Урбан наотрез отказался повторно разбирать дело о разводе императора Генриха с императрицей Адельгейдой. Настойчивость Евпраксии и смелость, с которой мы переправились через опасный перевал ради достижения заветной цели, не тронули его сердце. Я опасался, что отчаяние Евпраксии будет еще более глубоким, чем то, которое охватило ее в Пьяченце, но, как ни странно, она на сей раз была каменно спокойна. Она сказала мне:
— Я и не ожидала от него ничего иного. Просто хотелось лишний раз убедиться, что он ничем не лучше Генриха. Ах, как он смотрел на меня, с каким презрением и холодом. Так же точно смотрели на нас эти жуткие птицы, одна из которых убила Виченцо. Да-да, именно так — ледяным, бездушным взглядом. И этот человек величает себя наместником Бога на земле!
После окончания Собора в Констанце Матильда вежливо пригласила нас вернуться вместе с нею в Каноссу, но во-первых, она уже не была такой, как пять лет назад, когда только поженилась с Вельфом, а во-вторых, мне удалось уговорить Евпраксию закрыть глаза на множество опасностей и ехать со мною в Зегенгейм.
— О Боже, как хорошо! — воскликнула Елена, когда я дошел до этого места своего рассказа. — Все-таки, она молодец, ваша Евпраксия! А я уж думала, она так и будет киснуть под совиным оком противного Урбана и боязнью церковных наказаний.
— А как я-то был рад тогда, вы и представить себе не можете, — вставил свое слово Аттила. — Я готов был целый час хохотать от счастья, как младенец. А уж когда выяснилось, что от Констанцы до Дуная-батюшки рукой подать, тут я вообще чуть не скопытился от восторга.
— Когда я задумываюсь о прожитых временах, — продолжал я свой рассказ, — то невольно поражаюсь, как часто мы не в силах угадать последствий того или иного события. Вторичный отказ Урбана дать счастье мне и моей возлюбленной, по моим ожиданиям должен был ввергнуть Евпраксию в еще более глубокое уныние. Но к величайшему счастью я ошибся, эта безжалостность со стороны высшего духовного лица Европы, напротив, как будто освободила Евпраксию от каких-то внутренних обязательств перед Римской Церковью. День ото дня она становилась веселее и жизнерадостнее, сбрасывая с себя горестные переживания прошлых лет, как зажившие и отсохшие болячки. В Светлый Понедельник после Пасхи мы отправились из Констанцы на север втроем — Евпраксия, я и Аттила. Матильда предлагала нам взять несколько человек из ее охраны, но я решил, что чем меньше нас будет, тем меньше мы будем заметны. Ехали мы довольно медленно, хотя Евпраксия неплохо держалась в седле, но с нами была еще четвертая лошадь, груженая всевозможным провиантом, и она не могла бежать быстро Через два дня мы добрались до замка Глюкклинг владелец которого был искренним другом и союзником Вельфа. Прочитав письмо, адресованное ему Матильдой, он еще ласковее стал обращаться с нами и наотрез отказался отпустить от себя до тех пор, пока не кончится Светлая Седмица. Его замок, небольшой, но уютный, расположенный на левом, крутом берегу Дуная, навсегда запомнился нам как отправная точка нашего радостного и счастливого путешествия по Дунаю. Здесь мы провели несколько беззаботных дней, в течение которых Евпраксия непрестанно повторяла: «Глюкклинг — Лунелинк. Глюкклинг — Лунелинк». Как только окончилась Светлая Седмица, хозяин замка снарядил для нас огромных размеров плот, на котором был поставлен небольшой домик и даже стойло для двух лошадей, в которое мы поставили моего Гипериона и Красотку Аттилы, а двух других лошадок подарили любезному Фердинанду фон Глюкклингу, да осеняет его вечно счастливый звон. Двое его слуг отправились вместе с нами, дабы управлять плотом. Их звали Иоганн и Маттиас, милые имена моих покойных друзей, Кальтенбаха и фон Альтена. Мы разделили с ними наш провиант, и они отлично справлялись со своим делом. Поначалу им было тяжеловато — широкий плот то и дело садился на мель, поскольку до Ульма Дунай еще не так полноводен, чтобы плыть по нему свободно. О, это было упоительное плаванье! День ото дня становилось все теплее, природа вокруг нас расцветала, Евпраксия была весела и не предавалась грустным воспоминаниям. Она говорила, что ей кажется, будто мы плывем к ней на родину, в Киев. «Это почти так и есть, — отвечал ей я, — ведь мы движемся с запада на восток, и чем дальше, тем больше приближаемся к Русским землям, а кроме того, там — мой дом, а значит, и твой, единственная моя радость, моя Евпраксия!» Нам хотелось, чтобы это плавание не кончалось. Когда мы уставали от пребывания на плоту, мы останавливались и за половинку черствого хлеба могли получить самый роскошный ночлег в любом придунайском селении или городке. Правда, когда мы миновали Регенсбург, запасы провизии у нас истощились и дальше нам пришлось разделить участь жителей окрестных берегов. Не хотелось думать о том, что в Зегенгейме нас ожидает голод, ведь тогда бы мы явились как лишние рты. Но руки и ноги у нас были целы, а значит, можно было раздобыть пищу. Так, голодные, но счастливые, мы добрались до Вены, а оттуда вскоре и до того места…
— До того места, где наш славный Линк впадает в Дунай, — не утерпел и, расплываясь в блаженной улыбке, встрял в мой рассказ Аттила. — Пять лет, пять лет мы не были здесь, странствуя с моим дорогим Лунелинком по Германии и Италии, и вот, наконец, показалось место слияния Линка с Дунаем, и Маттиас с Иоганном очень здорово завернули туда, распустив парус.
