Что-то сдвинулось в темноте. Я затаил дыхание. Ничего. А потом снова: плеск воды, хлюпающей в ведре. Тонкая струйка воды льется в каменную умывальню. Я осторожно свесил по­холодевшую руку с кровати и пошарил по полу в поисках кремня и кресала. Тихий, едва различимый шелест – как зем­леройка проводит лапкой по бумаге, – что-то зашевелилось. Я почувствовал на себе взгляд. Холодный взгляд. Быстрое, судорожное дыхание. Как у крысы. Страх придал мне живо­сти: я ударил кремнем о кресало над фитильком масляной лам­пы, и зажегшийся свет ослепил меня самого. Глиняная плош­ка упала на пол. Какая-то скрюченная фигурка метнулась из круга света. Я не сумел разглядеть, что это было – перед гла­зами плясали синие искры.
– Стой! – закричал я, и сам поразился тому, каким испу­ганным был мой голос.
Искры перед глазами наконец потухли, и я сумел кое-как разглядеть непонятное существо. Это был никакой не урод, как мне показалось вначале. И не чудовище из ночных кош­маров. Больше всего это создание было похоже на голенького недокормленного ребенка. Шея у него была очень короткой, даже можно сказать, недоразвитой, и голова – лысая, как у неоперившегося птенца, – казалось, лежит прямо на непро­порционально широких плечах. Ребра выпирали так, как буд­то они сейчас порвут кожу.
– Пожалуйста, не убегай, – прохрипел я. – Я тебе ничего не сделаю.
Но ребенок меня не слушал. Он схватился за ручку двери, уже готовый выскочить в коридор. Я бросился следом за ним, но, поднимаясь с кровати, так резко сбросил с себя одеяло, что лампа потухла. Пока я возился с кремнем, странное суще­ство растворилось в густой темноте дремучих артерий Башни.
Кровь стучала у меня в висках; сердце билось, как загнан­ный зверь. У меня было странное ощущение, что все вокруг мне враждебно. Чтобы как-то унять свой страх, я принялся раз­мышлять о событиях последних дней. Что мне было известно? Что каждый из соперников в этой неведомой мне игре выбрал меня своей пешкой; своим мальчиком на посылках. То есть я пешка, но я же – и шахматная доска, на которой ведется сра­жение: так могучие державы, опасаясь друг друга, ведут свои войны на территории вассальных земель. У меня в голове ра­зыгрывалось представление театра масок: я представлял себе братьев – одного за другим. Эридус, фальсификатор и выдум­щик. Честолюбивый Людвиг и его нерешаемое уравнение. Гре­да и Эп, композиторы, не владеющие нотной грамотой. Не­стор, с его мастерской, захламленной бессчетными изобретениями сомнительного авторства. До какой низости смогут дойти эти люди ради достижения собственных целей? Я лежал в темноте, вспоминал бурные споры Избранников и пы­тался представить те смерти, которыми умер Гербош фон Окба.
* * *
Я подошел к вешалке и рывком сдернул с нее рубаху. На ладонь выпал сложенный листок. Я развернул карту, которую мне дали Греда и Эп, разложил ее на полу, придавив завора­чивающиеся края ножками соседних кроватей, и принялся изучать ее при свете лампы.
Внешняя стена Башни, как я уже знал, была абсолютно глухая. Может, когда-то – много веков назад – в ней были окна, но потом их заложили, запечатав Башню внутри самой себя. За этой твердыней я с удивлением обнаружил несколько обширных зон, о существовании которых даже не подозре­вал, – на карте они были отмечены изумительными иллюст­рациями. Крипто-Зоологический кабинет (не существует), где когда-то хра­нились рога единорогов, образцы меха сфинксов, пыль от разбившихся големов, окаменевшие испражнения грифонов и чучело яйцекладущего грызуна с утиным клювом, каковое животное скептик-картограф объявил выдумкой изобретатель­ного таксидермиста… Песчаная комната, оборудованная прохлад­ными оазисами и периодическими миражами… Купальни горячих источников, давно охлажденных Временем… залы собраний напо­добие гигантских пещер, где давно провалились полы и обру­шились потолки… храмы, кухни и нужники, где теперь обита­ют лишь слизни и другие ползучие твари, которым для жизни не нужен свет. Часть Башни, которую братья использовали для жилья и работы, казалась крошечной по сравнению с эти­ми необитаемыми областями; если принять всю Башню за че­ловеческое тело, то обжитая ее зона была по размерам не боль­ше печени. Я провел пальцем по черной линии на карте (братья Греда и Эп начертили ее углем), которой мне надо держаться, чтобы попасть на Верхние ярусы.
Я подрезал фитиль запасной масляной лампы, перелил масло в стеклянный тигель и зажег этот импровизированный фонарь. Потом оторвал кусок пергамента от свитка, куда я записывал результаты своих любительских изысканий, и ско­пировал ту часть карты, где пролегал мой маршрут.
