Они забывают. Еще пара секунд – и никто из них даже не вспомнит имен главных героев истории. Потом испаряется и сюжет, а потом – вообще все. Молчание распутывается клубком, и первым его нарушает Монах.
М о н а х: Какая варварская история!
Ш у т: Спасибо.
М о н а х: Храни нас Господь от подобных историй. В ней нет ничего поучительного, и нас она не затрагивает никаким боком.
(Шут молчит. Маска на конце его шутовского скипетра улыбается за него.)
М о н а х: Сейчас я расскажу историю, которая, думается, будет для вас поучительной…
П е в ц ы-г о р л о п а н ы: Лучше молчи, плешивый! Дер­жи свои поучения при себе.
Монах: Культура, господа. Вот чего нам не хватает: Культуры. О чем, собственно, я и собираюсь сейчас расска­зать. Может, вы даже, хотя сие очень сомнительно, что-ни­будь почерпнете и для себя.
Монах складывает ладони в молитве:
– Небесная Муза, вразуми этих несчастных, дабы рассказ мой не вышел на свет мертворожденным, ибо скудны их умы и к восприятию слов поучительных не способны.
Певцы-горлопаны давятся смехом. Но Монах, сам доволь­ный своей метафорой, невозмутимо оправляет рясу и начина­ет рассказ.
РАССКАЗ МОНАХА
Погоди, ненасытное Время, поумерь аппетит, не глотай дни и годы, дабы я сумел возвернуться в памяти к жизни преж­ней. Когда мы падем жертвой прожорливого едока – того, кто превыше всех деликатесов ставит нечистое сердце, – пусть мы пройдем благополучно через кишечник последнего Суда.
Итак, жил во Фландрии один менестрель. Сочинял песни, играл на лютне и зарабатывал на кусок хлеба, развлекая бога­тых бюргеров Гента, Антверпена и Брюгге. Патроны его почи­тали себя ценителями искусства, вернее, стремились к тому, чтобы их почитали ценителями искусства, хотя, если по прав­де, в музыке не разбирались вообще. А ведь игра менестреля могла бы снискать благосклонный кивок Орфея, а то и спасти Марсия от заточенного ножа.
Мне повезло встретиться с ним, когда он был в самом рас­цвете своих талантов. Я приехал в Брюгге, имея в виду порабо­тать в тамошней знаменитой библиотеке (мой аббат, благосло­ви его Боже, предоставил мне творческий отпуск для научных изысканий); я как раз подбирал материалы, необходимые для завершения моего теологического трактата «Pudendae Angelo­rum», но меня отвлекли звуки музыки за окном. Мои сотова­рищи-книжники продолжали работать, не обращая внимания на этот, по их выражению, кошачий концерт бродячих артис­тов. Однако я, благословенный с рождения идеальным слухом, распознал в незатейливой сей мелодии отзвук флейты Эвтер­пы. Отложив книги, я поспешил на Рыночную площадь.
Лицо менестреля скрывал синий плащ, наподобие маври­танской джеллабы. Желая удостовериться, что передо мной не Бессмертное Божество, снизошедшее к нам на грешную землю в облике нищего музыканта, я сделал вид, что у меня развяза­лась сандалия; опустившись на одно колено, я тайком заглянул под капюшон. В соответствии с законами перспективы, мой взгляд первым делом наткнулся на его выступающий нос. Вот это был нос, доложу я вам – всем носам нос! Если бы знамени­тые солнечные часы в Альгамбре были наделены разумом и знали бы, что есть зависть к сопернику, и будь у них капилля­ры, они покраснели бы от стыда, ибо им было весьма далеко до хронометрических возможностей этого необъятного носа. Ос­тальные черты менестреля как бы в ужасе разбегались прочь, подальше от этого монументального выступа: глаза запали глу­боко в глазницы, словно пытаясь спрятаться понадежнее, подбо­родок искал убежища в складках шеи. Да, лицо менестреля было весьма выразительным и «характерным»; это было то самое ред­костное уродство, каковое является отличительным признаком человека, воистину одаренного. Ибо Господь, в Своей Мудрос­ти, уравновешивает выдающиеся таланты различными бедами и напастями, дабы мы не погрязли в тщеславии и гордыне.
– Господин хороший, – обратился я к этим подрагиваю­щим ноздрям, – позвольте мне объявить во всеуслышание, какое это безмерное удовольствие – обнаружить в самом сре­доточии Торговли непоколебимый оплот Искусства.
Менестрель поднял голову и посмотрел мне в глаза – и я узрел душу, утомленную снисходительностью профанов, по­читавших себя хозяевами жизни. И все-таки в нем ощущалась упрямая сила; он был чем-то похож на святого Эразма, когда его внутренности наматывали на брашпиль. Наверное, неза­чем и говорить, что между нами тут же возникла симпатия, основанная на духовном родстве. Пользуясь своим священни­ческим саном, я выбранил плебс за прискорбную невосприимчивость к дивной музыке. Торговцы ответили мне оскорбитель­ной бранью, которую я не решусь повторить, скажу только, что упоминались постыдные части тела, обычно скрываемые под одеждой. А один дуралей заявил, что он ковырял мою ризницу своим корнеплодом.
