Кстати, я не понимаю ни слова из того, что он пишет.
Какая-то китайская грамота.
Но время идет – прошу прощения за избитое выражение, – и я устаю от такого сна – сон должен быть отдохновением для души, я же сего отдохновения лишен, – но время идет, повто­рюсь, и он просыпается. Ближе к ночи. Просыпается ближе к ночи и садится работать, вполне, скажем так, бодрый. Работает он до глубокой ночи, и вид у него, должен заметить, донельзя глупый. Рот открыт, глаза выпучены. По завершении работы молодой человек, моя выдумка, приступает к своеобразному ритуалу. Перебирает книги, как будто считает, все ли на месте. Ставит на коврик домашние туфли. Заглядывает под кровать, нет ли там пауков. Складывает листы в стопки на столе, утихо­миривает говорящих духов из черной коробки и лезет рукой под стол, где у него тихонько жужжит какое-то хитроумное приспособление. Мне не видно, что это такое, но он лезет ру­кой под стол, и жужжание умолкает. А я просыпаюсь.
Мне почти жаль просыпаться. Потому что, когда я не сплю и не вижу его во сне, он исчезает, фьють, потухает, как свечка. Поэтому я всегда возвращаюсь туда, в тот сон – каждый раз, когда выдается такая возможность, – чтобы придать ему боль­ше жизни. В конце концов, это я его выдумал. Этот угрюмый парень обязан мне всем. Он – мое наказание. Ибо признаюсь вам как на духу, я прожил презренную грешную жизнь. Я обманывал и дурачил доверчивых простаков. Как у нас гово­рят, ловкость рук, и никакого мошенничества. Деньги и ценности перетекали моими стараниями из чужих карманов в мой собственный. Вы бы меня послушали, господа хорошие, как я вещал перед собранием зевак о каббалистических знаниях и душах, запроданных дьяволу, пока мой напарник шнырял в толпе и чистил карманы невинных граждан, по такому рас­кладу вполне можно было бы предположить, что мне всю жизнь потом будут сниться кошмары. Но нет. Я не сделал в жизни ничего хорошего, и теперь несу наказание. Наказание скукой. Он— мое наказание, моя выдумка, плод моего вооб­ражения. Дитя, обманувшее все ожидания родителя.
И все-таки – иногда у меня возникает легкое подозрение – аааааа (сладкий зевок) — такое смутное-смутное подозрение, что я, может быть, ошибаюсь. Может быть, я не творец того сна. Может быть, все гораздо сложнее. Когда молодой человек на­долго выходит из комнаты, у меня перед глазами возникают рыбы. Акула плавно скользит слева направо – мурена выгля­дывает из-за камня – моллюски пускают воздушные пузыри, что поднимаются вверх периодически повторяющимся узором. Все это сопровождается глухим гулом морских глубин, и тихим бульканьем пузырьков – буль-буль-буль, — и жутковатым спо­койствием. А потом он возвращается и спасает меня от моря.
Вы все, наверное, знаете – ааааа — знаете это ощуще­ние – ааааа, прошу прощения – ощущение, когда тошнота подступает к горлу? Так вот – ааааа, о Господи, что ж та­кое – там, во сне, у меня очень похожие ощущения. Когда меня накрывает страх. Сон – он как водоворот. Увлекает с собой, но ни разу – до самой-самой глубины.
Но в последнее время молодой человек из сна не бездель­ничает. О нет. Он исступленно работает. Он больше не тратит зря время, не ищет, чем бы отвлечь себя от работы. Он пишет и пишет, истово, сосредоточенно. И глаза у него горят жаж­дой убийства…
– РАДИ БОГА, – вопят все разом, – ЗАТКНИТЕ ЕГО, КТО-НИБУДЬ!
ПРОЛОГ ОБЖОРЫ
Все скопом бросаются на рассказчика: певцы-горлопаны с кулаками, пьяная баба с фляжкой, монашка с лютней и монах с сандалиями в руках – дубасят его и пинают нещадно. Тот прикрывает голову руками и безропотно сносит удары, пока ярость измученных слушателей не сходит на нет; отмутузен­ный бывший фокусник, а теперь попросту выпивоха и соня, лежит неподвижно. Похоже, он спит.
П е в ц ы-г о р л о п а н ы: Еще историю, хотим еще!
Все ищут обжору. Но находят лишь непонятный кожи­стый мешочек за мачтой. Он судорожно подергивается и ур­чит, извергая вонючие газы.
– Где он? – спрашивает монашка, зажимая нос.
– Там, внутри, – отвечает шут, указывая своим скипет­ром на смердящий куль.
М о н а х: Похоже на курицу.
П ь я н а я б а б а: Не, на винные меха.
Ш у т: Это его желудок.
Не зная, что рассказать, когда придет его очередь, и дове­денный до исступления издевательской курицей со скверно­словящим задом, обжора сожрал сам себя. Поскольку все были заняты избиением предыдущего рассказчика, никто не слы­шал его смачного чавканья, в котором смешались боль и вос­торг, как это бывает, когда кавалер, обуянный страстью, лобзает девицу, или когда кто-то пробует очень острое кушанье, от которого слезы текут в три ручья.
