Действительно, весь Иерусалим по площади, должно быть, равнялся киевскому Детинцу. И все-таки, это был город нашей мечты, город нашей заветной цели, а значит, незачем было рассуждать, велик он или мал, красив или невзрачен. Мы стали спускаться с горы Радости в лагерь.
Гуго указал мне расположение моего отряда, и я поспешил туда, горя желанием поскорее увидеться с Аттилой.
— Боже мой! — закричал он по-венгерски, как только увидел меня. — Держите меня за ноги, чтоб я не взлетел на небо! Голубчик мой, граф Лунелинк фон Зегенгейм, вы ли это?
Соскочив с коня, я кинулся в его объятья, и он обдал меня крепкой смесью запахов лука, вина и пота.
Милый мой старикан, — шептал я ему, как ты? Как твоя рана? Тебя не ранили больше?
— Как бы не так, сударь, — отвечал он. — Проклятые басурмане не жалеют стрел на нас. Позавчера мне поцарапало икру на левой ноге. Что поделать, если у меня такие толстые икры, хорошо еще, что острие стрелы не было отравлено. Или меня уже не берут ихние чортовы яды. Как же вы вовремя подоспели! Ну теперь-то уж мы точно возьмем этот чор… то есть, этот святой Иерусалим. Завтра папский легат поведет нас крестным ходом вокруг всего города, а послезавтра будет решительный приступ, и если опять ничего не получится, то я уж и не знаю… Ну а вы-то как? Как там наш Вадьоношхаз? А ваша ненаглядная Адельгейда? А ваш батюшка, граф Георг фон Зегенгейм? Господи, как я рад, что мы с вами снова вместе! Здесь весело, вам понравится.
Наспех перекусив и вкратце поведав ему о своей поездке я отправился в ставку Годфруа Буйонского, где выслушал от него отчет о состоянии дел и принес свои глубочайшие извинения за то, что так поздно явился в воинский стан. Годфруа настолько рад был моему появлению, что простил мне мое длительное дезертирство. Он пригласил меня провести вечер в его палатке, но я предпочел произвести тщательный осмотр своего отряда, а вечером, полулежа в палатке Аттилы, пил вино и слушал его болтовню, которая, не успев еще мне прескучить, звучала, как божественная музыка.
— Честно говоря, — признавался Аттила, — я и сам чуть было не опоздал и всего за несколько дней явился в Антиохию до начала похода. Вы видите эти мои доспехи, которыми снарядила меня наша милая Елена? Мне их и надевать-то боязно, я в них такой благородный рыцарь, что прямо фу ты, ну ты! Совестно даже, ей Богу. Был и меч, но он мне показался легковат, и я продал его прямо в Антиохии, а себе купил чуток потяжелее. Шли мы сюда, шли, насилу дошли. Пекло невообразимое, прямо как когда мы из Никеи двигались в Дорилей. В дороге благородные рыцари, как водится, переругались между собой, французишка Раймунд пошел своей дорогой, норманнишки двинулись как им заблагорассудилось, а в результате мы с Годфруа и Боэмунд подошли почти одновременно и сразу бросились на приступ, желая обстряпать все дело сами, покуда не явился тулузец. Нам, как водится, показали огромный кукиш и попросили немножко позагорать на окрестных просторах. С тех пор мы и загораем, как видите. Все бы ничего, да воды здесь совсем нету. Смешно сказать — вина больше чем пресной воды. Говорят, у нас в Вадьоношхазе, еще когда я был маленький, а вы то и подавно не помните, жил