Поглядывая с опаской на брата Нестора – у которого как раз случился очередной столбняк, – я сначала ощупал предмет под холстом. Подозрительно знакомые формы. При­подняв покрывало, я обнаружил под ним… свою взбивалку. Да нет, сказал я себе, никто из Избранников не присвоит себе чужие изобретения, им это незачем, у них своих изобретений полно, и вообще они выше этого. Но, рассмотрев повнима­тельнее сие педальное устройство, я увидел, что это не моя взбивалка: это была просто копия, причем достаточно грубая, моего оригинала, сиречь первообраза, иными словами, жал­кая подделка под мой образец. Мне с трудом верилось в оче­видное, но я держал в руках вещественное доказательство.
Брат Нестор был плагиатором.
Удивительно, правда, как изменяется восприятие в соот­ветствии с нашими ожиданиями. Если раньше я вполне созна­тельно закрывал глаза на странности чудаковатых братьев, то после этого удручающего открытия насчет брата Нестора я уже не мог думать ни о чем другом. Украденная взбивалка стала для меня как ящик Пандоры, из которого высыпались тысячи подозрений. Что собой представляет Башня? Как она функционирует? Кто за этим следит. И где Гербош фон Окба? Я терялся в догадках. Я много думал, но безрезультатно. Все вокруг изменилось, изменилось внутри – как это бывает осенью, когда соки растений уходят в корни, и каждый лист несет в себе неотвратимое увядание. В положенные часы я приходил в мастерские к братьям, взыскуя знаний, которые мне приходилось выманивать у наставников лестью или же хитростью. По ночам я боролся со сном, чтобы застать чело­века, подливавшего мне воду в умывальный таз. Но борьба была явно неравной. Я так уставал за день, что после ужина мне едва хватало сил доползти до кровати. Я клал голову на соломенную подушку и тут же проваливался в глубокий сон, как камень, брошенный в воду, тут же идет ко дну. Просыпал­ся я только утром, и лица братьев были все теми же мертвен­но-бледными масками, какие бывают у тех, кто не видит снов.
Первым, с кем я решил побеседовать, был брат Людвиг. Зная, как его раздражает мое присутствие, я сел так, чтобы он мог меня видеть от своей доски, и всю Теорию и Компоновку просидел с глупым видом и молча. Тактика, надо сказать, уто­мительная и скучная, но она принесла плоды, причем очень скоро. Брат Людвиг так упорно старался не замечать, как я маячу на периферии его поля зрения, что уже через пару часов у него развился местный астигматизм. Ему приходилось щу­риться левым глазом, от чего у него начались судороги в щеке. В конце концов он откусил кусок мела и выплюнул пыль мне в лицо.
– Чего тебе надо?
– А мне что-то надо, брат Людвиг?
– Ты тут сидишь и та-та-таращишься на меня, как сыч. Невозможно работать в так-таких условиях…
– А давно вы работаете над своей теоремой, брат Людвиг?
Вопрос застал брата Людвига врасплох. Он прищурился с подозрением:
– А почему ты вдруг спрашиваешь?
– Давно собирался спросить.
– И ты поэтому меня ды-ды-донимал весь ды-ды-день?
– А я разве вас донимал, брат Людвиг?
Математик ущипнул себя за щеку всей пятерней и тихо выругался себе под нос.
– Если я тебе отвечу, ты уйдешь с гы-гы-глаз моих? Обе­щаешь?
Я шумно втянул воздух сквозь сжатые зубы, старательно изображая обиду.
– Обещаю, да.
Брат Людвиг кивнул, растирая сведенную судорогой щеку.
– Впервые я сформулировал свою теорему… сейчас, пого­ди… ага… сорок два года назад.
– Сорок два года ?
– И три месяца.
– А вы сами как думаете, закончите вы ее или нет?
– Не де-де-дерзи.
То есть можно было с уверенностью предположить, что он посвятил всю свою жизнь разрешению проблемы, по сути своей неразрешимой. Верный своему слову, я вскочил с табурета и направился к двери. И тут мне пришла одна мысль.
– Брат Людвиг?
– Чего еще?!
– А что это за теорема, вы можете мне сказать?
– Не говори глупостей, мальчик, по прошествии стольких лет, когда я уже близок к решению, неужели я помню, что это за теорема?!
Пальцы у брата Эридуса были вымазаны чернилами, а глаза покраснели и слезились, как будто он резал лук. Я принялся без всякого интереса рассматривать его коллекцию азиатских ножей для бумаги, пытаясь понять, в каком он настроении, и наконец полюбопытствовал, как продвигается его «Полный и всеобъемлющий лексикон всего сущего».
– Как будто пытаешься вычерпать море ложкой, – отве­тил он.
