Так и здесь: стражники старались как можно скорее закрыть ворота, отсечь людской поток, но, пока опускались черные зубцы решетки, человек тридцать успели проскочить вовнутрь, и я в их числе.
Я приостановилась, пытаясь сориентироваться, и, подражая остальным, метнулась в боковую улочку и побежала между высокими домами с щипцовыми крышами, которые нависали над проходом, заслоняя и небо, и солнечный свет. Пробежав немного, я вновь огляделась. Я попала в какое-то темное, холодное место, я мгновенно замерзла, кажется, солнце никогда не согревает плиты, на которых я сейчас стою. Вокруг почти нет людей. Здесь совсем тихо, и я наслаждаюсь спокойствием этого места, столь отличающегося от сумасшедшего дома, где я только что побывала. Я убеждаюсь, что за мной никто не гонится, и все же не следует забывать, что я проникла сюда незаконно, что власти вряд ли отнесутся ко мне благожелательно. Боковыми узкими улочками я продолжаю удаляться от ворот и караулящей их стражи. И вот я уже вижу прямо перед собой высокий шпиль, вонзающийся точно игла в серое небо. На самом верху его венчает золотой крест. Я иду в эту сторону.
Пройдет всего час, и я окажусь в темнице.
Глава двадцать седьмая
Ума вздохнула, ее взгляд померк, но она быстро пришла в себя, встряхнулась, улыбнулась мне с нежностью, адресованной не мне, а далеким воспоминаниям, собрала всякие мелочи, которые она всегда приносила с собой, поднялась и ушла.
Тогда Али возобновил свою повесть с того места, на котором прежде остановился, и так оно продолжалось в течение нескольких дней: они поочередно рассказывали мне о своих приключениях до того самого момента, почти в конце путешествия, когда две эти нити наконец соединились.
— Я выздоравливал медленно, — так продолжил свой рассказ Али. — Питер Маркус говорил, что мое тело ослабло не только из-за поноса и лишений, перенесенных за месяцы пути, не говоря уж о необходимости питаться непривычной пищей, но и потому, что силы организма были еще в детстве подорваны страшным ударом суннитского ятагана. Правда, если учесть, что шестьдесят лет, если не дольше, я сохранял, несмотря на множество путешествий и превратностей, крепкое, сухое тело, и даже гордился выносливостью изувеченного вместилища моей души, то, полагаю, я вправе был несколько усомниться в этом диагнозе. Подозреваю даже, что брат Питер намеренно подмешивал к отвару кое-какие травы, от которых я чувствовал большую усталость и слабость. Дело в том, что, как он сам говорил, брат Питер редко имел возможность пообщаться с человеком, видевшим и испытавшим столько, сколько выпало на мою долю, и к тому же познавшим немало и из книг, и от мудрейших наставников нашего времени. Мы провели вместе шесть недель, все время поста, не выходя за пределы аббатства с его прекрасными садами. Все время, остававшееся свободным от религиозных обязанностей (я уже упоминал, что брат Питер исполнял эти обязанности прилежно, но без особого рвения), мы посвящали либо беседе, либо совместному чтению.
— Как видишь, дорогой мой Али, — говорил мне брат Питер, — я занимаю положение, внушающее мне самому почтение и страх, — я преемник трех величайших англичан, мысли и открытия которых в совокупности будут когда-нибудь признаны как величайший дар нашего народа всему миру.
Я достаточно разбирался в этой области, чтобы понять: он имеет в виду Роджера Бэкона, Уильяма Оккама (я сумел шутливо обыграть его знаменитое предписание относительно сущностей, или эссенций, которые не следует умножать без необходимости — так называемая бритва Оккама, — когда Питер готовил мне в первый вечер питье) и Джона Уиклифа. Мне было хорошо известно их учение, их связь с францисканским орденом и Оксфордом. Все трое жили здесь, основным местом их работы был Оксфорд, или Осни, университет защищал их от преследований со стороны властей.
Брат Питер посвятил свою жизнь тому, чтобы собрать, сопоставить, свести воедино учение и жизненный пример этих трех мужей и, приведя эти учения к гармонии, к согласию и единству между собой, построить на этом основании единую философию жизни, которая, в свою очередь, станет вехой для всего человечества на пути к совершенству. Я с радостью и гордостью обнаружил, что Питер понимает, до какой степени их наука является продолжением открытий и мудрости моих великих соотечественников, арабских ученых, в особенности Ибн Рушда, именуемого среди христиан Аверроэсом. Кроме того, Питер высоко ценил и мои собственные идеи, вернее, идеи, внушенные мне тайным учением Хассана Ибн Саббаха. Я не стал спрашивать, Ума ли ему сказала, что я принадлежу к ассассинам, или он сам догадался об этом, когда, раздевая меня для купания, обнаружил в набедренной повязке тонкий стальной кинжал, на ножнах которого арабскими письменами был выведен основной постулат нашей веры — точнее, неверия.