пастух Миклош, который вообще не пил ничего, в чем бы не содержался хмельной огонек. Даже от слабого пива его сразу рвало, а выпьет браги или крепкого вина — и ему никакого другого напитка не требуется. Стадо его очень даже слушалось, и ни разу не было, чтоб пастух Миклош потерял корову или овцу. Он какой-то особенный свист имел, так что мог прикорнуть под деревцем, хлебнув из фляги, а потом как проснется, как свистнет, все стадо к нему бежит во все лопатки, а волки этого свиста боялись и за милю обходили Миклоша стороной, а то и за две мили. Дедушка ваш, Фаркаш Вадьоношхази, очень его ценил, и благодаря множеству подарков, дом у Миклоша был хороший, хотя и пить вина ему приходилось много. Но однажды бес все же попутал пастуха. Случилось это так. Как то раз, выпив накануне больше, чем надо, сладкой вишневой наливки, отправился Миклош пасти стадо. Что такое? Смотрит, а среди знакомых ему коров какой-то незнакомый полосатый бык разгуливает. И как-то нехорошо этот бык на Миклоша поглядывает. Ну да шут с ним, прилег пастух соснуть, просыпается, а бык полосатый над ним склонился и внимательно его разглядывает. «Тебе чего?» — спросил Миклош быка. «А ничего», — отвечает вдруг бык. «Как, то есть, ничего?» — спрашивает Миклош. «А вот так, ничего», — отвечает бык. «Пошел отсюда! И запомни: быки не разговаривают» — отмахнулся от странного быка Миклош, а бык и говорит: «А я вовсе и не бык, Миклош, я — чорт полосатый и, как видишь, с рогами». «Чо-орт?» — вскочил тут пастух и задрожал от страха. «Чорт», — отвечает чорт. — «А что тут такого? Пришел к тебе меняться. Давай, ты мне отдашь свой замечательный свист, а я тебе за это выхлопочу такое местечко в пекле, где особо не печет и не жарит, а так же тепло и приятно, как здесь, в этом лесочке». «А что я буду без своего свиста на этом свете делать? — спрашивает Миклош. „Жди, пока тебя черти на тот свет загребут. Намыкаешься, пока окочуришься“. „Нет, не желаю я меняться“. „А не желаешь меняться, давай соревноваться“, — настаивает полосатый.
«Смотря как», — говорит пастух. «А кто кого перепьет, кто больше вина выпьет», — отвечает чорт. «Да где же мы здесь вина-то столько возьмем, чтобы ты меня перепил?» — усмехнулся Миклош. «Уж в этом-то нет нужды, — усмехнулся в свою очередь бык из преисподней. — Сколько надо — доставлю. На то я и чорт». И впрямь, смотрит Миклош, а на поляне целая бочка красного покольварского откуда ни возьмись появилась. Тут он задумался. «Что ж, — думает, — авось да перепью супостата. Вон, про цыгана Бамбулешку тоже говаривали, что он с самим чортом соревновался и перепил его, а я, бывалоча, куда больше Бамбулешки мог выпить. И куда это тот поганый Бамбулешка девался потом? Однако, не помешает заручиться хорошим местечком в пекле. Вдруг да в рай не попадешь? Была не была!» Хлопнули они по рукам и стали пить. Пьют-пьют, никак не свалятся, ни то, ни другой. Миклош — стакан, и чорт — стакан. Миклош ковшик, и чорт ковшик. Миклош бадейку, и чорт — бадейку. День пили, второй пили, на третий Миклош чувствует, что падает. Тут только он смекнул, что Бамбулешка, может быть, с каким-нибудь завалящим чортом соревновался, а ему, Миклошу, бык достался. Кто ж