Я приоткрыл дверь спальни и выглянул в коридор. На ка­кой-то безумный миг мне показалось, что я стою на краю про­пасти, и стоит сделать лишь шаг вперед, как я упаду к немину­емой гибели.
– Вздор, – произнес я вслух. Мой голос прокатился эхом по коридору: как мне хотелось поймать его и засунуть обратно в глотку. Но, похоже, никто меня не услышал, во всяком слу­чае, я очень на это надеялся, и эхо рассеялось в тишине – в гулкой, пронзительной тишине, от которой мороз по коже и сводит скулы. Дважды перекрестившись, я шагнул в темноту. В лабиринт.
На что оно было похоже, это запретное, тайное путеше­ствие? Я бы сравнил его с приемом пищи. Подобно тому, как проглоченная еда проходит по пищеводу, так и я проходил в темноте, что как будто сжималась у меня за спиной, как сжи­мается при сокращении мышца, и раскрывалась передо мной. Звук моего собственного дыхания казался мне громче, чем звук шагов. Я знал, что ноги несут меня вперед, но я их не чувствовал. Проходя мимо Купален, я услышал, как журчит вода в насосе. Я прошел мимо спален Эридуса и Нестора, не решившись остановиться, чтобы прислушаться к звукам за за­пертыми дверями. Потом – мимо уборных, где каменные си­денья, и холодный сквозняк обдувает седалище, и испражне­ния падают в яму с приглушенным плеском. Я поднялся по узкой лестнице. Мимо Алой Палаты и кельи брата Людвига с дверной щеколдой, утыканной лезвиями от бритвы. Еще одна лестница вверх. Винтовая спираль в темноту. На третьем и четвертом этажах располагались мастерские и кельи наших музыкантов и брата Кая. Я остановился в конце коридора и еще раз внимательно изучил карту, впрочем, ноги несли меня сами – как будто тело было умнее разума. Неопытный, сла­бый Тезей, у которого не было Ариадны, чтобы дать ему путе­водную нить, я ставил крест белым мелом у каждого поворота, чтобы потом отыскать путь назад.
Никогда прежде я не поднимался на пятый этаж. Стены тоннеля тускло мерцали при свете моего фонаря; их поверх­ность была неровной, местами – ребристой, как нёбо. Пол был выложен каменной плиткой, которая влажно потрескива­ла под ногами. Наконец я добрался до последней лестницы. Мне показалось, что далеко-далеко вверху я разглядел пятно бледного синеватого света. Схватившись свободной рукой за перила, я заглянул в пустые глазницы черепа. Не настоящего черепа, быстро сказал я себе, а скульптурного изображения из окислившейся меди, в обрамлении больших берцовых костей, и надписью: IX. Requiescat in Pace, – что выползала, подобно извивающемуся угрю, из пустой глазницы. Медный череп ук­рашал массивную дверь. Я нашел место последнего упокоения Гербоша фон Окбы. Но я не испытывал никакой радости. Мне еще предстояло подняться на Верхние ярусы – по гулкой и влажной лестнице.
Подъем занял значительно больше времени, чем я рассчи­тывал. Пол блестел у меня под ногами, как черное зеркало; я как будто парил на границе между воздухом и эфиром. Я приостановился – ноги болели, дух утомился, – не доходя до вер­шины, и теперь уже ясно разглядел вверху пятно света. Я хо­тел свериться с картой и полез было в карман, но потом вспомнил, что выронил ее в самом начале подъема.
– Не беспокойся – ты уже на месте.
Можно представить, как я испугался, услышав этот бесплот­ный голос. Фонарь выпал у меня из рук и разбился о каменные ступени. Прожорливая темнота поглотила меня целиком.
– Ты не упал? – спросил голос. – Сейчас я спущу тебе факел.
Весь в холодном поту, я стоял и смотрел, как синий огонь опускается ко мне на конце веревки. Мысли мои разбегались, как шарики пролитой ртути. Забрав факел, я первым делом подумал о бегстве.
– Не уходи, – сказал голос, – раз уж ты здесь, поднимай­ся ко мне.
Я подчинился, утратив всякую волю к сопротивлению. Последние ярды подъема были как муки Сизифа. Наверху меня встретил брат Кай. Второй факел висел у него на поясе; я помню, как подумал, что это опасно. Под факелом тускло блестели ножны с клинком – во всяком случае, больше всего это напоминало ножны.
– Я, должно быть, тебя напугал, – тихо проговорил брат Кай.
Я взглянул на вход в Верхние ярусы у него за спиной. Высокая – высотой двадцать футов, а в ширину еще больше – дверь, вытесанная из дерева, черного, словно уголь, и забранная решетчатыми перекладинами. На перемычке из цельного мрамора виднелись древние непонятные письмена. Брат Кай встал между мной и дверью – целью моего похо­да, – словно заботливый отец, ограждающий своего ребенка от неприятного зрелища.
– У вас есть ключ? – спросил я.
– Ключ здесь не нужен. – Он положил руку мне на пле­чо. – Ты, наверное, устал после такого похода. Я провожу тебя до твоей комнаты – тебе надо поспать. И мы никому не рас­скажем о нашей встрече, когда мы друг другу приснились.
