Та стала было расспрашивать юношу, куда он держит путь.
— А мне надо попасть во много мест, — отвечал он, — если позволит время, я бы хотел завернуть на минутку и в это село, знаете большое такое, по дороге в Бергамо, у самой границы, но ещё в Миланском герцогстве… Как же оно называется? — «Есть же там какое-нибудь селение», — подумал он про себя.
— Вы имеете в виду Горгонзолу? — спросила старуха.
— Вот именно, Горгонзолу! — повторил Ренцо, словно для того, чтобы лучше запомнить. — Далеко это отсюда?
— Да я как следует не знаю: не то десять, не то двенадцать миль. Будь здесь кто-нибудь из моих сыновей, он бы вам сумел сказать.
— А как вы думаете, можно пройти туда этими прекрасными тропками, не выходя на большую дорогу? Там ведь такая пылища! Столько времени не было дождя!
— А как же, наверно можно; вы спросите в первой деревне, которая попадётся вам, когда пойдёте направо. — И она назвала деревню.
— Ладно, — промолвил Ренцо. Он встал, взяв кусок хлеба, оставшийся у него от скудной трапезы. Хлеб этот сильно отличался от того, что он нашёл накануне у подножья креста Сан-Диониджи. Юноша расплатился, вышел и повернул направо. А чтобы без нужды не удлинять свой путь, он от селенья к селенью, с названием Горгонзолы на устах, добрался-таки до неё примерно за час до наступления темноты.
Ещё по дороге он решил сделать там вторую короткую остановку, чтобы закусить поосновательнее. Тело его немного стосковалось по постели, но Ренцо готов был скорее свалиться от усталости на дороге, чем уступить подобному желанию. Он хотел было разузнать в остерии о расстоянии до Адды, умело раздобыть сведения о каком-нибудь ведущем к ней просёлке и затем пуститься в дальнейший путь немедленно после еды. Родившись и выросши близ, так сказать, второго истока этой реки, он не раз слышал, что в каком-то месте она на некотором протяжении служит границей между миланскими и венецианскими владениями. Он не знал, в каком именно месте и на каком протяжении находилась граница, но сейчас было необходимо переправиться через реку во что бы то ни стало, если удастся — ещё сегодня. Он готов был идти до тех пор, пока хватит времени и сил, а потом переждать до зари где-нибудь в поле, на любом пустыре, где бог пошлёт, только не в остерии.
Пройдя несколько шагов по Горгонзоле, он увидел вывеску какой-то остерии, зашёл и попросил у вышедшего ему навстречу хозяина поесть и полбутылки вина: несколько лишних миль, пройденных им, и позднее время рассеяли в нём чрезмерное отвращение к вину. «Прошу вас поторопиться, — прибавил он, — мне нужно сейчас же отправиться дальше». Сказал он это не только потому, что это было на самом деле так, но и из опасения, как бы хозяин, подумав, что он собирается заночевать, не стал спрашивать его имя, фамилию, да откуда он, да по какому делу… Лучше подальше!
Хозяин ответил, что сейчас подаст. Ренцо сел с краю стола, поближе к выходу, — обычное место непритязательных посетителей.
В комнате уже находилось несколько местных праздношатающихся обывателей, которые, обсудив и растолковав по-своему важные миланские новости предыдущего дня, жаждали узнать, что там происходило сегодня, тем более что вчерашние известия способны были скорее раздразнить любопытство, чем удовлетворить его: восстание, не разгромленное, но и не победоносное, скорее прерванное наступлением ночи, нежели законченное; дело незавершённое — скорее конец одного действия, нежели развязка всей драмы.
Отделившись от остальных, один из посетителей подошёл ко вновь прибывшему и спросил его, не из Милана ли он.
— Я-то? — спросил озадаченный Ренцо; прежде чем отвечать, ему хотелось выиграть время.
— Да, вы, если позволено будет спросить.
Ренцо, покачивая головой, поджав губы и издав какой-то нечленораздельный звук, отвечал:
— Милан, насколько я слышал… по-видимому, не такое место, куда в настоящее время следовало бы ходить без особой необходимости.
— Стало быть, там и нынче продолжают шуметь? — всё настойчивее допрашивал любопытный.
— Надо бы побывать там, чтобы знать это, — сказал Ренцо.
— А вы, значит, не из Милана?