быка-то перепьет! С этою горькой мыслью Миклош хлоп на землю, да и отрубился. И долго он спал. Проснулся и ничего не помнит. Голова раскалывается, в глазах круги мелькают. Делать нечего, надо стадо свистать, Только как ни пытается Миклош, а нет у него свиста. Что такое? Пропал свист, ну хоть ты тресни. Ходит он ходит и нигде не может найти ни одной коровы, ни одной овцы или барана, только в кустах мелькнуло что-то полосатое, и тут вдруг вспомнилось ему страшное соревнование. Опамятовался Миклош, стал призывать Иисуса Христа и Богородицу, но разве ж они помогают таким, которые чертям свой свист на пропой проигрывают? Взмолился тогда Миклош самому Вельзевулу. Приходит к нему Вельзевул. «Чего тебе надобно, дурачина?» «Хочу, — говорит Миклош, — снова соревноваться кто кого перепьет, но чтобы теперь по-честному, а то разве же так годится? Разве можно быка подсовывать?» «Ладно, — говорит Вельзевул, — будет тебе другой соперник. Мышь тебя устроит?» «Вполне», — обрадовался пастух, а сам думает: «Видать они там в аду все здорово перепились, обмывая его свист, раз на такие глупости пускаются!» «Но только вот наше условие, — говорит Вельзевул. — Если выиграешь, возвратим тебе свист, а если проиграешь, заберем у тебя твою бессмертную душу. Согласен?» «Согласен, — отвечает Миклош, — но и мое условие учтите: все же, если проиграю и загублю душу, обеспечьте мне в пекле местечко пусть не прохладное, но хотя бы не самое жаркое». Согласился Вельзевул. Тотчас же откуда ни возьмись появилась бочка ердегварского темного вина, а из травы вылезла полосатая мышка и стала пить на перегонки с Миклошом, да только и на сей раз перепил чорт Миклоша. Падая без чувств, успел он вспомнить и сказку про то, как мышь упала в море и стала тонуть, но вдруг сообразила, как спастись, выпила все море, вылезла на берег, а с берега спокойненько пописала. Поздно понял пастух, что с чортом нельзя никак соревноваться, а надо просто сказать ему: «Изыди!» и трижды осенить крестным знамением.
Очнувшись, он пришел в Вадьоношхаз сам не свой. Несколько коров и овечек потом все же нашлось, а остальных, видно, волки заели.
Пострадавшие от легкомысленности пастуха взяли с него кто чем мог, и осталась жена и дочь Миклоша среди четырех голых стен, а сам Миклош по миру пошел. Из жалости ему наливали и вина, и сидра, и пива, но он уже был не человек, и всюду ему казалось, что жарко, все он норовил куда-нибудь в холодок забраться. Так и помер зимой, залез в сугроб да и окоченел. Вот так-то, сударь. Что-то сдается мне, наш доблестный Годфруа тоже с самим чортом соревнование затеял. Говорят, будто он зимой плавал во Францию и привез оттуда каких-то странных монахов, которые ни на одном молебне тут не были, живут в стороне от лагеря и время от времени приходят к Годфруа о чем-то ему советовать. Я видел одного из них, и, знаете, сударь, на кого он похож?
— На кого же?
— На того безобраза, которого вы своею ручкой в дырку бросили. Помните дырку на вершине Броккума? Не скажу, что он тот же самый и есть, этого не скажу, нет. Но вполне возможно, что брат. Очень похож.
— А не может так быть, что на тебя здешняя жара повлияла? — спросил я с тревогой за здоровье Аттилы.