Брат Кай повел меня обратно. По дороге он разъяснил, что он, как сова, лучше чувствует себя по ночам, именно в те часы, когда большинство людей спят. Он рассказал мне о сво­их последних изысканиях. Спросил, знаю ли я про фосген? Про священные яды, которые убивают неверных мавров и не действуют на христиан. Про отравляющие вещества, которые растворяются в воде и никак себя не проявляют, но воздей­ствуют на зародыш в материнской утробе, и тогда у врагов рождаются уроды.
– Разумеется, – сказал он, – яды – повсюду вокруг. Все живое, когда умирает и начинает гнить, обращается в яд. И чтобы познать его силу и подчинить ее себе, всего-то и нужно, что щетка для сбора, пузырек для хранения, крепкий дух и луженый желудок.
Мы спустились уже по третьей лестнице, а брат Кай все говорил и говорил, не давая мне вставить ни слова. Что-то в голосе брата Кая, в его преувеличенном дружелюбии, насторожило меня, и я стал внимательнее прислушиваться к его словам.
– В последние годы правления династии Тан, – говорил он, – жил один мастер по ядам. Звали его Лу Жун. И был он старшим евнухом при красавице Цзян-Цзы, честолюбивой сестре Императора.
У императора Гуань-Иня не было ни жены, ни детей, так что единственным его наследником был его племянник, сын Цзян-Цзы. И вот на девятый день рождения вероятного наследника лакированный алый дворец вдруг наполнился криками и сте­наниями. Слуги замерли, кто где стоял, закусив щеки. Все опасались самого худшего. Но императора Гуань-Иня не заду­шили в постели, он не пал от мечей заговорщиков. Император кричал, ибо с утра прорицатель предрек ему скорую смерть. Делай что хочешь, сказал прорицатель, но враги плетут сети заговора, и тебе не дожить до конца года.
Император собрал вокруг самых верных придворных, а принца Чу с его матерью спешно услали в самую дальнюю из провинций. Запершись в своей Цитадели, под охраной двух сотен отборных воинов, Гуань-Инь забросил свою Империю. Пираты бесчинствовали на Желтой реке и реке Хуанхэ; кочев­ники захватили соляные колодцы Сычуаня; рисовые поля по­гибали в небрежении. И чем больше отгораживался импера­тор от мира, тем сильнее боялся он за свою жизнь. Повара должны были лично пробовать приготовленные ими блюда, министры превратились в кухонных инспекторов, а сам Гу­ань-Инь похудел, ибо почти ничего не ел и изводил себя по­дозрениями.
Но от Судьбы не уйдешь. Однажды вечером император удалился к себе в покой. Его нашли на рассвете, и был он жестким и твердым, как терракотовая статуя. Сублимат – то есть ртутный хлорид – вызывает воспаление сердца, не дает выйти моче, блокирует все отверстия. Император умер от мед­ленной имплозии. Это был как бы взрыв организма, но направленный внутрь. Никто из придворных так и не понял, что послужило причиной смерти. Любимый катамит императора – с которым он уединился в тот вечер в спальне, – бесследно исчез. Его так и не нашли: ни живым, ни мертвым.
Вот так получилось, что юный принц Чу сделался импера­тором, его мать – Вдовствующей Императрицей, а Лу Жун – самым богатым из простолюдинов в Кайфыне. Вдовствующая Императрица Цзян-Цзы, сосредоточившая в своих руках всю власть в Империи, отомстила за убийство брата, распорядив­шись казнить всех его Приближенных. Ее сын, новый Импе­ратор, смотрел на трупы, что качались на шелковых вервиях, словно тушки ворон.
И ты мог бы подумать, что настала эпоха всеобщего про­цветания. Но честолюбие Цзян-Цзы не знало пределов. Она жаждала единоличной власти. По городу поползли слухи, что во Дворец проник демон, алчущий смерти юного Императора. Вдовствующая Императрица, как и всякая мать, что печется о благополучии своего ребенка, отправила сына в пагоду, ради его безопасности. Она окружила его стражей, которая не до­пускала к мальчику никого – даже его любимого учителя, вер­ного Лу Жуна. Лишенный нормального человеческого обще­ния, мальчик играл со своей собакой: гладил ее жесткую шерсть, прятал лицо в складках морщинистой морды. Собаке в отличие от мальчика-Императора не запрещалось выходить из пагоды. Когда собака возвращалась из Дворца, мальчик ло­вил в ее шерсти запретные запахи своего дома.
Закрывшись в своих роскошных покоях, Лу Жун пригото­вил самый изысканный яд. Ему нужно было изобрести снадо­бье без запаха, способное сохранять свои свойства достаточно долго, но действующее мгновенно. В городских трущобах слу­чалось немало странных смертей, прежде чем Лу Жун добился того результата, который был нужен его хозяйке.
Однажды утром в Нефритовом Саду Лу Жун увидел собаку юного Императора, которая самозабвенно выдергивала из зем­ли орхидею.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33