Страдающий от газов мешок говорит…
РАССКАЗ ОБЖОРЫ
Ффф. Оо. Ппррпффппррффф.
ЭПИЛОГ
Это была не обычная вонь, какая бывает, когда кто-то пус­кает газы. Это было благоухание всего обжоры. Как будто целая жизнь раскололась на части и испарилась смесью различных запахов. Медовый дух детских какашек, сладкое материнское молоко, луковый привкус растущих костей. Пассажиры на ко­рабле давятся едкими испарениями похоти, честолюбия и ра­зочарования, что воняет почище протухшего сыра. И от сей обонятельной хроники не укрыться никак: как ни зажимай пальцами нос, запахи все равно просачиваются —так вонзается в уши пронзительный вопль, даже если закрыть их ладонями.
Шут уже не может сдержать рвотных позывов. Со своего места вверху на корме он поливает раскаявшегося пропойцу полупереваренным пивом, и брезгливого монаха сразу же на­чинает тошнить. Монашка, на которую тоже попало, и сама начинает блевать прямо на стол; глядя на это, блюет и пьяная баба, прямо себе во флягу; фляга быстро переполняется, и рвотная масса проливается на спящего пьяницу, который вы­плевывает на корму кварту домашней браги. Певцы-горлопа­ны, захваченные перекрестным огнем, отползают в сторонку и, перегнувшись через борт, извергают в морскую пучину со­держимое своих желудков.
Последним (уже после того, как пловец внес свою скром­ную долю в размере пинты) в этот дружный поблёв вступает раскаявшийся пропойца. Вы скажете: да ему просто нечем тошнить, после стольких разов, – и вы будете правы. Это как если б голодная птица пыталась отрыгнуть. Твердый комочек, что плюхнулся в воду, был не больше лесного орешка. Но все-таки именно он, я почему-то ни капельки несомневаюсь явился причиной последующих событий.
Кося глазами на свою комковатую мокроту, раскаявшийся пропойца с ужасом видит, как что-то темное и извивающееся поднимается из глубин. Червь в форме воронки, цвета несве­жей требухи, раскрывает розовое отверстие и заглатывает ко­мочек, плавающий у поверхности. Онемевший от страха рас­каявшийся пропойца хватает черпак и колотит им по воде, пытаясь прикончить морского стервятника. Но удары не дей­ствуют на червя. Они его даже не отпугнули. Он опять разева­ет рот – эту кошмарную дырку, которая может быть только ртом, – хватает черпак и выдергивает его из рук пропойцы.
– Черт, это же был наш руль! – Монах в запале и не заме­чает, что поминает черта. – И как мы теперь будем рулить?!
Но на ответ времени не остается. Вода вокруг корабля на­чинает как будто вскипать, и корабль весь дрожит – от трюма до самой верхушки мачты. Море взрывается буквально в не­скольких ярдах от борта. На поверхность всплывает какая-то студенистая масса, в два раза больше суденышка. На первый взгляд это похоже на гигантскую сеть, полную рыбы. При всем старании я не могу описать это чудище целиком, не могу све­сти части в единое целое. Тошнотворное зрелище: полупро­зрачные, переливчатые тела подергиваются, как будто в кон­вульсиях, внутри расползающегося мешка из плоти, а то, что раскаявшийся пропойца принял вначале за червя, оказалось всего лишь кончиком щупальца.
– Нет. Я не верю. Так не бывает, – лопочет раскаявшийся пропойца. Словно в доказательство, что так бывает, гигант­ская клешня вырывается из воды, хватает его за горло и тащит за борт. Бедняга даже и пикнуть не успевает. Никто не броса­ется ему на помощь. И чудовище погружается под воду, унося с собой свою добычу.
И вот что странно. Никто не кричит и не рвет на себе волосы, хотя тот, кто видел подобный ужас, должен вообще обезуметь от страха. Но нет. Все застыли на месте и боятся даже моргнуть, как будто движение век способно навлечь беду и на них тоже. От раскаявшегося пропойцы не осталось и следа, только несколько пузырей неизвестного происхождения безутешно побулькивают на поверхности.
Пловец, который только теперь осознал, что таится в глу­бинах под его голыми ногами, пытается вскарабкаться на ко­рабль.
– Бога ради, дружище, – цедит кто-то сквозь зубы, – не трепыхайся.
Это тактика кролика перед лицом неумолимой опасности. Пловец, однако, демонстрирует отклик испуганной рыбы: бьется в панике, мечется туда-сюда и привлекает внимание пучины.
Как описать это последнее нападение? Может быть, кто-то из вас, проходя в солнечный день мимо тихого озера, ви­дел, как рыба выпрыгивает из воды, как ее мокрое скользкое тело выгибается в обжигающем воздухе, и отблески солнца сверкают на чешуе? Теперь представьте себе ту же рыбу, но увеличьте ее во сто крат. Вот такая вот рыбина и выскакивает из моря, глотает ком теста, болтающийся над столом, и пере­кусывает веревку. Застывшим в ужасе пассажирам все же хва­тает ума пригнуться, чтобы не попасть под огромный плав­ник – который бьет одного из замешкавшихся горлопанов плашмя по спине. Оглушенный, тот падает в море и тут же пропитывается водой, как облатка – вином.