— Да, но вверх по Линку плот не пошел, — продолжал я. — Пришлось причалить и добираться до Зегенгейма по берегу Линка пешком. Так мы вернулись в мои родные места, где счастливо прожили целых три года, покуда долг рыцаря не призвал меня к участию в крестовом походе. Но об этом я, если позволите, расскажу в следующий раз.
Все согласились ждать до следующего раза, а тем временем стихотворец Гийом принялся рассказывать о том, как в том же году, когда мы с Евпраксией приехали в Зегенгейм, он находился в Испании, где вместе с Родриго Кампеадором участвовал во взятии Валенсии, а затем выдержал осаду этого города, который мавры так страстно хотели вернуть себе. Я слушал его вполуха, потому что меня затопили блаженные воспоминания о жизни в Зегенгейме, о том, как отец сказал однажды, что из всех богатств, которые я мог завоевать, служа у Генриха, мне досталось самое лучшее — императрица. Отец очень стеснялся меня, боясь, что я вновь буду осуждать его за то, что он женился во второй раз, но я быстро дал ему понять, что повзрослел и поумнел настолько, что могу простить ему этот небольшой грех. Евпраксия сразу же принялась нянчиться с маленьким Александром, которого Брунелинда родила моему отцу год назад. Он был замечательным малышом и каким-то чудесным образом объединил нас всех — меня с отцом, Евпраксию с Брунелиндой. Аттила с наслаждением принялся выполнять обязанности дядьки, постоянно сравнивая маленького Александра с маленьким мною, подсчитывая, у кого из нас было больше капризов, кто лучше ел, кто раньше чему научился и так далее. Выходило, что я был немного капризнее, слегка болезненнее и чуть-чуть отставал в развитии от своего младшего брата.
Да, это было блаженное время. Хотя повсюду в Европе свирепствовал голод, нам как-то удавалось находить пропитание. Евпраксия восполняла отсутствие своих детей вознёю с Александром, она звала его по-русски Сашей, и как-то незаметно это ласковое имя прижилось, и все в Зегенгейме и Вадьоношхазе стали называть его так. Единственное, что омрачило нашу жизнь в том первом году пребывания в родных местах, известие о смерти отца Евпраксии, князя Всеволода Ярославича, который скончался еще в прошлом году, а новым князем Киевским стал двоюродный брат Евпраксии — Святополк-Михаил. Услыхав это известие, Евпраксия тотчас же вспомнила про свой прошлогодний сон, который ей привиделся в Риме — князь Всеволод, окруженный ангелами и тенями своих предков. Она вновь затосковала по своей родине, с которой ей пришлось проститься одиннадцать лет тому назад. Она непременно уговорила бы меня пуститься вместе с нею в путешествие на восток, в Киев, если бы летом повсюду в Европе не разбушевалась страшная спорынная болезнь, огненная чума, которая косила людей и в Париже, и в Арле, и в Риме, и в Венеции, и в Регенсбурге, и в Вене, и в Эстергоме, и лишь почему-то Зегенгейм и Вадьоношхаз обходя до поры до времени стороной. А начиная с сентября — новая беда, бесконечные ливни. Дороги раскисли так, что бестолку было и думать о каких-либо путешествиях, до Пожоня не доедешь, не то что до Киева. К октябрю Дунай и Линк вышли из берегов, наводнение до самого начала декабря продержало наш замок в осадном положении, и первые заморозки мы встречали как небесную благодать.
Урожаи снова погибли, и в следующем году голод ожидался еще более свирепый, чем в этом.
Стихийные бедствия, обрушивавшиеся на землю, Евпраксия по своему обыкновению приписывала тому, что Бог гневается на нее за ее грехи, но отовсюду приходили известия о еще худших бедах. И все же, мы были счастливы, мы были все вместе, мы любили друг друга и радовались каждому новому дню. Во-первых, чума так и не пришла в наши края, во-вторых, если у нас с конца декабря по начало февраля кое-как продержалась нормальная зима, по всей Европе не прекращались дожди, которые шли аж до самого апреля. Правда, из-за того, что дороги превратились в болота, временно затихли войны за инвеституру, о Генрихе было известно, что он вновь поселился в Эккенштейнском замке и предается пьянству и разврату со своей Мелузиной. Папа Урбан тем временем снова созвал в Пьяченце Собор римской Церкви, на котором призвал народы Европы броситься на защиту Константинополя от нашествий сельджуков. Расчет был прост — услышав об этих добрых намерениях пастыря Западной Церкви, Алексей Комнин так прямо и кинется помогать истощавшим европейским государствам. Но Алексей был мудрым человеком и понимал, что франк просто так добро совершать не будет.
