельзя верить предсказаниям, все в руке Божьей!
— Это так, — еще мрачнее отозвался он, — но меня гнетет страшное ощущение близкой кончины, от которой я могу избавиться, только бросив все и сбежав куда-нибудь далеко-далеко, хоть к антиподам, хоть далеко на север, туда, где, как утверждают, есть дивная сияющая страна Туле, расположенная между землей и небом.
— Прекрасная мысль! — воскликнул я, кладя руку ему на плечо. — Поедем вместе! Заедем в Киев, захватим с собой мою Евпраксию и отправимся искать Туле! Я всю жизнь мечтал побывать в сияющей стране, расположенной между землей и небом. Годфруа, старый и добрый друг мой! Мы сделали свое дело, мы освободили Гроб Господень, пусть теперь другие осваивают эти места. Правда, поедем на север, довольно мы надышались жарким воздухом юга, пора слегка остудить наши опаленные легкие.
— Теперь я скажу тебе: стыдись, рыцарь Христа и Храма! — ответил мне Годфруа, нисколько не вдохновляясь идеей смены юга на север. — Стыдись, воин Христов! Разве ты не видишь, как крестоносцы разбегаются? Я не ручаюсь, что сейчас в Святой Земле осталась половина из тех, кого мы с тобой довели до Иерусалима. Им можно простить, что намучавшись и получив заслуженные награды, они позволяют себе вернуться в родные края. Но мы с тобой — часовые, а не только полководцы. Мы не имеем права пользоваться богатствами, отнятыми у неверных. Наше дело — стоять на страже завоеванных земель. Даже если мы останемся здесь с тобою вдвоем.
— Вот именно, что вдвоем, — сказал я. — А ты говоришь: «Помру, помру!»
— Если помру, то стой один. Погибни, но стой, — сказал Годфруа все так же печально, не поддаваясь моему бодрому тону.
Не нравилось мне его окружение — эти Урсусы, Артефии, Ормусы, да еще какой-то Папалиус появился, такая же темная личность, как остальные. Этот Папалиус да еще граф Гуго Шампанский стали то и дело появляться на территории Соломонова храма с целой оравой копателей, которые выламывали из земли древние камни и плиты, рылись и рылись то там, то сям, а окончив раскопки, кое-как восстанавливали разрушенное. Однажды мои командоры со своими коннетаблями и шевалье накинулись на них и здорово поколотили за наглость. На место погибших Олега и Ярослава я взял двух германцев — Алоизия Цоттига и Клауса фон Хольтердипольтера, ребят честных, но жутких озорников, под стать Роже де Мондидье.
Побитые Гуго Шампанский и Папалиус, собрав своих разбежавшихся землекопов, отправились к патрону жаловаться. Годфруа вызвал меня к себе во дворец Давида, где он обосновался с конца сентября, и попросил не чинить никаких препятствий разысканиям, которые проводит Папалиус.
— Но патрон, — возмутился я, — они так нагло ведут себя и ничуть не заботятся о том, как будет выглядеть поприще храма после их усердных работ. Прикажи им хотя бы, чтоб они как следует все восстанавливали после себя и вежливо обращались с моими людьми.
— Не сердись, Лунелинк, — взяв меня под руку, ласково сказал Годфруа, — то, что они ищут, имеет огромное значение, и прежде всего для меня. Если их поиски увенчаются успехом, мы все будем обладателями такой реликвии, поклонение которой надежно защитит нас от любых вторжений.
— Что же это, если не секрет?
— Пока секрет.
— Раз так, не смею больше ни о чем тебя расспрашивать. И все же, скажи, что это за люди?
— Кто именно?
— Ну, хотя бы, этот самый Папалиус. Извини, но рожа у него мерзкая, — невольно вырвалось у меня.
— Его рожа и мне не по нутру, — усмехнулся Годфруа, вводя меня в одну из комнат дворца, уставленную восточной мебелью, устланную коврами и украшенную огромным шаром, на котором поверх позолоты были выгравированы всякие арабские и еврейские надписи, замысловатые значки и символы, человеческие фигуры. — Папалиус антипатичен внешне и что в душе у него — одному чорту известно. Но сей ученый муж совершил некоторые необычные открытия, способные перевернуть весь мир. Скажу тебе по секрету, ибо знаю, что тебе можно с гораздо большей надежностью доверить тайну, нежели каменному изваянию Адриана, стоящему у входа в замок Давида. Папалиус и Артефий приблизились к тайнам создания такого снадобья, которое способно продлевать человеческую жизнь и, быть может, на очень долгий срок.
Тут мне захотелось сказать то, что в подобном случае сказал бы мой покойный Аттила: «Эх, сударь, не морочили бы вы сами себе голову, плюньте три раза через левое плечо и пошлите всех этих пустомель и жуликов ко всем чертям!» Но, помня о предсказании, которое мучило Годфруа и которое могло превратиться в пустой звук лишь не исполнившись, я сдержанно промолчал. Тут я увидел на столе у него лист пергамента, на котором была начертана звезда микрокосма и всякие знаки. Внутрь звезды было вписано человеческое тело, над которым значилось: ADAM, а внизу, между ног: EVE. По окружности были начертаны еврейские буквы шин, ге, йод, снова ге и вав.
— Что это? — удивился я.
— Как что, — отвечал Годфруа, — звезда Соломона, талисман для добрых дел и помыслов. Разве ты не знаешь?
— Знаю, и очень хорошо помню замок Шедель.
