Бодуэн и Евстафий вообще призывали вернуться к Константинополю, взять его приступом и заставить василевса принести омаж Годфруа Буйонскому. И то и другое, разумеется, было бы немыслимым безрассудством, и подобные устремления нельзя объяснить ничем иным, кроме как сильным отчаянием, охватившим всех при виде такой несправедливости.
Вскоре к нам явился главнокомандующий византийскими войсками и, встретившись со всеми вождями похода, объявил им следующее. Во избежание лишнего кровопролития и ради спасения христиан, коих среди жителей города большинство, греки провели с ними переговоры и те согласились сдать город им, грекам, а не крестоносцам.
— Но пусть благородные и доблестные рыцари, победители славного Никейского сражения, — говорил главный полководец Алексея, не чувствуют себя обиженными и обделенными. Сиятельный василевс, который сейчас находится в городе Пеликануме, расположенном в нескольких милях отсюда, ждет вас, дабы щедро вознаградить за мужество и доблесть. Казна султана Кылыч-Арслана, находившаяся в Никее, вывезена уже в Пеликанум, и василевс желает большую часть ее отдать вам, славные рыцари.
— Всю казну, мерзавцы, отдадите, всю! — закричал тут Евстафий Буйонский и добавил таких ругательств, что не избежать бы кровопролития, если бы епископ Адемар не призвал всех к спокойствию и не произнес речь, которая всех примирила и успокоила. Он сказал так:
— Благословен Господь наш всегда, ныне и присно, и во веки веков, аминь! Неистощим он в благости, изливаемой на главы наши, и радуется сердце премудрости Его, вновь явленной нам сегодня. Подумайте, воины Христовы, сколько бы погибло людей, если бы вы начали сегодня приступ. Добрые греки спасительной хитростью избавили нас от страшного кровопролития. Честь им и хвала за это! Что же мы видим в итоге? Первая твердыня иноверцев пала. Дорога для дальнейшего продвижения к заветной цели нам открыта. Что же касается казны, то значительную часть ее вам — все равно нужно было бы вернуть Алексею в уплату за оружие, снаряжение и продовольствие, которыми он нас щедро снабжал все это время. Он мог бы вообще целиком присвоить ее себе в награду за разумное овладение Никеей, но он готов разделить ее по справедливости с вами. Разве ж это не благо? Хвала василевсу Алексею! Слава Отцу и Сыну и Святому Духу ныне и присно, и во веки веков, аминь!
После еще нескольких речей, одни из которых насылали на головы греков проклятия, а другие требовали прислушаться к словам папского легата Адемара, отряд из двухсот всадников, возглавляемый Годфруа, Бодуэном, Евстафием, Боэмундом, обоими Робертами, Готье, Стефаном де Блуа, Танкредом и Раймундом Тулузским, отправился в Пеликанум. К вечеру все они вернулись в лагерь под Никеей вполне довольные. Алексей действительно щедро отделил большую часть казны султана крестоносцам, принял их с небывалыми почестями, заставив всех своих подданных низко поклониться героям Никейского сражения, чем, конечно, тронул сердца вождей похода, не очень-то привыкших в Европе к тому, что сильные мира сего им кланяются. После пышного приема Алексей намекнул, что неплохо бы всем рыцарям, не принесшим ему омаж, сделать это теперь, и его призыв не вызвал никаких возражений. Гордые и спесивые рыцари, такие как Танкред, Бодуэн, Евстафий и Раймунд, склонили свои колена перед императором Византии и, возложив руки на Евангелие, вымолвили слова вассальной присяги. На следующий день мы стали готовиться к выступлению.
Когда мы двинулись от Никеи дальше на юго-восток, вновь появилось то торжественное чувство, возникшее при выходе из Циботуса. Сознание того, что мы победили в первой битве и взяли первый город, окрыляло. Многие остались недовольны тем, что Никея не досталась нам и что василевс отпустил на волю взятую в плен султаншу, за которую можно было бы потребовать у Кылыч-Арслана крупный выкуп; но, во-первых, по договору с Алексеем, Никея так и так должна была перейти в его пользование, а во-вторых, просить выкуп за султаншу — это так не достойно чести рыцаря, что и говорить не приходится.
Постепенно изнурительная жара уничтожила легкое и торжественное настроение. Мы двигались по пустынному плоскогорью, и чем дальше, тем все меньше становилось растительности, все реже то там, то сям мерцала водная гладь каких-нибудь мелких речушек, болотцев и ручейков, все реже попадались кладези с пресной водой, такие глубокие, что казались бездонными. День ото дня мы все больше изнемогали от чудовищной жары, и я до сих пор страшно удивляюсь, как это нам удалось разгромить сельджуков в нашем втором крупном сражении при Дорилее.
