В отличие от нас, англичане нисколько не любят обезьян и не верят в свое родство с ними. Далее, лорд Скейлз донес, что в Лондоне я бесстыдно совокуплялась с лордом Марчем. Похоже, речь идет об Эдди. Не отрицаю, именно ради этого я и приехала в Ковентри, вот только не знала, что он тоже лорд.
К этому моменту кое-кто из судей начал догадываться, что я вовсе не мальчик. «У каждого свои недостатки», — признала я. Да, я женщина. Они бы предпочли обвинить Эдди в общении с мальчиками, так что на слово мне никто не поверил. Меня подвергли осмотру, чтобы убедиться, кто же я на самом деле. Установив, что я женщина, они объявили меня ведьмой.
Королева впала в истерику. Она принялась описывать круги по тому подвалу, куда меня засадили — судя по запаху, там успели разлить не одну бочку пива, — а потом набросилась на меня и расцарапала мне щеку длинными алыми ногтями. От неожиданности я не успела ей помешать.
— Ты околдовала Эдди! — вопила она. — Ни англичанин, ни француз — а Эдди можно назвать и тем и другим — не глянет на твою темную шкуру без отвращения. Признайся, что вступила в связь с дьяволом. Он дает тебе приворотные зелья, чтобы заманивать юношей.
Но главное я оказалась сторонницей Йорков, вероятно, посвященной в планы этой партии. Судьям было известно, что Уорик находится в Ирландии вместе с герцогом Йорком. Они хотели знать, собирается ли Уорик вернуться в Кале и каковы намерения Йорка. И куда подевался Марч? И так далее, и тому подобное. Они пустили в ход все средства, чтобы вырвать у меня эти сведения, они прибегли к раскаленному железу и щипцам и принялись растягивать меня на дыбе, особенно им нравилось тянуть меня за ноги в разные стороны, но, поскольку я не могла рассказать о том, о чем понятия не имела, мучители мои скоро устали. В допросе принимали участие Джон Клеггер и Уилл Вент, слуги королевы, но пытками занимался городской палач, мерзкий человечишка. Он был также и кузнецом, его правую щеку украшал большой шрам, и от него вечно пахло докрасна раскаленным металлом. Он и его подручные творили со мной нечто неописуемое. И не стоит больше говорить об этом.
Наконец у судей остался лишь один вопрос: к какой смерти меня приговорить. Они никак не могли прийти к единому мнению. Епископ хотел сжечь меня как ведьму, главный судья колебался — то ли обезглавить по обвинению в государственной измене, то ли повесить, а потом выпотрошить. Я получила небольшую отсрочку. Было ясно, что мне предстоит умереть, оставалось лишь решить — как именно.
Ох! Дерьмо, дерьмо, дерьмо! Камень в конце концов поддался, но рухнул прямо мне на ногу. И впрямь зуб гиганта размером с ядро или по крайней мере с арбуз. Право же, мне надо выбраться отсюда к ночи. Вместе с камнем внутрь моей темницы обрушилась целая гора щебенки, мне оставалось лишь долбить и разрушать не слишком крепкую стену. Только повнимательнее, следи, куда летят камни.
И вот я уже стою во дворе, сверху светит прохладная луна, ноги увязли в листьях гнилой капусты. Плохо, что я голая. Нет, я не мерзну, здесь, на улице, не холоднее, чем было в моей темнице, и я не стыжусь наготы — пусть христиане ее стыдятся. Но мне не нравится, как выглядит мое тело. Оно покрыто моими собственными выделениями и слизью омерзительных существ, деливших со мной мой склеп, я вся в синяках и ссадинах, хотя прошло уже больше месяца с тех пор, как меня пытались изувечить. Особенно неприятно, что я так отощала. С другой стороны, мне бы не удалось вылезти в этот узкий ход, если б я сохранила прежние пышные и округлые (хотя, конечно, отнюдь не крупные) формы, достойные обитающей во мне богини. Но мне не хотелось предстать перед людьми в столь жалком виде, так что я направилась в то место, где можно было раздобыть одежду.
По пути в конце улицы я наткнулась на колодец, где горожане набирали воду. Покачав несколько раз рычагом, я добыла сперва капли, а затем и устойчивую струйку воды. Тогда я, скрючившись, заползла под кран, продолжая работать правой рукой и предоставив благодатному потоку омывать мое тело. Затем я повернулась другим боком и сменила руку. Напоследок я поплескала водой на обе руки, на бедра и ноги, на живот, вернее, на впадину, оставшуюся на месте живота. Вода переливалась серебром в лунном свете. Она была страшно холодная, почти ледяная, но это усиливало ощущение чистоты, свежести. Мне пришлось ускорить шаг, чтобы согреться и избавиться от охватившей меня дрожи. Я прошла мимо ряда лавчонок и вошла в церковь.