Подснежники, которые мы видели в горах — хорошее название для крошечных белых цветков, напоминающих колокольчики, — сменились нарциссами, похожими на наши, затем последовали чистотел, анемоны, лютики, а у подножия кирпичной стены выглянули левкои, незабудки и даже тюльпаны. Луковицы тюльпанов монастырь получил в дар от великого имама мечети дервишей в городе Иконии (в Оттоманской империи), которому понравился философский диспут с некоторыми из собратьев Питера. В середине марта мучившее меня кишечное заболевание, особо упорная и скверная форма дизентерии, поддалось наконец травам брата Питера, и мы стали проводить больше времени в саду, на солнышке, устраиваясь на простых скамьях с плетенными из ивняка сиденьями. На спинках скамей сохранились вырезанные имена людей, столь же плодотворно проводивших здесь время в размышлениях в былые времена, и среди этих имен я обнаружил те три имени, к которым все время возвращался наш разговор.
Сад содержался в чистоте и порядке, дорожки были посыпаны мелкими круглыми камешками размером с горошину, на стенах у нас за спиной, как это делается в арабских садах Испании, шпалерами росли яблони, груши и даже виноградная лоза. На них уже набухали почки. В воздухе носился аромат нарциссов, белых и желтых.
Ход беседы определялся логикой или прихотью мысли, нас больше интересовала связь идей и возникавшие из нее выводы, нежели хронология. Мы не отделяли одну из этих великих жизней от другой, труд основоположника от труда последователя, мы просто выбирали то или иное положение и пытались истолковать или продолжить его. Мы хотели соединить все нити в сложное, но цельное полотно и этой одеждой укрыть измученные умы и души людей от порывов холодного ветра, от натиска тьмы, со всех сторон окружающей бытие. Ради простоты, мой дорогой Ма-Ло, я перечислю тебе этих великих мужей в хронологическом порядке и кратко опишу их заслуги.
Первым был Роджер Бэкон, трудившийся примерно двести лет тому назад. В мире науки ничто не возникает из ничего: учение Роджера опиралось на сочинения великих арабских мыслителей, не только Авиценны и Аверроэса, но также Абу Юсуфа Якуба бен Исхака аль-Кинди и Аль-бумазара. От первого из этих двоих он узнал многое о законах оптики и в результате сам сумел изобрести, или, по крайней мере, значительно улучшить, очки, без которых большинство ученых оказались бы слепы как совы, а от второго он научился математике и той вере в математические выкладки, которая требует полагаться на них не меньше, чем на богооткровенное Писание.
В области оптики, пожалуй, важнее изобретения очков оказались примененные братом Роджером принципы — наряду с математическими вычислениями это были методы наблюдения и эксперимента.
— Ты мог бы задать вопрос, что такое эксперимент (тут Али заговорил гораздо увлеченнее, чем он говорит обычно, даже когда на него нисходит желание философствовать). Допустим, ты наблюдаешь какое-то явление — скажем, как лучи солнца собираются с помощью линзы в фокус, в одну точку на поверхности, расположенной перпендикулярно по отношению к положению солнца на небе, и ты обнаруживаешь, что расстояние между линзами и поверхностью, на которой точка света окажется минимальной и притом наиболее яркой, изменяется в зависимости от толщины линз. Ты предлагаешь математическое, алгебраическое истолкование этого явления и выводишь формулу, согласно которой ты всегда сможешь вычислить, какая толщина линз потребуется при том или ином расстоянии между линзами и поверхностью, или же, если известна толщина линз, каким должно быть расстояние до поверхности, чтобы фокус сошелся в точку. Затем ты проверяешь точность полученных формул, многократно применяя их для вычисления толщины линз при известном расстоянии или для расстояния при известной толщине линз и убеждаясь, что именно таким будет результат на практике. Что такое алгебра? Это математический метод, разработанный Мухаммедом бен Муса аль-Хорезми. Итак, когда эксперимент, то есть наблюдение за явлением, которое можно воспроизвести или контролировать, подтвердит математически выведенную гипотезу, мы можем быть уверены, что достигли истины. Таким путем и приобретается знание, наука.
Брат Бэкон верил, что любое другое знание не стоит и пенни (это медная монетка, мой дорогой Ма-Ло, дневная плата умелого ремесленника). Разумеется, он не мог заявить об этом публично. Почему не мог? Потому что тем самым он бы опроверг истину закона Божьего, сообщенного людям через посредство Святого Писания и истолковываемого Матерью-Церковью, а эти ревнивые боги послали бы монаха на костер, если б он посмел выступить против них.
