В результате примерно через час (а тем временем сумрак сгущался, в этих местах ночь подкрадывается понемногу, а не наступает мгновенно, как у нас) нам разрешили войти в город и поискать себе ночлег, с тем чтобы поутру мы предстали перед графом Уориком, а если граф не удостоит самолично нас принять, то это сделает какой-либо уполномоченный им офицер, который и снабдит нас пропуском. Наконец-то мы попали в Кале.
Главная беда Кале в том, что этот город слишком мал и не вмещает бурлящей в нем жизнедеятельности, которая так ли, иначе ли непременно связана с шерстью. Английская экономика целиком зависит от шерсти, и согласно королевскому закону экспорт шерсти производится только через Кале. Разумеется, ярмарка шерсти привлекает и купцов, торгующих иным товаром, и различного рода ремесленников, так что в пределах малого полумесяца всю эту территорию можно было бы обойти за четверть часа, если б улицы не были запружены народом, — теснятся склады, банки и гостиницы, вмещающие всевозможный люд плотников, корабельных мастеров, изготовителей парусов и канатов, кузнецов и еще множество ремесленников, чье искусство потребно для строительства и ремонта кораблей.
Улицы здесь узкие и темные, вторые и третьи этажи зданий нависают над проходом, почти смыкаясь наверху, и люди, живущие на противоположных сторонах улицы, вполне могут пожать руку друг другу. А как тут грязно! Ты и представить себе не можешь, как тут грязно! Каждая улица превращена в помойку, в иной переулок и не проберешься, поскольку путь преграждает куча мусора высотой в человеческий рост тут и объедки, и обломки мебели, и кирпичи разрушенного уже дома, и повсюду — дерьмо.
Али повел нас в гостиницу, где он жил в тот раз, когда таинственный садху передал ему послание от моего брата Джехани. Мне довольно было лишь раз взглянуть, чтобы решительно заявить: «Ни в коем случае!» Мы не раз уже останавливались не во дворцах, а в достаточно скверных домах, но это было выше моих сил. Я глянул еще раз и с трудом сдержал рвоту: собака, принадлежавшая хозяину этого дома, огромная тощая сука, уселась испражняться едва ли не в шаге от меня. Я приказал Али во что бы то ни стало найти для нас чистое и теплое помещение. Он отправился исполнять мое поручение, а мы остались ждать на главной площади у каменного креста, старательно отводя взгляд от виселицы, где гнило тридцать два куска мяса, оставшиеся от восьми четвертованных преступников. Полагаю, именно на этом месте был сожжен заживо тот садху.
Уже стемнело, площадь освещали смоляные факелы, но я понимал, что примерно через час они догорят. Вновь пошел снег. Факелы зашипели, стали плеваться, три или четыре из них погасли. Повсюду слышались звуки веселья, нестройная музыка, крики и пение, в большинстве окон, выходивших на площадь, горел свет. Я предположил, что в городе отмечают какой-то праздник. В этом, как ты скоро убедишься, я не ошибся.
Я уже начал отчаиваться в возвращении Али, гадая, не напали ли на него какие-нибудь грабители. Скорее всего, решил я, нам предстоит к утру превратиться в ледяные статуи на потеху местным жителям, но тут Али наконец вынырнул из соседнего переулка, опираясь на свой тонкий белый посох.
— Князь! — воскликнул он. — Нам повезло. Я уговорил домоправителя самого графа Уорика предоставить нам приют в том зале, где уже начался пир. Нас ждет тепло, еда и веселье.
Мы все приободрились, стряхнули с себя снег, потопали ногами. Погонщики разбудили задремавших было мулов, факир вышел из транса, буддийский монах зазвенел колокольчиком и затянул монотонную молитву.
— Нас там ждут, — пояснил Али, указывая нам путь вверх на небольшой холм. — За нами даже специально посылали.
— С какой стати?
— Сегодня особый праздник. Он называется Двенадцатая ночь, поскольку миновало двенадцать дней со дня рождения Иисуса, которого они считают своим богом. В этот день к месту рождения Иисуса явились три царя с дальнего Востока, вероятно из Индии, и принесли ему дары. Так вот, тот капитан, что впустил нас в город, сообщил вельможам о нашем приезде и сравнил нас с тремя царями, поскольку мы тоже темнокожие и привезли с собой сокровища, а Уорик приказал разыскать нас и доставить в пиршественный зал. И как только я пришел попросить о ночлеге, капитан узнал меня…
Пока Али рассказывал, мы добрались до стен цитадели, то есть главной крепости внутри самого города. К ней примыкало два больших храма. Здесь тоже имелась подъемная решетка, как и при въезде в город, и охрана пропустила нас в стражницкую, и там мы оставались, пока графу Уорику докладывали о нашем прибытии. Здесь уже было куда веселей доносились звуки музыки, пронзительные завывания труб и нескладный бой барабана. Пирующие расположились по ту сторону небольшого внутреннего двора — там, по-видимому, и находился зал. Высокие узкие оконца были ярко освещены.