На сей раз первыми в эту битву вступили мы, авангардное войско Годфруа Буйонского. Как и вначале, пред нами двигался отряд Роберта Нормандского и Стефана де Блуа под знаменем Святого Петра, белым полотнищем с изображением самого Апостола, держащего в одной руке ключи от рая и ада, а в другой — Евангелие; рядом с ним был изображен его спутник, Апостол Павел, с Евангелием в правой руке и мечом — в левой. На груди у Апостолов, так же как на груди у всех нас, были нашиты красные кресты. И вот, на подступах к Дорилейской долине это знамя встретилось с авангардом сельджукского войска. Стефан де Блуа, держа знамя левой рукой, а копье правой, храбро ринулся на встречающие нас полки. Все моментально пришло в движение. Только что я чувствовал себя иссушенным и обессиленным, и вдруг, непонятно откуда, взялись силы, и я уже несусь на своем Гиперионе, держа наперевес копье, и врубаюсь в строй турок, и колю, и бью, и режу…
Передовой отряд сельджуков оказался немногочисленным, и сразу стало ясно, что с ним нетрудно будет расправиться. Войско Боэмунда и Танкреда, двигавшееся за нами следом, не стало вступать в бой, а обойдя нас, прошествовало дальше, в открывавшуюся прекрасную зеленую долину. Сельджуки встретили их там тучами стрел — они расположились на горах и склонах, окружающих долину, и, хорошенько обстреляв из луков, ринулись на крестоносцев сверху, обхватывая их кольцом. Если бы мы задержались, сражаясь с передовым отрядом еще на час, то, пожалуй, от норманнского воинства ничего не осталось бы. Мы подоспели как раз вовремя и ударили в спины сельджукам, окружившим рыцарей Боэмунда и Танкреда. Я видел, как турки уже вяжут десятками пленных норманнов, как заарканен сам Боэмунд и лишь каким-то неимоверным усилием продолжает сопротивляться. На какое-то очень длительное мгновение мне показалось, что мы в страшной ловушке и уже не отбиться от наваливающихся со всех сторон турок. Но вмиг все переменилось, рев тысяч глоток усилился, паника замелькала в глазах у врагов, они перестали набрасывать веревки и бросили пленных. Это в долину мощным потоком хлынуло многочисленное воинство Раймунда Тулузского. И дрогнули турки, бросились с поля боя, оставляя нам не только пространство битвы, но и собственный лагерь, где шатры их эмиров были полны припасов продовольствия и даже драгоценностей, которые они, по-видимому, собирались раздавать самым отличившимся воинам. Здесь же оказалось множество превосходных коней, верблюдов, ослов, волов, овец и даже собак, которых, как потом стало известно, турки использовали для охраны пленников.
Вроде бы все было как во сне. Вроде бы только что началось настоящее сражение, и вот оно уже вдруг кончилось. Даже какое-то разочарование одолевало меня. Казалось, что мы победили гораздо легче, нежели при Никее. Но когда подсчитали потери с той и другой стороны, стало ясно — в этой битве сельджуки потеряли вдвое больше своих воинов, чем в предыдущем сражении. С нашей же стороны потерь было гораздо меньше и в основном в стане норманнов, принявших на себя основной удар.
Дальнейшее наше продвижение оказалось еще более трудным. Странное дело, но в битвах было гораздо легче, чем в пути. Миновав Дорилей, мы пошли по старому караванному пути, представлявшему собой узкую тропу, пересекающую безжизненную пустыню, с одной стороны тянулись нескончаемые голые горы, с другой — распахивалось такое же голое, безводное пространство. Припекать начинало с первыми же лучами солнца, а к полудню зной становился настолько нестерпимым, что люди замертво сваливались на дорогу и не было сил хоронить их. Каждый день мы теряли десятки, если не сотни своих воинов, выдержавших два сражения с турками, но павших в битве с жарой. Даже по ночам не наступало облегчения, зной утихал, но духота оставалась такой же, как днем. Казалось бы, за день человек выматывался в пути так, что ночью его должен был бы одолевать непреоборимый сон, но, однако, нет, по ночам трудно было заснуть. Бывало, лежишь и с тоскою прислушиваешься, как в степи воют шакалы, как где-то поблизости, рядом с твоим шатром шуршат по песку змеи и ящерицы. Нередким гостем в шатрах у крестоносцев бывали и тарантулы, от укуса которых люди если и не умирали, то надолго лишались способности двигать рукой или ногой. Печальная участь постигла доблестного графа Сен-Жилля, на полпути от Дорилея до Икония его укусил тарантул, и беднягу Раймунда пришлось везти в телеге.