– Спасите его… кто-нибудь! – кричат его перепуганные товарищи. Но и они тоже обречены. Превращения не избе­жать никому. Второй певец-горлопан покрывается потом, гус­тым и вязким, как мед. Он пытается облизать губы, но язык прилипает к нёбу. Волосы как будто приклеиваются к голове, веки слипаются – не разодрать, и поэтому он не видит приближающийся рой. Оно опускается словно из ниоткуда: оглу­шительное, жужжащее облако. Все остальные, кто это видит, спешат отойти подальше. Пчелы размером со скворца облеп­ляют несчастного, назойливо лезут в рот, пропихивая друг дру­га, и в конце концов он, обессиленный, падает в воду.
Его напарник тем временем в ужасе смотрит на свой ука­зательный палец, который растет и растет – и превращается в полую трубку. Палец уже такой длинный, что палубы не хва­тает, и он свисает над водой, и тут притаившееся под водой чудовище хватает эту соломинку и начинает сосать. Мы в от­чаянии наблюдаем, как третий певец-горлопан бледнеет пря­мо на глазах, его кожа провисает пустым мешком; а потом – резкий рывок, и его утянуло за борт.
И тут начинается уже полный кошмар. Пьяная баба отби­вается от громадного щупальца, и отбивается поначалу успеш­но, но коварное чудище отбирает у нее фляжку и таким хит­рым образом заманивает свою жертву в пучину – где на ней тут же смыкаются створки ракушки гигантской устрицы, так что торчат только ноги.
Истовые молитвы не помогают монашке. Ее собственный плат словно взбесился – он растянулся, как черная перепон­ка, у нее перед лицом, закрывая обзор. Она слепо мечется по палубе, наступает на собственную лютню и тоже падает за борт.
Впрочем, и на самом корабле уже небезопасно: чешуйча­тые зверюги с клыками и бивнями бьются о деревянные бор­та, пробивая их насквозь.
По левую руку от меня барахтается спящий пьяница: с плачем идет ко дну, сжимая в руках свою стеклянную бутыль. По правую руку – огромный кит, у него в пасти беснуется шут. Когда вода поднимается к верхнему нёбу кита, шут хвата­ется за решетку китового уса и орет в исступленном восторге:
– Наконец! Наконец-то!
Надо мною – монах. Пытается вскарабкаться вверх по матче в надежде спастись от воды, что уже заливает палубу. Но он только скользит на курином жире; ряса его задралась, явив миру рябые дородные ягодицы. Он срывается с мачты и с пронзительным визгом падает в море, что буквально кишит чудовищами. Неторопливая грустная тварь с немигающими антрацитовыми глазами глотает жидкие крики монаха и из­вергает их, переваренные до шепота, из своей темной, таин­ственной прямой кишки.
Что-то липкое и противное, как куриная кожа, задевает меня по ноге. На лице у пловца отражается страх и гадли­вость. Его мокрые пальцы выскальзывают у меня из руки. Острая боль пронзает мне руку до локтя, когда в моего сотова­рища с ходу вгрызается некое непонятное существо. Наши взгляды встречаются через пропасть. Я знаю, мой рот не способен произнести ни звука, и поэтому я не выкрикиваю слова прощания, когда пловец, бездыханный, уходит под воду.
Очень долго (или это только так кажется, будто долго) я жду в одиночестве в открытом море. За спиной у меня тонет мачта. Ее ветви вздыхают, пропитываясь водой, каждый лис­тик одет крошечными пузырьками. Я представляю себе, как пловец опускается на дно, руки легонько покачиваются над головой, глаза закрыты, и там, под смеженными веками – целый мир. Ему всего-то и нужно было, чтобы кто-нибудь его выслушал, и я бы выслушал обязательно – да, несмотря на его непомерное самомнение и зазнайство. Я бы с радостью окунулся в поток его скучных речей и держался бы на плаву только за счет силы слов, но при условии, что они будут но­выми, то есть, я имею в виду, всегда обновленными.
Теперь, когда он утонул, я должен всплыть на поверхность.
Второй пловец – это я.
Вспомним, как все начиналось (эта хроника, я имею в виду): в своем прологе я совершил одну маленькую оплош­ность – едва не раскрыл себя, хотя надеялся сохранить свой секрет до конца, никто не должен был знать, что я вообще существую. Перечисляя предметы, имевшиеся на борту, я упо­мянул плошку для подаяний, но ведь нищего не было. Так чья же тогда эта плошка? Конечно, моя. Я наполнил ее морской водой. Разумеется, со смыслом – чтобы все остальные взяли себе на заметку. «Пейте, мечтайте и веселитесь, друзья: все равно всем вам сгинуть в морской пучине».
Я не знаю, почему они все должны были утонуть. Что это: наказание – или искупление? За какие грехи – и каких гре­хов:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33