– Не бойтесь этих невежд, – сказал я менестрелю, ибо тот, почуяв опасность, как будто собрался уйти восвояси. – Нам следует проявить стойкость, берите пример со святой Екатери­ны. – Я положил руку ему на плечо и при этом случайно задел капюшон. И теперь больше ничто не скрывало его лицо.
На нас тут же посыпался град гнилых овощей. Как святой Себастьян, пострадавший за веру, мы приняли на себя снаряды пусть и не смертоносные, но направленные ненавистнической волей. Вытирая лицо от вонючей сливовой жижи, я пытался дер­жаться с достоинством и вдруг увидел, что менестреля уже нет на месте – он улепетывал со всех ног, так что пятки сверкали.
– Эй, подождите меня! – завопил я, пытаясь перекричать оскорбления и богохульства, и бросился следом за долговязой нескладной фигурой в плаще. Толпа устремилась за нами.
Выносливость менестреля была под стать его музыке – такая же замечательная, я бы даже сказал, выдающаяся. В тя­желом плаще, с лютней в руках, он бежал с такой быстротой, ни разу не оглянувшись и не замедлив темпа, что я уже начал всерьез опасаться, что мне за ним не угнаться, и это при том, что сам я бежал на пределе сил. Подобно жестянке, привязанной к собачьему хвосту, я несся следом за ним по улицам, провонявшим помоями и нечистотами. К счастью, моя решимость оказалась покрепче, чем у наших взбешенных преследо­вателей, и когда стало ясно, что они прекратили погоню, я крикнул вдогонку бегущему менестрелю, что опасность уже миновала. Однако, прежде чем я его нагнал, он метнулся, как заяц, в какой-то подвал.
– Ну а теперь-то чего? – спросил я.
Менестрель забился за ящик с сырами и съежился там в тени. Увидев, как я спускаюсь по лестнице, она замахал на меня руками:
– Уходите! Немедленно уходите! Вы что, не поняли, что они жаждут крови?! Если меня найдут, меня точно убьют. И вас заодно, за сочувствие и укрывательство.
На что я ответил, что толпа вряд ли осмелится учинить смертоубийство лица духовного, так что бояться мне нечего, после чего попросил его разъяснить, что он имел в виду, гово­ря про «сочувствие и укрывательство».
Но прежде чем менестрель успел мне ответить, я услышал вдали разъяренные голоса и звон стали. Кровь застыла у меня в жилах.
– Теперь вы мне верите? – прошептал менестрель.
Мой первый порыв был – бежать. Но ноги не слушались, и пока я пытался заставить их сдвинуться с места, в дальнем конце улицы уже показалась толпа ражих торговцев, воору­женных дубинками, палками и колунами. У кого-то в руках были куски веревки, предназначенной для линчевания. Вре­мени на раздумья не оставалось. Я бросился вниз, в подвал.
Прошло всего несколько секунд, но они показались мне вечностью. Мы слышали озлобленные голоса наверху, но по­том толпа вроде бы разошлась. Я возблагодарил Бога за едкий дух этих пахучих сыров, который перебивал все запахи, так что нам можно было не опасаться вражеских ищеек.
Итак, опасность миновала. Мы с менестрелем сидели, при­ходя в себя после всего пережитого и стараясь не обращать внимания на миазмы, коими пропиталось все наше убежище. Наконец я решился нарушить молчание и пошел сыпать во­просами. Кто он? За что его так ненавидят? Чем он их так оскорбил? В чем его прегрешение? Менестрель только кивал, и размеренные движения этого выдающегося носища – выда­ющегося и в прямом, и в переносном смысле – чудесным об­разом помогли мне успокоиться, взять себя в руки и вспом­нить о правилах вежливости и приличия.
– Да, – сказал он печально, – вы вправе потребовать у меня объяснений. Это долгая история, ее не уложишь в одно рифмо­ванное двустишие. Но раз уж нам все равно сидеть тут до ночи…
(До ночи?! О мой нос! О мои ноги!)
– …она поможет нам скоротать время.
Вот так и случилось, что в нашем зловонном укрытии за­травленный менестрель рассказал мне свою историю.