Нехватка воды становилась все более удручающей, лишь верблюды не слишком страдали от нее, и многие рыцари пересели на этих причудливых животных. Другие переместились из седел своих лошадей в телеги, запряженные волами, ибо волы тоже оказались очень выносливыми. Аттила пересел в телегу и советовал мне поступить так же. Вообще, с ним произошла резкая перемена. Я больше всего опасался, что вдобавок к жаре, духоте и жажде придется мучаться от выслушивания его недовольного ропота и различных историй из жизни Вадьоношхаза, доказывающих, что мы совершили невообразимую глупость, отправившись в крестовый поход. Но нет, Аттила становился день ото дня все молчаливее и задумчивее. Лишь изредка он принимался ворчать на кого-нибудь:
— Гляньте, гляньте, сударь, на этого олуха, что идет с разинутой пастью, будто готовится проглотить всю эту треклятую пустыню и тем покончить с нею. Ему, видите ли, кажется, что так он сумеет ухватить больше воздуха в свои легкие. Похож на старика Ласло из Вадьоношхаза, который хотел было однажды произнести хулу на Господа Бога, да так и остался с раззявленным ртом до скончания века. И хоронили его так. А уж как намучались родственники, разжевывая для него пищу и вплевывая ему ее в глотку, чтобы он только глотал. Закрой пасть, бестолочь, в трубу превратишься! А вы, сударь, пересаживайтесь-ка в телегу, не ровен час свалитесь со своего Гипериона да и окочуритесь.
Коварные сельджуки, уходя, засыпали колодцы песком и каменьями, и я удивляюсь, как мы все не перемерли от жары и жажды. Сколько раз люди падали и умирали на моих глазах, сколько раз мне казалось; вот я оглянусь назад и увижу, что никого не осталось в живых. Но я оглядывался и видел все ту же бесконечную вереницу измученных, но продолжающих двигаться людей. Нет, все же Господь незримо присутствовал среди нас и вел нас вперед, позволяя умереть лишь самым отчаявшимся и ослабшим. И белое знамя Святого Петра продолжало развеваться впереди.
В канун праздника Преображения мы вошли в чудесный оазис, дарованный нам в награду за наше терпение и муки. Это было настоящее чудо. Тенистая и прохладная долина была предоставлена в наше распоряжение. В центре ее располагался дивный город, окруженный садами и виноградниками. Проводники-греки сказали, что это Иконий. Странно, но турки отдали нам его просто так, без боя, уйдя прочь и унеся с собой все, что можно было унести. Видимо, они так и не смогли оправиться после поражения под Дорилеем и не рискнули сразиться с озлобленными и отчаявшимися крестоносцами. В окрестностях Икония нас ожидали озера с пресной водой и волшебные зеленые луга. Глаз отказывался воспринимать зелень, привыкнув к унылому одноцветью пустынь. Невозможно было поверить, что в мире еще существуют тенистые леса, деревья, покрытые листвой, звонкие ручьи, несущие холодную и чистую влагу. Здесь, в лесах, водилась живность и можно было охотиться. В первые дни, когда мы раскинули свои шатры по всей Иконийской долине, каждому было ясно одно — отсюда он больше не сделает ни шагу и навсегда поселится в этом раю, расположенном посреди ада.
Но прошла неделя, началась другая, и, окрепнув и набравшись сил, мы вспомнили о цели своего похода, стали готовиться снова в путь. Как ни тоскливо было покидать райский уголок, сердце, воспрянув, рвалось к новым подвигам.
Слава Богу, недолго нам оставалось мучиться от нестерпимого зноя. Через Гераклею мы шли уже в сентябре. По утрам и вечерам было не так жарко, как днем, ночи стали давать отдохновение и прохладу. А когда мы подходили к Таврийским горам, с неба время от времени начинал сеяться мелкий дождичек, облегчая путь и исторгая из души слова благодарности Господу. Однако, когда дождичек превратился в непрестанный дождь, а нам нужно было карабкаться через горные кручи по тропинкам, размытым дождем, многие из нас пожалели, что еще недавно посылали благословения льющейся с небес влаге. Боже, какое слабое создание человек! В каком узком жизненном пространстве между жарой и холодом, между сухостью и влагой возможно его существование! Только что он молил о капле воды, и вот уже с тоской вспоминает те дни, когда с неба неделями, месяцами не проливалось ни капли, потому что теперь этой воды слишком много, и человеку опять плохо, опять все не так, как надо его хилому организму. Хилому, но все-таки, семижильному, чорт побери! Мы забирались на отвесные скалы по узеньким тропкам, мы спускались вниз, огибая страшные пропасти, и сколько раз я видел, как люди срывались в эти жуткие бездны вместе с лошадьми, а то и вместе с повозками, на которых тоже сидели люди. По ночам я закрывал глаза и видел, как падают и падают люди, волы и лошади с горных круч в пропасть. Но когда мы все-таки миновали перевал, называемый Киликийскими Вратами, и спустились в долину, где расположена страна армян Киликия, я вновь с удивлением обнаружил, что нас как было много, так много и остается, словно мы не понесли никаких потерь ни в битвах, ни в пустыне, ни в горах, заливаемых дождем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71