После дождливой зимы и столь же слякотной весны наступило засушливое лето. Как-то раз в Зегенгейм приехал отряд немецких рыцарей под предводительством небезызвестного мне Карла-Магнуса фон Гальберштадта. К счастью, Аттила вовремя заметил, как они подъезжают к нашему замку и предупредил нас с Евпраксией, чтобы мы спрятались где-нибудь на время их пребывания у нас. Было тепло, и мы с моей милой поселились в сплетенной из камыша хижине на берегу озера Луне. Нам так понравилось там, что даже после отъезда непрошеных гостей мы не хотели возвращаться в замок. И мы прожили в нашей камышовой хижине до тех пор, пока Карл-Магнус со своим отрядом не проехал через Зегенгейм, возвращаясь назад в Империю из Венгерского королевства. Аттила сообщил нам, что, оказывается, покуда дороги высохли, Генрих решил возобновить военные действия против своих врагов в борьбе за инвеституру и посылал Карла-Магнуса фон Гальберштадта для переговоров с королем Ласло о подмоге со стороны венгров, но как на грех к моменту приезда посла в Эстергом Ласло приказал долго жить а новый король Коломан больше симпатизировал папе, нежели императору, а еще больше — русскому князю Святополку-Михаилу. Он категорически отказался воевать на стороне Генриха, и Карл-Магнус возвращался к своему сюзерену весьма огорченный.
Быстро и незаметно пролетел этот счастливый для нас с Евпраксией год, одна тысяча девяносто пятый от Рождества Христова. В конце года пришло известие о том, что Вельф Баварский развелся с Матильдой Тосканской.
— Удивляюсь, — горько усмехалась тогда Евпраксия, — как это Урбан сподобился развести их? Ведь это нарушало его политику. Вдруг теперь Вельф перекинется на сторону императора? Мне он развода не мог дать, а тут — пожалуйста.
Еще больше она рассердилась на Урбана, когда узнала, что он отлучил от Церкви ее двоюродного брата, французского короля Филиппа, за то, что он нарушил запрет папы и женился на той, кого любил.
— Очевидно, ему противно, когда кто-то счастлив в браке, — говорила она про Урбана, одевая маленького Александра фон Зегенгейма. Помню, что в тот момент, глядя на нее, я подумал: «Она возится с Сашей так, будто это наш с ней ребенок». Да и впрямь, Брунелинда снова была беременна, и все заботы об Александре полностью перешли к моей бедной незаконной жене. Александр обожал Евпраксию. Как сейчас вижу — она берет его на руки, он смотрит на нее и улыбается. Она говорит ему по-русски:
— Когда наш Сашенька вырастет, и папы, и императоры, и все-все-все будут не такие, как сейчас. Сашенька будет верным слугой императору и папе, которые будут жить дружно, и тогда Сашенька пойдет и завоюет Иерусалим. Правда, Сашенька?
Ребенок смотрит на нее и смеется, будто все понимает.
В конце ноября того года папа Урбан Второй выступил в Клермоне с пламенной речью, призвав христиан Европы к крестовому походу в Святую Землю.
Глава VII. КРЕСТОВЫЙ ПОХОД
Весной 1096 года Брунелинда родила моему отцу дочь, которой дали имя Агнесса. Девочка была слабая, и пришлось немало похлопотать, чтобы помочь ей выжить на этом свете. Евпраксия выказывала даже больше забот, чем родная мать новорожденной, и я как-то раз в шутку сказал ей: «После того, как Брунелинда родила тебе второго ребенка, ты стала еще меньше заботиться обо мне». Частично это было правдой, но в общем любовь Евпраксии ко мне не охладевала: и даже напротив того, жизнь в Зегенгейме настолько пришлась ей по душе, что вдобавок к любви Евпраксия стала испытывать ко мне благодарность за то, что наконец-то, после стольких лет страданий, у нее появился свой дом, полный приятных забот и любящих людей.
К лету стало ясно, что девочка окрепла и опасность ее смерти миновала, однако, тревоги на этом не кончились, а только начались. Именно этим летом, в конце мая в Зегенгейме и Вадьоношхазе появились первые случаи заболевания спорынной болезнью, все были в ужасе, но огненная чума как-то странно повела себя в наших краях — загубила человек двадцать и ушла сама собою, как бывает, когда разгромленное войско, прежде чем рассеяться, нападает на окрестные села мелкими отрядами, бьет, грабит, а уж потом растворяется без остатка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71