— Ах, оставь ты это воспоминание. Ты же знаешь, как мне самому стыдно и отвратительно. И пойми, что границы магии весьма пространны. Один и тот же символ может служить как благим начинаниям, так и мерзостным.
— Я далек от символов, — простодушно признался я. — Мне нет до них дела.
— Просто потому, — сказал Годфруа, — что ты чертовски здоров душою и телом.
— Значит, с этими неприятными людьми тебя связывает только тяга к получению душевного и физического здоровья? — спросил я напрямик.
— Нет, не только, — признался Годфруа. — Когда-нибудь я открою тебе одну тайну. В тот час, когда я буду умирать, я расскажу тебе все.
— А если я не окажусь рядом?
— А где же ты будешь?
— Отлучусь куда-нибудь. Кстати, я давно собираюсь испросить твоего разрешения съездить в Киев. Евпраксия ждет от меня ребенка, и я хочу успеть хотя бы на его крестины.
— Отправляйся, — обнимая и хлопая меня по плечу, ответил Годфруа. — Но смотри, к весне возвращайся назад, а если ты приедешь вместе с Евпраксией, я буду страшно рад за вас.
— Она не сможет поехать, покуда ребенок будет маленьким, но как только он подрастет, я перевезу их сюда.
Итак, я, наконец-то собрался в путь. В честь моего отъезда в замке Давида был устроен пир, на который собралось человек сорок. Сколько я ни уговаривал Годфруа как-то избавить меня от компании Урсуса, Артефия, Ормуса и Папалиуса, он все-таки позвал и их, чем сильно огорчил и обидел меня. Пьер Эрмит, быстро опьянев, принялся хвастаться тем, как быстро двигаются работы по созданию аббатства Нотр-Дам-дю-Мон-де-Сион, упрекая меня в том, что я еду в отпуск, не создав ничего значительного.
— Ничего, — принялся защищать меня своим загробным голосом Артефий, — когда граф возвратится, он начнет строить на месте Храма Соломона гигантский храм Нового Завета. Не так ли, граф?
— Ну да, — фыркнул я, — я его построю, а потом придут граф Шампанский и сидящий тут Папалиус, развалят его и снова начнут вгрызаться в фундамент в поисках каких-то мифических сокровищ.
Артефий громко рассмеялся и подсел ко мне с самым дружеским видом.
— Ваше возмущение справедливо, — сказал он, ударяя своим кубком о край моего, — но вы не можете не согласиться и с тем, что недра Иерусалима изучены мало, мусульмане, господствовавшие здесь столько веков, вообще имеют предубеждение против каких бы то ни было раскопок.
— И правильно делают, — упрямо не желал я соглашаться ни с каким его утверждением. — То, что предано земле, принадлежит земле. Горе тому, кто нарушит покой земли. Говорят, всякий, кто проникал в гробницы египетских фараонов, погибал потом в страшных мучениях.
— Можно вообще ничем не интересоваться, — сказал Артефий, — и при этом все же умереть в страшных мучениях. Я пью за любознательных людей, которым мало того мира, что им предлагается. Я пью за тех, кто не смиряется с существованием тайн.
— А я пью за тех, кто благоговеет перед тайнами, — вновь возразил я. — Тайна — это единственное, что заставляет человечество продолжать свое существование.
После этого мы продолжали спорить с ним весь вечер в таком же духе. Постепенно я, сам не знаю почему, сильно опьянел. Помню, как я бранился, когда кто-то стал утверждать, будто вино, которое мы пьем, сохранилось еще со свадьбы в Кане Галилейской и сотворено самим Христом. Якобы, кто-то припрятал один мех в подвале замка Давидова, и вот теперь вино внезапно найдено благодаря какому-то особому дарованию все того же Артефия. Потом я на некоторое время потерял сознание, а когда очнулся, увидел себя в каком-то мрачном подземелье. В голове у меня все кружилось и расплывалось, я пытался встать, но ни руки, ни ноги не слушались меня. Я лежал и смотрел, как в тусклом свете горящего в отдалении семисвечника проступают очертания каких-то статуй. Я хорошо разглядел одну из них, стоящую ближе всего ко мне. Это была статуя обнаженной женщины с пышными формами тела, у которой ноги ниже колен превращались в длинные и извивающиеся змеиные хвосты. Шагах в тридцати от меня какие-то две фигуры склонялись над третьей, лежащей на полу подземелья. Я стал изо всех сил сосредотачиваться, пытаясь разглядеть, кто эти люди, но не мог, потому что головы им покрывали капюшоны, а сами люди были облачены в монашеские одеяния. Зато я увидел, что стоят они возле каменного колодца, удивительно похожего на тот, который я видел на горе Броккум. То, что произошло дальше, заставило меня еще больше содрогнуться. Один из монахов, или кто они там были, взял в руки меч и отсек человеку, лежащему на полу подземелья, голову. Затем он принялся скакать вокруг жерла колодца, держа отрубленную голову за волосы. Я услышал его крики, он молил кого-то дать ему вместо этой головы какую-то «голову великого навигатора», а затем с жутким ревом бросил отрубленную голову в колодец. Я напряг всю свою волю и снова попытался встать, но от страшного напряжения меня сильно схватило поперек груди, будто тугим обручем, боль овладела всем моим существом, и в следующий миг я вдруг начал подниматься вверх, стало темно, но я чувствовал, что продолжаю подниматься вверх сквозь эту темноту.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71