Здесь было множество людей. Они заполонили широкий центральный неф и молились, кто на коленях, кто стоя, кто зажмурившись и перебирая эти дурацкие бусинки, которые они используют, чтобы не сбиться со счета в молитвах, почти все склонили головы и опустили глаза или же пристально уставились на высокий алтарь позади хоров, залитый светом тысяч свечей, причем некоторые из них были очень большими. Воздух наполняли ароматы благовоний, хор выводил гимн, причем отвратительный ноющий звук песнопения то взмывал вверх, то угасал, гремели колокола, звенели цепочки кадильниц, сверкали драгоценные камни и золотое шитье на праздничном убранстве. Это был день Пасхи, и ни один из тысяч прихожан не замечал обнаженную женщину, крадущуюся по боковому приделу храма мимо скамей, мимо хоров и скользнувшую в часовню Богоматери. Полагаю, если кто-нибудь и обратил на меня внимание, он принял меня за наваждение, насланное дьяволом.
Часовня Богоматери была погружена в полумрак. Здесь, за решеткой, никого не было. Я взобралась на небольшой алтарь и, подняв руки, подхватила статую. Пробормотав извинение, я опустила богиню на пол. На голове у нее красовалась корона из солнечных лучей — на самом деле, вовсе не золотая, а деревянная, покрытая сусальным золотом. Руки и лицо деревянного идола были искусно вырезаны и выкрашены, но другие части тела, скрытые одеждой от молящихся, оставались грубыми и необработанными. Лицо и руки статуи были из полированного дуба, слегка потемневшего с годами. Казалось, что кожа богини сделалась почти такого же цвета, как моя. Ее облачили в синий шерстяной плащ с капюшоном, в длинное черное платье и во что-то вроде нижней юбочки из белого льна с кружевами — оказалось, правда, что это не юбка, а всего лишь передник. Прислонив деревянную куклу к колонне, я переоделась в ее наряд. Одежда пришлась мне впору — вряд ли юбка сошлась бы на мне, если б я не голодала целый месяц.
Влажные волосы я убрала под капюшон. Шерсть плаща согрела меня, дрожь улеглась. Теперь я испытывала голод. Я уже хорошо знала обряды этой нелепой религии: мне было известно, что лежит в маленькой шкатулке, стоящей позади масляной лампочки. Я быстро перекусила кусочками сухого бисквита, запив эту скудную пищу глотком вина из серебряной чаши и, хотя перепала мне всего горсточка, все же почувствовала себя лучше. Пора идти. На миг я заколебалась, но решив — почему бы и нет? — нацепила на голову поверх капюшона «золотую корону» и украсилась кольцами и серьгами богини.
Я пробиралась обратно к выходу из церкви по боковому приделу. Скомканный передник так и остался у меня в руках. И вот в самом темном уголке я лицом к лицу столкнулась с человеком со шрамом, с тем подлым мучителем, который занимался самоудовлетворением у меня на глазах, запихивая глубоко в меня свою трость — шипастую трость, скорее всего, черенок розы. Я тут же узнала его, и он меня тоже узнал.
— Матерь Божья! — пролепетал он, а я ответила:
— Вот именно!
Как бы я ни была изнурена голодом и пытками, старые навыки не забываются, к тому же я застала его врасплох. Мне повезло: старый дурень повалился, крестясь, на колени, а я быстренько накинула ему на шею кружевной передник и, придерживая концы получившегося из передника довольно крепкого шарфика, резко ударила стопой правой ноги ему в лоб. Крак!
Сняв с шеи мертвеца удавку, я пробормотала молитву смертоносной Кали и выбежала на площадь. Там я остановилась, чтобы оглядеться. Дыхание успокаивалось, сердце билось ритмично, пламя, разгоревшееся внутри меня и охватившее все тело, когда я резко выпрямила ногу, чтобы покончить с моим палачом, угасало. Посмотрев во все стороны, я призвала проклятье на этот мерзкий город за все, что он причинил мне.
— Чтоб ты сгорел! — повторяла я. — Чтоб ты сгорел!
Я верю, однажды это сбудется.
Глава тридцать первая
Интерлюдия
Проповедь брата Питера Маркуса в церкви Св. Франциска, Осни, в пасхальное утро 1460 года.
«Ходя же, проповедуйте, что приблизилось Царство Небесное, больных исцеляйте, прокаженных очищайте, мертвых воскрешайте, бесов изгоняйте; даром получили, даром давайте. Не берите с собою ни золота, ни серебра, ни меди в поясы свои, ни сумы на дорогу, ни двух одежд, ни обуви, ни посоха, ибо трудящийся достоин пропитания». Евангелие от святого Матфея, глава десятая, стихи с седьмого по десятый.
Возлюбленные дети Божьи, в нынешнее пасхальное утро вы услышите очень простую проповедь. Я хочу лишь напомнить вам учение отца Джона Уиклифа и поделиться с вами мыслями о том пути, который оно нам указывает.