— Вы все смеетесь, сударь, будто вам по-прежнему восемнадцать лет, как когда я вам в Мантуе про гору Броккум рассказывал. Вот хоть режьте меня, а чует мое сердце, что не только ради Господня Гроба лезет лотарингский герцог в Иерусалим. И ответьте мне, как это он решился все свое имущество вместе с самим Буйоном продать, чтобы только сюда прийти? Э, сударь, он тут рассчитывает получить особенную прибыль. И тут вопрос — какую? Небесную? Ее и без Иерусалима добиться можно. Соблюдай Христовы заповеди и будешь в раю. Значит, он ищет овладения чем-то, что, как ему кажется, принесет ему некую силу, каковой ни у кого нет. А это, сударь, смахивает на игру почище той, которую затеял с полосатым быком пастух Миклош. Боюсь, герцог Годфруа тоже спохватится, да будет поздно. Вы уж, сударь, держитесь от него подальше. Он сам не знает, чего хочет, а как получит, то и взвоет, Это как вышло у нас в Вадьоношхазе с сыном садовника Хорки, которого, как и отца, тоже Хоркой звали. Этот, как стал женихаться, прослышал где-то, что нет на свете женщин прекраснее цыганок, причем, он был уверен, что всякая цыганка, непременно диво как хороша собой и зажигательна. Он дал клятву, что женится на первой цыганской девушке, какую только встретит, и надо так случиться, что в Вадьоношхаз приехал цыган Бамбулешка, тот самый, что, как и Миклош-пастух, с чортом на перепой соревновался. При нем была дочь его по имени Мыца, которая не любила мыться и была такая грязная, толстая и ленивая, а лицом — вылитая ведьма Босоркань. Увидел ее дурак Хорка и пришлось ему ее взять в жены. Очень быстро он разочаровался в цыганских женщинах, да было поздно. Бамбулешка садовнику Хорке, отцу дурака Хорки, много денег дал, чтоб только свою никудышную и ленивую дочь пристроить. Но как ни смешно, а со временем Хорка стал доволен своей женой Мыцей, и вот по какой причине — от грязи на ней стали заводиться какие-то особенные мошки, на которых очень хорошо рыба клевала, и долгое время никто не имел таких уловов, как цыганкин муж Хорка. А потом у Мыцы родился сын, которого тоже почему то назвали Хоркой. С ним произошла особенная история…
Про третьего Хорку я уже не смог послушать по той причине, что устал от болтовни Аттилы, меня разморило от вина и усталости, и я крепко заснул.
Глава XII. ОСВОБОЖДЕНИЕ ИЕРУСАЛИМА
Весь следующий день шли последние приготовления к штурму. Катапульты и фрондиболы, а также несколько старинных римских баллист, передвижные осадные башни с откидывающимися мостиками, винеи, лестницы и тараны — все приводилось в порядок. Пьер Эрмит, который, как оказалось, переживал новый взлет своей славы, имел видение Пресвятой Богородицы; Дева Мария сообщила ему, что если крестоносцы будут соблюдать в течение трех дней строжайший пост, а потом обойдут крестным ходом вокруг всего Иерусалима; то пятнадцатого июля возьмут город решительным приступом. На Годфруа Буйонского это подействовало особенным образом, ибо пятнадцатого июля совпадало с днем ангела девушки Ульгейды, которую он когда-то любил в Вероне. Более, чем кто-либо, он был полон решимости освободить Святой Град, и сколько я ни присматривался к нему, ни в чем не проявлялось какое-то иное устремление нежели то, с коим и я пришел ко стенам Иерусалима. Хотя в свое время Аттила оказался прав относительно императора Генриха, все же, он был слишком недоверчив к людям.
В полночь папский легат, совершив молебен, повел за собою крестный ход, в котором участвовала почти вся армия крестоносцев. Никаких странных монахов, о которых говорил Аттила, я не видел, хотя шел в двух шагах от Годфруа, несшего белое знамя Святого Петра, которое Пьер Эрмит то и дело пытался у него перехватить, но тщетно, после бегства Стефана де Блуа герцог Лотарингский решительно завладел главным знаменем крестового похода. Ночь была светлая, яркие крупные звезды и огромная белая луна сияли на необозримом южном небосклоне. Стояла такая тишина, что огни свечей почти не трепыхались. Мы шли медленно, не громко, но с большим чувством распевая псалмы, молитвы и гимны. Я нес в руках огромное деревянное распятие, рядом со мной Аттила нес хоругвь, на душе было светло и торжественно, как на Пасху. То и дело я поглядывал на белеющие в отдалении стены Иерусалима, на которых тоже виднелись огоньки. Сарацины почему-то не решались стрелять в нас, хотя при их мастерстве могли нанести немалый урон. Возможно, у них иссякал запас стрел, а может быть, зрелище крестного хода зачаровало их, не знаю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71