Лучше ступай, вернись к своим книгам. Ты же читал сейчас Боэция в переводе Чосера, верно? «Утешение философией»? Это так интересно, не правда ли?
Она подает знак, впервые пошевелив пальчиком, и пара придворных подхватывают под локти шатающегося на ходу короля, уводят его прочь Один из этих дворян высок, бледен, на голове у него черная шляпа; второй — приземистый, жирный. Мне еще предстоит познакомиться с обоими: высокий — это Джон Клеггер, а жирный — Уилл Бент.
Королева, точно ребенок, заполучивший новую игрушку, тянет своего сына за руку, торопится вниз по ступенькам к пушке. Один из вельмож подхватывает мальчика, усаживает его верхом на ствол, с другим приближенным королева вступает в беседу разумеется, они обсуждают, как лучше применить это новое орудие. Холодный ветер натягивает платье на груди королевы, становятся отчетливо видны ее напряженные соски, и лорд, одной рукой поглаживающий пушку, краснеет до ушей. В этот момент мне на плечо опускается чья-то тяжелая рука.
Шатается, вовсю шатается зуб гиганта! Еще десять минут, и я выберусь отсюда!
Кто-то стоит у меня за спиной. Схватил меня за плечо. Это Монфорт, ублюдок!
— Кажется, мы уже встречались, верно? Ты же из тех восточных путешественников, что побывали у нас в Гиени?
Глава двадцать девятая
Примерно через неделю после нашего разговора о Роджере Бэконе — к тому времени уже наступил апрель и все время шел дождь, легкий, уютный, однако державший нас взаперти мы перешли ко второму великому англичанину, столь любимому братом Питером. Мы сидели в его кабинете наверху, где было много книг и удобные кресла, в которых можно было провести весь день, и тут брат Питер накинулся на Авиценну, утверждая, что этот ученый в своем истолковании Аристотеля полностью полагается на комментарий неоплатоника Порфирия. Следуя Уильяму Оккаму и то и дело ссылаясь на его труды, а порой и на «Органон» Аристотеля, мой хозяин доказывал, что теория Аристотеля о сущностях или универсалиях была извращена неоплатониками: они сочли, будто универсалии присутствуют в разуме Бога, а на земле представлены в телесном, материальном виде, подвергшись порче и упадку. Получается, что идея кошки — тут мой друг ласково погладил пушистую красотку Винни, имевшую обыкновение дремать у него на коленях и даже во сне громко мурлыкать, — идея кошки присутствовала в разуме Бога как некая совершенная кошка еще прежде, чем были сотворены кошки, а среди живших или живущих на земле котов нельзя найти совершенства, поскольку телесное воплощение всегда оказывается ниже идеи.
— Но тем самым, — и он вновь провел рукой по шейке и лобику Винни, украшенному белым пятнышком в форме начальной буквы ее имени, — тем самым мы отрицаем наиболее важное свойство Винни, ее особость, ее индивидуальность. Мы не замечаем, что она не только кошка, но и Винни, что она не похожа ни на одну из когда-либо существовавших кошек. В этом смысле она совершенна. Не знаю, является ли Винни идеальной кошкой, не мне судить, но безусловно она вполне и совершенно является Винни.
— Полно, — возразил я, — все кошки похожи друг на друга. Не говоря уж об их внешности и внутреннем строении, они и ведут себя одинаково — одинаково моются, едят и пьют, используют одни и те же приемы на охоте. Я бы мог назвать еще множество общих черт, но и так ясно, что я имею в виду. Невозможно отрицать, что есть некая идея «кошачести», включающая в себя все эти качества. Повисло молчание. Потом он сказал:
— Ты ведь никогда не принадлежал кошке?
Напряжение, прозвучавшее в его голосе, задело меня не меньше, чем дурацкий способ выражать свои мысли. Правда, я в те дни то и дело раздражался — обычное дело, когда поправляешься после болезни.
— Нет, — ответил я, — я люблю кошек, но они плохо переносят дорогу, а я, с тех пор как мне исполнилось восемь лет, не задерживался на одном месте дольше чем на полгода, за исключением лишь того периода, когда я приобретал в горах те немногие знания, какими ныне могу похвалиться.
— Тогда тебе придется поверить на слово всему, что я поведаю о природе кошек.
— Вот видишь! — воскликнул я, наклоняясь, чтобы похлопать его по колену. Винни тут же спрыгнула на пол и, мяукая, направилась к двери. — Ты сам говоришь — «природа кошек». Значит, ты подразумеваешь универсалию, идею, объединяющую их всех.
— Нет. Я имею в виду те признаки, по которым мы отличаем кошек от других животных того же размера и схожего облика. Но подумай вот о чем: кошкам по природе свойственно отличаться друг от друга. Это часть их «сущности», можешь мне поверить, и так получилось не в результате порчи материи после грехопадения человека, а потому, что кошки именно таковы.