Бедность вот средоточие его учения. Он следовал по стопам основателя нашего ордена Франциска. Франциск в момент своего обращения к Богу услышал те же слова, что я вам только что прочитал. Он понял, что праведность несовместима с силой и властью, с богатством и собственностью. Владеть чем-то значит что-то отнять у другого. Если я на пенни богаче, то кто-то на пенни бедней. Истинная праведность не может быть источником власти и господства, не может дать право владычествовать и господствовать над людьми. Отец Джон верил, что власть и сила относятся к мирскому порядку, не распространяясь на церковь и церковнослужителей, но даже мирскую власть он считал временной, необходимой мерой, пока все люди, все мужчины и женщины, не научатся жить вместе, гармонично, как равные, сходясь, подобно израильтянам, каждый юбилейный год на собрание, чтобы возвратить всем, народу в целом, то, что лишь на время стало личной собственностью.
Далее, отец Джон полагал, что основу жизни каждого человека составляет непосредственное общение христианина с Богом, и это общение не нуждается в посредничестве священника, и даже церковные таинства не так уж необходимы для поддержания этой близости. Он утверждал даже, что таинства — всего лишь знаки и символы, порождающие вредные и бессмысленные суеверия, а упрямые и закоснелые умы тех людей, кого мы именуем Отцами Церкви, превратили эти суеверия в догму. Предоставив священникам исключительное право совершать таинства, причащать и отлучать верующих, как подскажет им их собственная земная, грешная природа, Церковь присвоила себе ключи от врат ада и рая, захватила господство и власть. Теперь никто не попадет на небеса, если не приобщится тела и крови Христовой, но только принявший помазание священник обладает волшебной силой, претворяющей хлеб и вино в тело и кровь. Говорю вам, братья, согласно учению нашего отца Джона, вера в пресуществление — кощунственное заблуждение, обман, запутывающий простых людей и ведущий к идолопоклонству. Если уж мы нуждаемся в таинстве, давайте просто делить друг с другом земные блага, хлеб и вино, как мы только что сделали во время пасхального причастия, и будем помнить, что мы творим это по наставлению и примеру Иисуса.
Братья, учение о таинствах, полученное нами из Рима, Авиньона или где там ныне пребывает Папа, отрицает подлинную Церковь. Церковь внутри каждого из нас и там, где двое или трое собраны во имя Его. Такую Церковь оставил нам наш Господь, ради такой Церкви жил и трудился отец Джон. Истинная Церковь — это община верующих и ничего более, ее авторитет покоится исключительно на учении Господа нашего, которое содержится в Новом Завете. Высшим, единственным авторитетом может быть лишь Святое Писание, и в особенности слова Господа нашего, сохраненные евангелистами. Вот почему Джон Уиклиф большую часть своей жизни посвятил переводу и распространению Евангелий на нашем языке. Вот почему после его смерти кости отца Джона были вырыты из земли и сожжены, будто он был еретиком, будто эта подлая, мелочная месть могла хоть как-то ослабить его доводы.
Учение отца Джона — не доморощенная мудрость, сотканная на станке здравого смысла, хотя и простого здравого смысла в нем немало, но в эту ткань вплетаются нити двух его великих предшественников, Роджера Бэкона и Уильяма Оккама. Первый из них обнаружил истину в том, что человек видит и слышит, что он может ощупать, понюхать, измерить, попробовать на вкус. Второй показал, что учение Отцов Церкви и схоластов увело нас от опыта к умозрительности, от частного к общему, от факта к универсалиям. Джон увидел, как этот способ мышления становится основанием тирании, угнетающей и развращающей всех нас, не дающей нам последовать по пути, проложенному этими тремя гигантами.
Я верю — более того, я делаю вывод, исходя из опыта и логики: мы можем использовать это учение как ступени лестницы и, поднявшись повыше, оглянувшись назад, мы увидим, откуда мы пришли, и осознаем безумное заблуждение, на котором покоилась и наша философия, и наша мораль, — я называю безумным заблуждением подмену фактов универсалиями, истории — метафизикой.
Источником нашей слабости и зависимости, причиной неравного распределения богатства и власти, несправедливости и страданий Церковь и церковные мыслители называют некую мистическую вину, некое первоначальное преступление. Первородным грехом, запятнавшим нас всех, было непослушание воле Божьей, а потому стремление к удовольствию и радости, в которых суть человеческой жизни, навсегда отравлено грехом вожделения.
Мы перенеслись в царство метафизики до такой степени, что придали абсолютное значение времени. В чувственном мире все проходит, человек начал ощущать себя конечным и смертным, смерть становится подлинным содержанием жизни. Речет безумец: «Все проходит, стало быть, тварный мир и должен пройти. Это и есть справедливый закон Времени, пожирающего своих детей».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53