Был час Полного Недоумения, до вечернего Вздрема пе­ред ужином оставалось не так уж и много времени, и можно было надеяться, что бдительность брата Эридуса не выдержит длительной осады. Я избрал жесткую и беспощадную тактику, хотя начал достаточно мягко, а именно с лести. У меня просто не было слов, чтобы выразить свое восхищение его порази­тельной самоотверженностью. Отдавая все свои силы столь титаническому труду, пренебрегая сном ради занятий, разве он не подобен Атланту, держащему на своих плечах небесный свод Знания и Мысли, сказал я ему. Зачем ему сон?! Сон – утешение смертных. Сон – тихая гавань для потрепанных бу­рей судов. Сладкие объятия Морфея. Укрепляющий сон, вос­станавливающий силы и дающий поддержку.
Минут через пять он уже храпел у себя за столом, уронив голову на руки. Я потыкал его пальцем в плечо, чтобы удосто­вериться, что он и вправду заснул, и он лишь издал какое-то нечленораздельное мычание. Тогда я медленно подошел к за­претным полкам. Книги в кожаных переплетах с застежками из свинца или в тончайшей оплетке серебряной филиграни издали напоминали чешуйчатую кожу змей или ящериц. У меня дрожала рука, когда я прикоснулся к изумительному по своей красоте изданию «De modis significandi» Дунса Скота. Но когда я попытался взять книгу с полки, она начала ды­миться. По крайней мере мне так показалось вначале. Я по­спешно захлопнул книгу и звонко чихнул в буране бумажной пыли. Потом обернулся в испуге, но брат Эридус даже не по­шевелился во сне. Когда пурга разложившихся слов слегка по­улеглась, я вернул пустую обложку на полку. Состояние дру­гих книг, выбранных наугад, было немногим лучше. «Docrtinale puerorum» – вся ее мудрость досталась прожорли­вым книжным червям – взорвалась, точно гриб-дождевик, выбросив облако черных спор. «Decrotatorium neologium» Ианотуса де Брагмардо вся провоняла грибком. Из «Palabras muertas de la Mancha» посыпались рыжие паучки.
Я собрал пыль в кучку носком сандалии. Голова у меня кружилась. У Брата Эридуса не было никаких книг! Получает­ся, он работал по памяти?! Только теперь до меня дошло, что я не видел ни строчки из написанного братом Эридусом. Позабыв про страх разоблачения, я принялся рыться в бумагах у него на столе – в этих бесконечных заметках и примечаниях к «Полному и всеобъемлющему лексикону». Хотя я далеко не лингвист, мне все же пришлось поверить собственным глазам. Записи брата Эридуса представляли собой длинные списки имен существительных и глаголов, причем явно выдуманных. Изобретательный брат Эридус придумал систему спряжения глаголов, фантасмагорическую грамматику, этимологию и лек­сику. Все это было составлено со скрупулезной дотошностью и большим прилежанием и с точки зрения полезности не пред­ставляло вообще никакой ценности.
Брат Эридус зашевелился во сне, ресницы его задрожали. Когда он выпрямился на стуле, я уже был за дверью.
Словно гордые родители новорожденного младенца, бра­тья Греда и Эп предъявили мне свое новое детище – какую-то медную загогулину в форме латинской «L». Держа ее на свету, они вертели ее и так, и сяк у меня перед носом, дабы я восхи­тился сим дивным творением. Да, сказал я, замечательная штуковина – а она для чего? Воркуя, как два голубка, они прикрепили свою загогулину к колесу шарманки. Рукоятка (ибо это была рукоятка) сломалась при первом же повороте.
– Разумеется, – хором проговорили братья, глядя на мед­ную «I», – это всего лишь прототип.
Быстро оправившись от конфуза, они набросились на орган и занялись полировкой труб, и без того начищенных до зеркального блеска. Потом брат Греда принялся насвистывать их любимый мотивчик, а брат Эп прищелкнул пальцами и уселся за регистр. Брат Греда взялся за мехи.
– Потрясающе! – завопил он с воодушевлением. – Имп­ровизированный концерт!
Все, как всегда: они делали вид, что играют в спонтанном порыве, я делал вид, что мне нравится, и изображал благодар­ного слушателя. Доиграв «органную пьесу» до конца, братья Греда и Эп повернулись ко мне в ожидании бурных аплодис­ментов, каковые, понятное дело, не замедлили воспоследовать.
– Берет за душу, правда? – спросил брат Эп. – Я видел в зеркале, как ты морщился, пытаясь сдержать слезы. – С каждым разом выходит все лучше и лучше, – ответил я. – У вас есть ноты? Мне бы хотелось их изучить.
– Что?
– Ноты.
Брат Эп побледнел. Брат Греда вспыхнул, как маков цвет.
– Нотная запись.
– Нотная запись, – тупо повторил брат Эп.
– Ну да, чтобы записывать музыку. Вы ведь записываете свою музыку? Которую сочиняете?
– Ну, мы держим все в голове… чтобы тренировать… мы­шечную память… Это Мастер так… ой! .. Сейчас мы начнем… ой-ой!..
Они вовсе не сочиняли новую джигу: просто брат Греда пинал брата Эпа ногой по голени.
– Вы что же, не знаете нотной грамоты?
– А где написано, что обязательно знать эту самую грамо­ту? Гению не нужна никакая грамота, – заявил брат Греда.
– Но как вы тогда запоминаете те мелодии, которые сочи­нили прежде? – спросил я.