Я понял: чтобы избежать долгого и бессмысленного спора, надо обратиться от примеров к обобщениям.
— И это относится ко всем явлениям чувственно воспринимаемого мира?
— Да. В этом мы Аристотель, Уильям Оккам и я — совершенно согласны.
Сквозь дождевые облака пробился солнечный луч и заиграл на столе.
— Даже если речь идет о двух пылинках?
— Смотри! — сказал мне брат Питер. — Две пылинки не могут находиться одновременно в одном и том же месте. Хотя бы в этом отношении они совершенно различны. А если бы мы смогли изготовить достаточно мощные линзы, чтобы разглядеть микрочастицы (я использую греческое слово «микро» для обозначения самого малого), мы бы увидели различия и между ними.
— Я прекрасно знаю, что обозначает слово «микро». Я говорю о другом: слова служат нам для обозначения типов. Слово «кошка» имеет определенное значение. Разве эти слова не передают идеи и сущности?
— Они обозначают роды и виды, но не сущность. Я бы, правда, предпочел заменить слово «тип» на «вид», а вместо «сущности» говорить «универсалии ».
— Я так ничего и не понял. Ты подставляешь одни слова вместо других, но это ничего не доказывает.
— Все потому, что ты придаешь слишком большое значение словам. Слова — всего-навсего орудия. Они полезны и удобны, но сами по себе они не содержат истину. Имеет смысл утверждать, что пиво есть пиво, поскольку пивом мы называем определенный вид напитка. Это удобно: когда я спрошу тебя, не хочешь ли ты пива, ты поймешь, какого рода ощущение и опыт я тебе предлагаю. Но при этом речь не идет о сущности пива, о совершенном пиве, которое содержится в разуме Бога. Наши слова подразумевают нечто противоположное ведь мы можем обсудить, чем это пиво отличается от другого, чем то пиво лучше этого. Кстати, тебе нравится это пиво?
Мы выпили. Поселившись в аббатстве, я счел возможным пить этот напиток, в котором почти не содержалось алкоголя. В противном случае мне пришлось бы пить речную воду — ведь колодца на острове не было.
— Да, — согласился я. — Оно чем-то отличается. Ты был прав.
— Это пиво изготовлено из хмеля особого сорта. Наши братья гуситы из Богемии прислали нам мешок своего хмеля. А теперь вернемся к Уильяму Оккаму и подведем итоги нашего рассуждения о словах. Названия отдельных вещей мы именуем понятиями первого уровня. В английском языке им предшествует определенный артикль: «Эта кошка сидит у той двери. Та кошка возле той двери» — и так далее. А есть понятия второго уровня, универсалии, обозначения родов и видов. «Кошки любят рыбу. Кошки моются перед дождем». Универсалии это обозначения многих признаков. В данном случае множество признаков составляет кошку, кошку вообще. Универсалии реально не существуют. Они могут лишь проявляться в виде качеств отдельных кошек.
— Хм! — буркнул я.
— Слова — всего лишь орудия, — повторил брат Питер. — Мы прибегаем к ним для удобства, их нельзя считать особой реальностью. Реальны лишь отдельные вещи. Об этом говорил Аристотель, надо лишь правильно его истолковать. Об этом говорил Оккам, призывая не умножать сущности сверх необходимости. Знаменитая фраза, отбросившая прочь многие заблуждения. Сущности, универсалии, не следует умножать сверх необходимости, а единственная Необходимая Универсалия — это Бог, Перводвигатель. А он, — тут мой собеседник понизил голос — слишком опасным было то, что он собирался сказать, — он или оно так далеко от нас. Быть может, это был не перводвигатель, а взрыв, раскаты которого мы будем слышать всегда: «Время есть, Время будет, Время длится вечно».
Я уже не мог угнаться за ним. Порой с братом Питером такое случалось божественное вдохновение, пророческий дар словно на крыльях уносили его прочь от собеседника. Я постарался вернуть его на землю:
— Но ведь ваш брат Бэкон просидел много лет в темнице францисканского ордена в Париже, Оккам был брошен в тюрьму по обвинению в ереси, и даже Джон Уиклиф с трудом избежал костра.