– Вы ведь помните, – начал он, – эпидемию бубонной чумы, что свирепствовала в этих краях не далее как два года назад? И надо же было случиться такому несчастью, что когда все началось, я как раз был в дороге. Да, я был в Кнокке, когда раздалось первое громыхание трещотки смерти. Или то было в Генте? Нет, в Бланкенберге. Да, точно. Я помню запах морских водорослей и гуано. Или не в Бланкенберге. Голова у меня дырявая, никогда ничего не помню. Впрочем, это не важ­но. Важно другое. Как раз за две недели до этого я потерял своего покровителя. Покровитель мой, некто Себастьян Брант, был человеком во всех отношениях достойным, но к музыке невосприимчивым совершенно, и я тосковал в его доме, как та волшебная птица в клетке, и дар мой чахнул, изнывая от недостатка отзывчивости. Наконец, то ли пресытившись моей музыкой, каковая, признаюсь, стала и вправду унылой и небла­гозвучной, то ли распознав разлад у меня в душе, Брант отпус­тил меня на все четыре стороны, лишив своего покровитель­ства, крова и пищи, но я был доволен и счастлив, что вырвался из неволи и снова обрел свободу. Но голод – та же неволя, и неволя суровая, должен заметить, С пустым животом много не напоешь. В общем, когда разразилась чума, я предался в руки Судьбе и подался в солдаты. Хотя подался, это громко сказано. Если по правде, я подчинился физическому давлению со сто­роны целой артели рекрутов. Так сказать, кто силен, тот и прав. Хотя нет, это тоже неправда. А правда вот. Меня жутко избили и силком затащили в солдаты. Как вы, наверное, уже догада­лись, я человек не воинственный. Все усилия обучить меня даже элементарным основам военного дела пропали втуне. Но меня не погнали с позором из войска, ибо потребность в солдатах была велика, даже в таких неумелых, как я. Видите ли, в чем дело, новобранцы дурили торговцев, дабы те прониклись мыс­лью, что с чумою бороться возможно. И вот под бой барабанов нас построили в колонну, или в шеренгу, я так и не смог запом­нить, в общем, в шеренгу по четверо, а потом по трое, а строй замыкали два офицера из учебного лагеря, с апельсинами, уты­канными палочками корицы, свисавшими с их шлемов. Капи­тан и его адъютанты наблюдали за нашим маршем чуть со сто­роны, из-под своих длинных, как клювы, масок, набитых травами. Когда же простые солдаты потребовали, чтобы их обеспечили точно такой же защитой от чумных испарений, ар­мейское начальство не вняло их просьбам, и в войсках нача­лись мятежи. Офицеров, этих птичек в сверкающих латах, хва­тали и вешали на деревьях, невзирая на громкие вопли протеста. Дисциплина хромала. А время тогда было ой неспокойное. Фламандцы совсем обнаглели, и надо было защитить от них Фландрию. Почитая себя миротворцами, мы полагали своим святым долгом грабить военные поселения. В скором времени еще одна армия, тоже из новобранцев, но явно снаряженных лучше, чем мы, и не таких полуголодных, как мы, вышла на север из Брюсселя, дабы расформировать наши мародерствую­щие отряды. Оба войска разбили лагерь в чистом поле, и на рассвете, задыхаясь от дыма костров, я протрубил сигнал к пер­вым залпам Битвы при Ржаном поле. Да, мы давали столь громкие имена нашим незначительным стычкам. Но войны, что изменяют границы и гонят народ из родных краев, ведут самые обыкновенные люди, а не боги с Олимпа. Мир перекраивают толстые политиканы, что сидят, склонившись над картами, в безопасных укрытиях. Что же касается нашей так называемой битвы, это была просто кровавая бойня, без торжественных фанфар и «Тебя, Бога, хвалим!». Не было там и в помине высо­кого героизма, о котором слагают песни. Те, кто выжил, раз­брелись по домам, и в ушах у них еще долго звучал плач сорат­ников, в сущности, совсем мальчишек, и стоны раненых и умирающих, которые кричали «мама», а перед глазами стояли картины искалеченных тел их товарищей. Я находился на пе­редовой, с остальными армейскими музыкантами. Вооруженные только дудками и барабанами, мы пали еще до первой кавалерийской атаки. Сам не знаю, как так получилось, что я не погиб. Я мало что помню. Помню только, как я зарылся в гору кровавых трупов, притворившись мертвым. Надо мною гремела битва, казалось, что далеко-далеко, а я лежал в беспа­мятстве, только изредка приходя в себя, а потом я открыл гла­за и вдруг увидел прозрачное чистое небо и птиц, парящих в синеве. Я с трудом выполз из-под горы трупов, что как будто вцепились окоченевшими пальцами мне в одежду и не хотели меня отпускать. Я не решился подняться на ноги, я полз на брюхе, аки поганый змей, натянув на глаза капюшон, чтобы не видеть этого ужаса. Вот так, почти вслепую, пробрался я сквозь погубленные хлеба. Иногда я натыкался рукой или взглядом на какое-нибудь оружие, или на что похуже, хотя и старался смот­реть только в землю прямо перед собой. У меня перед носом шмыгнула мышка-полевка и взобралась на колосок. Я остано­вился на пару минут или, может быть, пару часов, я не знаю, наблюдая за тем, как божья коровка пытается преодолеть пре­пятствие в виде пальцев моей левой руки. Однако же все мои мысли были сосредоточены лишь на одном. Убраться подальше от этого места. И я полз, медленно придвигаясь вперед по пря­мой, то есть мне так казалось, что я ползу по прямой. Каждый дюйм был великой победой над страхом и изнеможением. И вот наконец я уткнулся в кусты ежевики. Я вышел к лесу. Вер­нее, не вышел, а выполз, как змей, или даже как жалкий чер­вяк.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33