– Музыка, – отозвался брат Эп, – есть подвижный процесс.
– Ага, – сказал я и вышел, оставив их разбираться со своими хитроумными приспособлениями.
Брат Кай, оружейник, единственный из шести братьев Баш­ни избежал моих подозрений. Должно быть, почувствовав, в каком я настроении, он возился со мной все утро, просвещая меня в оружейной премудрости. Он объяснил мне устройство осадных машин, продемонстрировал действие анемометра, сиречь прибора для измерения силы ветра, и пропел дифи­рамбы греческому огню, желатиновой зажигательной смеси, каковая использовалась в битвах древних до того, как изобре­тение пороха лишило войну поэтичности. Тогда-то я понял, что сдержанность и спокойствие брата Кая были, с одной сто­роны, необходимым условием, а с другой – прямым следстви­ем его технического мастерства. Ибо, как отмечал сам брат Кай, для того, чтобы рассчитать форму клинка или собрать взрывное устройство, необходима предельная сосредоточен­ность и аккуратность. Брат Кай также продемонстрировал мне – на мышах в запечатанной клетке – действие газообраз­ного хлора и фосгена. Когда мыши в клетке прекратили пи­щать и корчиться, он огласил свои выводы.
– Разумеется, – сказал он, – направление и сила ветра могут сбить все расчеты. Так что ты понимаешь, для чего ну­жен анемометр. Я также экспериментирую с пальмитиновой кислотой. Как и греческий огонь, она обладает неослабеваю­щим действием.
Это была непреложная истина: брат Кай был влюблен в свое дело.
И так – день за днем. Все то же самое, ничего нового. Правда, чем дальше, тем труднее становилось братьям скры­вать свою неприязнь друг к другу. Люди ученые и культурные, они не опускались до грубых стычек, хотя споры и ссоры слу­чались уже повсеместно. Политическая атмосфера в Башне, пронизанная взаимной враждой, была столь же зыбкой и не­стабильной, как токи воздуха в центральном колодце. Каждый день возникали новые альянсы, которые распадались букваль­но назавтра, и вчерашние союзники становились соперника­ми и врагами. В Красной Комнате, в Алой Палате, но чаще и яростнее всего – в трапезной, братья боролись за первенство. Однажды утром, спустившись к завтраку, я обнаружил, что трапезная пуста. Стол был накрыт; нетронутая еда на тарелках уже начала заветриваться. Я уселся за стол, не зная, что делать еще, как вдруг из-за красных шпалер послышались голоса. Собравшись с духом, я подошел ближе и заглянул сквозь про­реху в поблекшей от старости ткани. За занавеской скрыва­лась дверь в потайную комнату. Дверь была приоткрыта. Я раздвинул портьеру и заглянул в щелку. В комнате с дубовыми панелями на стенах не было никакой мебели, кроме большого резного кресла, похожего на трон. Вокруг этого одинокого кресла стояли шестеро Избранных.
Брат Эридус распинался – попеременно на нескольких языках – на тему водительства и руководства. При этом он незаметно перемещался поближе к «тронному» креслу. Брат Нестор тоже потихонечку приближался к креслу с другой сто­роны, даже немного опережая своего соперника и периоди– чески прерывая поток его красноречия презрительными меж­дометиями. Брат Людвиг – он стоял слева – шипел от ярости и дергал себя за волосы. Братья Греда и Эп – они были спра­ва – беспокойно топтались на месте и морщились, словно за­хваченные песчаной бурей. Один только брат Кай сохранял спокойствие; не принимая участия в перепалке, он стоял чуть в стороне, неподвижный и невозмутимый, как рыцарь, собран­ный из пустых доспехов.
– …вот почему, – заключил брат Эридус, проворно взгро­моздившись на трон, – я могу с полной ответственностью за­явить, in sacer verbo dotis, что по праву преемственности из­брать надо меня, и сие даже не подлежит обсуждению.
– На каком основании? – взорвался брат Нестор.
– Non est discipulus super magistrum.
– Ты мне не учитель, Эридус.
– Ego sum quis sum: dominum in divino veritas.
Разъяренный брат Нестор обратился к присутствующим, ища в них союзников против лексиколога:
– Его претензии безосновательны: он пытается заговорить нам зубы своими нескладными виршами!
На что брат Эридус ответил:
– Antipericatametanaparbeugedamphicribrationesmerdicantium!
Сие впечатляющее извержение послало дискуссию в сво­бодный полет, вернее – в свободное падение. Брат Эридус, от натуги весь красный, взобрался на кресло с ногами и принял­ся выкрикивать сверху:
– Chaultcouillonss! Pantofla merdorum! Scheisskopf!
В ответ брат Нестор сбросил воображаемых блох со своих гениталий.
– Furfuris! – надрывался брат Эридус. – Simium! Improbe mendax!
Братья Греда и Эп, ухмыляясь, наблюдали за перепалкой с жадным вниманием вуайеристов. Брат Людвиг, не имея спо­собностей к изобретению собственных латинизмов, создавал шумовой фон для звучащих скабрезностей:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33