Однако он отважился рассуждать о четырех причинах невежества: первая из них следование дурным и ненадежным авторитетам; вторая — власть привычки; третья — мнение необразованной толпы, а четвертая желание скрыть собственное невежество под личиной напускной мудрости. По мнению Питера, три из этих причин подозрительно напоминали методы, с помощью которых Церковь и Писание заставляют христиан верить в то, во что они должны верить.
Когда наша беседа достигла этого момента, я спросил аббата Питера, что он думает по поводу легенды о медной голове, якобы изготовленной Бэконом в надежде получить от нее мудрые изречения и пророчества. Голова будто бы произнесла лишь банальное высказывание: «Время было, Время есть, Времени больше нет», после чего разлетелась на атомы — на те самые атомы, которые Демокрит считал частицами материи. Мой собеседник понизил голос и, прежде чем ответить, огляделся, проверяя, нет ли кого поблизости.
— Порох, — прошептал он. — Это был тот самый порох, что нынче используется в пушках. Роджер соорудил первую пушку, он взял большой церковный колокол, медный колокол с большим зевом, и эти самые слова были написаны по краю его обода.
— Почему ты шепчешь? Ведь порох давно перестал быть секретным оружием, его применяют в сражениях повсюду, от Бристоля до Бомбея.
Но брат Питер продолжал негромким голосом:
— Как ты думаешь, почему «медная голова» Роджера взорвалась?
Я подумал с минуту.
— Потому что порох брата Бэкона оказался мощнее, чем он думал?
— Вот именно. Эксперименты и формулы позволили ему создать совершенный, выверенный рецепт пороха, гораздо более мощного и притом гораздо более точного действия, чем все остальные.
Сердце мое забилось. Я чувствовал, что приближаюсь к цели — к одной из целей нашего путешествия на край света, на этот остров варваров. Ведь мы должны были ознакомиться с новинками военного дела и техники.
— У вас сохранился этот рецепт — здесь, в Оксфорде?
— Да, здесь, в Осни. Однако он зашифрован.
— Почему?
— Начальники Роджера, руководители ордена, не возражали против его изысканий, большую часть жизни ему позволили провести в раздумьях и экспериментах, и никто не мешал ему, однако брату Роджеру предъявили одно условие: записи его работ должны быть сокрыты от взоров непосвященных, от тех, кто мог бы обойтись с результатами его трудов без достаточного почтения и осторожности. Короче говоря, они опасались, как бы эти открытия не были применены ради личной выгоды или власти, а то и чтобы ниспровергнуть учение Святой Церкви. Вот почему они зашифрованы.
— Но тебе известен ключ?
Питер потер указательным пальцем кончик носа.
— Ты уж мне поверь, — отозвался он. — Роджер не собирался прятать свою свечу под сосудом. Требуются лишь простые навыки в области криптографии, чтобы разобрать этот шрифт. Он оставил торчать самый кончик ниточки дерни за него, и вся нить выйдет наружу.
Глава двадцать восьмая
Да уж, в этот пост мне и впрямь приходится отбывать покаяние, в крошечной келье размером пять футов на три и высотой в четыре фута — только в самом центре свод приподымается еще на фут. Вместо двери здесь железная решетка, она выходит в коридор, и там я различаю еще множество камер, похожих на мою. Стены сложены из грубых, необработанных каменных блоков, кое-как скрепленных друг с другом известкой — об известке мы еще поговорим. Во время дождя в мою камеру проникают струи, целые потоки дождя, вода, грязная от соприкосновения с камнями и известкой, течет по стенам, собирается лужами на полу и под решеткой уходит в коридор. На полу гниет охапка соломы. Изредка ее меняют.
Я здесь совершенно одна. Прежде тут крутились мыши, но я их всех съела. Мне бы следовало пощадить беременных самок, у них появилось бы потомство. Быть может, я сумела бы разводить их и эта добавка к пригоршне ржаных крошек, которые мне проталкивают в миске под решеткой почти каждый вечер, позволила бы мне дольше продержаться. Кроме того, в соломе иногда обнаруживаются зерна, а то и целый колос.
Так вот, известка. По-видимому, в нее подмешали чересчур много песка, к тому же в нее попали частицы кремня, что тоже не способствует прочности здания. В первый же день я извлекла осколок кремня длиной в дюйм, с острым концом, и пустила его в ход (его, а затем еще множество таких орудий). Я царапала известку, я ковыряла ее, я врубалась в нее все глубже. И вот, примерно четыре недели спустя (точнее сказать не берусь, я давно уже сбилась со счета), я наконец вижу свет сквозь дыру, сквозь проделанный мной под углом тоннель, достаточно глубокий, чтобы в него пролезла вся моя рука до плеча.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53