— Но, дорогой мой Али… минуточку, я только выпущу Винни. Вот видишь? Большинство кошек не возвращаются на место, если их потревожить, и в этом Винни похожа на них, однако далеко не все кошки принимаются теребить передними лапками задвижку, чтобы попроситься на улицу. Вот так. Эти люди, Али, они были… они были как порох. Они могли разнести в клочья наше общество, они подрывали основы, на которых покоится авторитет короля и церкви, — ведь естественным следствием их теории было преимущество индивидуального опыта, индивидуального суждения. Они открывали такие пути к истине, которые не подчиняются ни авторитету Матери-Церкви, ни божественному праву королей, но строятся из фактов, приобретаемых ежедневным опытом. В древности существовали ученые, называвшиеся эмпириками, они также полагались на опыт и наблюдение. По какому праву господствует над нами Папа или император? Если освободиться от иллюзий, привычки, мнения необразованной толпы, если не дать мнимой, внешней видимости мудрости и силы ввести себя в обман, если не пытаться утверждать, будто Папа или король воплощают (телесно, разумеется, и со свойственными материи недостатками) сущность или идею жречества и царской власти, содержащуюся в уме Бога, останется лишь две причины, позволяющие наделить некоторые лица или какие-то учреждения властью над остальными людьми.
— И какие же это причины?
— Во-первых, это возможность обрушить насилие, лишения, пытки и смерть на тех, кто посмеет противиться.
— Это мне знакомо. Но вряд ли грубую силу можно счесть правом на власть.
— Разумеется. Но и вторая причина ничуть не лучше.
— Что это за причина?
— Добровольное согласие подданных.
— Однако это как раз кажется мне достаточным оправданием власти, — заметил я. — Во всяком случае, согласие куда лучше насилия.
Брат Питер вновь впал в пророческий транс.
— Смотря как достигается это согласие, — заявил он, и слова посыпались из его уст, словно орехи из продранного мешка. — Если народу, поколение за поколением, скармливают ложь и никто никогда не ставит эту ложь под сомнение, она становится неосознаваемой частью духовной жизни людей. Никто не вспоминает о ней, никто не подвергает ее анализу, но въевшаяся, укоренившаяся ложь контролирует все сознательные душевные движения. Это столь же мощная и столь невидимая глазу сила, как и та, что заставляет падать любой находящийся в воздухе предмет. Это внушение позволяет манипулировать согласием подданных, и все, что грозит разрушить незримые стены веры, подобно тому, как порох может разрушить башни замка, — все это подлежит анафеме. — Брат Питер вздохнул, огляделся по сторонам, глянул в окно, на облака и туман. — Дождь прекратился. Уиклиф, последний из трех великих, говорил об этом. Однако на сегодня достаточно. Давай прогуляемся по саду, полюбуемся каплями дождя на лепестках вишни, а потом покормим рыбок в пруду.
Мы шли вдоль низкой, аккуратно подстриженной изгороди, вдыхая ароматы, пробужденные к жизни дождем, радуясь теплому солнышку. Я отважился подвести итоги нашего разговора.
— Но без этого… — я запнулся, подбирая слово, — без этого насильственного внедрения веры — останутся ли какие-нибудь причины, чтобы человек принял то или иное правление?
— Человек должен путем наблюдения и анализа с почти математической точностью вычислить, какой правитель и какая система могут в наибольшей степени соответствовать его интересам и интересам его собратьев я имею в виду тех мужчин и женщин, вместе с которыми он работает. Очевидно люди, на которых он работает, — это совершенно иной класс, и мыслить эти люди будут диалектически противоположным образом. Итак, этот человек и его товарищи должны вывести гедонистическое уравнение, отвергая все предвзятые аксиомы, будто человечество или государство основано на идеях, существующих в разуме Бога.
Я зажал между зубами веточку шиповника, наслаждаясь острым, живым прикосновением шипов к языку.
— Ты только что упоминал Уиклифа, последнего из трех великих английских францисканцев. Я бы хотел побольше узнать о нем.
Но брат Питер уже выдохся. Он насыпал в пруд хлебные крошки (рыбы безошибочно узнавали его тень на водной глади и собирались у берега еще прежде, чем хозяин принимался их угощать), а затем, обернувшись ко мне, сказал:
— Как ты знаешь, дорогой Али, пост близится к концу. Вчера был день казни Иисуса этот день у нас называется Страстной Пятницей, и три дня наиболее сурового воздержания продлятся до завтра, до первой трапезы после Святого причастия, когда мы отпразднуем Его воскресение. На празднике я собираюсь читать проповедь, основанную на учении отца Джона Уиклифа. А теперь, с твоего разрешения, я пойду готовить эту проповедь. Приходи к нам в церковь завтра, в одиннадцать утра.
Глава тридцатая
Я выберусь отсюда на хрен, даже если это прикончит меня. Если и не выберусь, буду пытаться, пока не сдохну. Ноготь сорвала, кровь все течет. Болит, точно змея укусила.
Чего они только не предъявили мне на суде, если, конечно, это посмешище можно назвать судом. Столько мудрых людей собралось, даже король с королевой. Ну и голос у нее! Итак, я ослушалась приказа лорда Сомерсета и села на корабль, направлявшийся из Кале в Ингерлонд. Далее, у меня, как они выражаются, «черная» кожа (да неужели?), так что я язычница, а то и вовсе мартышка, а не человек.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53