Али покуда продолжал свой рассказ.
— Эти три царя звались Каспар, Мельхиор и Бальтазар. Полагаю, англичанам понравится, если мы попытаемся изобразить восточных царей. Вы, князь, будете Каспаром он пришел первым; я сыграю Мельхиора, а Аниш — Бальтазара, поскольку его рисуют в виде мавра, а из нас троих наиболее темная кожа у Аниша.
Аниш остался этим весьма недоволен — он не любит, когда ему напоминают о тамильских предках, но, поскольку Али был совершенно прав, я приказал Анишу замолчать и следовать указаниям Али. Тот продолжал:
— Дары восточных царей — это золото, фимиам и мирра. Вместо мирры мы можем использовать камедь из нашей аптечки, запах у нее тот же самый, тогда у нас будет все, что нужно. И мне следует одеться понаряднее, раз я теперь царь…
Али и на этот раз сумел меня удивить. Как он хлопотал — точно ребенок, увлеченный новой игрой. Заставил нас всех надеть лучшие наряды, золотые цепи, сам натянул одно из моих платьев поверх своей старой накидки — с ней он расстаться не пожелал, — выбрал для нас дары: я должен был вручить младенцу-богу небольшой золотой кубок с алмазами и рубинами, с изображениями слонов вдоль ободка полагаю, ты помнишь это изделие, достаточно ценное для такого случая, но не слишком дорогое; сам Али держал в руках несколько курительных палочек, а Аниш серебряный ларец с кусочком камеди. Мы предусмотрительно взяли ее с собой в качестве лекарства от болей в желудке.
Глава пятнадцатая
Для начала позволь мне описать зал: весьма просторное помещение, пожалуй, не менее пятидесяти шагов в длину и двадцати в ширину, с высоким, сходящимся в центре потолком, покоившимся на поперечных балках и консолях. Мы вошли в зал через большие двойные двери, сделанные из того твердого дерева, что здесь называют «дуб» — они употребляют его для всех плотницких и строительных работ, когда требуется особая прочность материала, хотя дуб значительно уступает в крепости нашим породам дерева. На другом конце зала мы увидели помост, где сидели вельможи, а между ними и нами простирался пиршественный зал. В зале параллельно друг другу тянулись два длинных стола, за которыми устроилось примерно сорок рыцарей и сквайров, то есть местных дворян низшего звания. Слева у стены в большом очаге пылали дрова, и этого огня было достаточно, чтобы основательно прогреть всю комнату; справа, напротив очага, небольшая дверь открывалась в кухню. Повсюду горели свечи, часть из них были воткнута в железные колеса, подвешенные горизонтально к потолку, другие закреплены в специальных светильниках вдоль стен, однако потолок зала и поддерживавшие его балки скрывались во тьме, сумрак усиливался также благодаря большому количеству веток вечнозеленых растений, остролиста и плюща — полагаю, их принесли в зал для украшения.
Свечи постепенно угасали, коптя и оплывая, к полуночи огонь очага оставался единственным источником света. Это нисколько не мешало общему веселью, и игра в лошадки продолжалась почти до рассвета.
Когда мы вошли, прямо у себя над головой мы увидели балкон с… я чуть было не сказал «с музыкантами», но производимые их инструментами звуки едва ли можно назвать музыкой. У них были медные трубы, охотничьи рожки, деревянные флейты, дудка с прорезями, именуемая гобоем, издававшая омерзительный писк, барабаны, случайно и не в лад друг другу производившие либо страшный грохот, либо утомительную, назойливую дробь. К некоторым трубкам прикрепляли пузыри, а из пузыря выходила еще одна трубка. Музыкант своим дыханием наполнял пузырь, а затем выпускал воздух через вторую трубу, получая таким образом заунывное гудение. Этот инструмент называется «волынка».
Музыканты приветствовали нас нестройным шумом; по мере того как мы продвигались в глубь зала, мужчины поднимались и испускали вопли, стуча роговыми рукоятями ножей по глиняным тарелкам или по столу. Я был малость сбит с толку столь своеобразным приветствием, но, понимая, что намерения у этих людей самые лучшие, постарался держаться как можно увереннее и возглавил нашу процессию к помосту. Тут передо мной предстала живая картина. Подобного рода изображения нам встречались и на фресках, и на витражах, на всем пути от Венеции, так что я сразу узнал его. Это было изображение или, скорее, пародия так называемого «святого семейства»: Марии, матери Иисуса, его отца Иосифа и самого младенца Иисуса, которому мы и должны были вручить свои дары.
Я сказал: «пародия». В зале присутствовали одни только мужчины. На миг, правда, мне показалось, что одна женщина все-таки допущена сюда, но, присмотревшись, я понял, что ошибся. Фигура, изображавшая мать Иисуса, была ростом в добрых шесть футов. Этот изящный юноша надел на себя синее платье и укрыл голову платком, кокетливо выглядывая из-под его краешка. Мы видели лишь один каштановый локон и часть лица — гладкую, чистую, белую кожу, большие ярко-синие глаза, накрашенный, как у шлюхи, рот. Когда я понял, что передо мной переодетый женщиной мужчина, я осознал, что маскарад оказался столь успешным благодаря его молодости (ему едва ли сравнялось семнадцать лет) и довольно женственной красоте. Рядом с этим юношей стоял «Иосиф» — мужчина постарше (пожалуй, ему уже исполнилось тридцать), крепкого, тяжеловатого даже сложения, темноволосый и румяный. На него нацепили парик и бороду, поспешно изготовленные из овечьей шкуры, вывернутой шерстью наружу, а домотканый плащ ему, скорее всего, одолжил кто-то из слуг.
Замечательнее всего был сам младенец Иисус, вернее, то существо, которое «мать» держала на руках. Это был ни больше ни меньше как молочный поросенок, живой, но очень спокойный, с удовольствием развалившийся в объятиях «матери» и глядевший ей в лицо с явным удовлетворением. Он даже морщил пятачок и принюхивался, словно в поисках вымени.
В зале воцарилась тишина. Али что-то настойчиво шептал мне, но я и без него понимал, что должен отнестись к этой сцене со всевозможной серьезностью. Приблизившись к актерам, я склонился к обутым в мужские башмаки ногам Марии, стараясь, как мог, изобразить смирение и почтение, и положил на пол свой кубок. Али и Аниш последовали моему примеру, и, когда Аниш, кряхтя, поднялся на ноги (никакие лишения, встретившиеся нам в пути, так и не заставили его похудеть), все присутствовавшие разразились смехом и радостными воплями. Шум напугал поросенка, тот принялся извиваться в руках «матери» и в конце концов обмочился. Юноша, игравший эту роль, с воплем вскочил на ноги, бросил животное на пол и попытался пнуть его ногой, однако поросенок успел удрать.
— Чертова тварь! — заорал он. — Неужели нельзя было завернуть его во что-нибудь?
После чего оба актера сбросили маскарадные костюмы и направились к помосту, пригласив нас с собой.
«Иосиф» оказался хозяином и распорядителем пира Ричардом Невилом, графом Уориком и капитаном Кале (не спутай, пожалуйста, этот титул со званием капитана стражи). Он постарался внушить нам, что является богатым и могущественным человеком: благодаря браку с дамой, которая принесла ему титул, ему принадлежат также большие поместья в различных местах Ингерлонда. Кроме того, Ричард Невил приходился сыном и наследником графу Солсбери — этот седой человек, бывший некогда прославленным воином, также присутствовал за столом. И в этот раз, и в дальнейшем Невил демонстрировал заносчивость, упрямство и своеволие, которое, как мы скоро поняли, присущи всем английским вельможам, хотя этому человеку, пожалуй, в большей мере, чем его собратьям. Кое-какие основания гордиться собой у него были. Мы скоро узнали, что Уорик отличился на войне, особенно действуя на море, очистил пролив между Ингерлондом и Францией от пиратов, однако на суше он проявил себя не слишком умелым — то опрометчивым, то нерешительным — военачальником.
Молодой человек назвался Марчем Эдди Марчем. Насколько я понял, он считается своим в компании вельмож благодаря красоте, веселому нраву и дружбе с Уориком, но сам по себе невелика особа, поскольку не может похвастаться принадлежностью к знатному роду или наследственным имением.
Как неоднократно объяснял мне Али, англичане придают гораздо большее значение происхождению и богатству человека, чем его способностям и заслугам. Но это так, в скобках.
С живыми картинами было покончено, и начался пир. Пища, как всегда, оказалась отвратительной. Нам предложили говядину в огромном количестве, а также баранину мясо отрезали кусками от целой туши, жарившейся, или, скорее, обгоравшей, над очагом. Главным блюдом был лебедь, внутри которого оказался павлин, внутри которого оказался петух, внутри которого были соловьи; я увидел на столе овощи, по нашим понятиям, пригодные лишь для скота, в том числе капусту и различные корешки; здесь же высились горы пшеничного хлеба (его еще как-то можно есть), в больших сосудах разносили масло и сметану и твердые сыры с острым привкусом. К счастью, нашлось и немного сушеных плодов из теплых стран, финики и смоквы, а также различные орехи, в том числе миндаль.
Больше всего меня пугало количество крепких напитков. Прислуживавшие за столом мальчики все время подносили новые сосуды с элем и вином, и, разумеется, очень скоро последствия подобной невоздержанности дали себя знать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53