— Я из Лискате, — быстро ответил юноша, уже успевший обдумать свой ответ. Строго говоря, он и в самом деле пришёл оттуда, потому что он проходил через Лискате, название которого он узнал дорогой от одного путника, указавшего ему на это селение — первое, через которое юноше предстояло пройти, добираясь до Горгонзолы.
— А! — протянул доброжелатель, словно желая сказать: «Пожалуй, было бы лучше, если б ты пришёл из Милана». Однако он не сразу отстал. — А в Лискате ничего не слышно о Милане?
— Возможно, там кто-нибудь и знает кое-что, — ответил горец, — да я-то ничего не слыхал.
Слова эти он произнёс с особенной интонацией, ясно говорившей: с меня довольно. Любопытный вернулся на своё место, а минуту спустя появился хозяин накрывать на стол.
— Сколько отсюда до Адды? — спросил его Ренцо, процедив это сквозь зубы, с тем заспанным видом, какой мы уже видели у него при других обстоятельствах.
— До Адды — чтобы переправиться? — сказал хозяин.
— То есть… ну да… до Адды.
— А вы хотите переправиться по мосту у Кассано или на пароме у Каноники?
— Да всё равно… Я ведь только так спрашиваю, из любопытства.
— Я потому вам так ответил, что тут переправляются порядочные люди, те, у которых всё в порядке.
— Понятно! Так сколько же дотуда?
— Да считайте так, что до одного и другого будет одинаково — миль этак около шести.
— Шесть миль! А я и не думал, что это так далеко, — сказал Ренцо, а затем, с полнейшим равнодушием, доведённым до последней степени безразличия, прибавил: — Ну, а если кому надобно пройти кратчайшим путём, так есть же и другие места для переправы?
— Конечно, есть, — отвечал хозяин, устремив на него взгляд, полный лукавого любопытства. Этого было достаточно, чтобы все другие приготовленные было вопросы замерли на устах у юноши. Он пододвинул к себе блюдо и, глядя на бутылку, поставленную на стол хозяином, спросил: — Вино-то цельное?
— Как золото, — ответил хозяин, — да вы спросите об этом любого в нашей деревне и по всей округе, кто толк знает. Да вы и сами увидите. — Сказав это, он вернулся к компании гостей.
«Проклятые хозяева! — воскликнул про себя Ренцо. — Чем больше я их узнаю, тем хуже они мне кажутся». Тем не менее он принялся за еду с большим аппетитом. При этом, однако, не подавая виду, что это его касается, он внимательно прислушивался к разговорам, стараясь нащупать почву, выяснить, что здесь думают о великом событии, в котором ему довелось принять немалое участие, а главное — посмотреть, не найдётся ли среди присутствующих надёжного человека, которому бедняга-парень мог бы довериться и расспросить про дорогу, не опасаясь, что его припрут к стенке и заставят всё рассказать про себя.
— Однако! — сказал один. — Видно, на этот раз миланцы решили действовать по-настоящему. Ладно! Не позднее завтрашнего дня что-нибудь да станет известно.
— Жаль, что я не отправился в Милан нынче утром, — заметил другой.
— Если ты отправишься завтра, тогда и я с тобой, — сказал третий, а за ним ещё один и ещё.
— А я вот что хотел бы знать, — начал снова первый, — подумают ли миланские синьоры и о бедных деревенских людях, или они захотят исправить закон только в свою пользу. Вы же их знаете! Гордецы горожане, всё только для себя, а других словно и на свете нет.
— Рот-то небось и у нас имеется, и чтобы поесть, и чтобы слово своё вставить, — сказал другой тихим голосом, совершенно не соответствовавшим столь решительному заявлению, — и раз дело уже начато… — Но он не счёл нужным договаривать до конца.
— Зерно припрятано не в одном Милане, — начал было другой с мрачным и коварным выражением лица, но в эту минуту послышался цокот копыт. Все бросились к выходу и, узнав вновь прибывшего, высыпали ему навстречу. То был миланский купец, который, бывая ежегодно по несколько раз по своим торговым делам в Бергамо, обычно останавливался на ночлег в этой остерии. А так как он почти всегда заставал там одну и ту же компанию, то он знал всех присутствующих. Его обступили: один подержал узду, другой — стремя.
— С приездом! С приездом!
— Рад вас видеть.
— Хорошо ли съездили?
— Отлично. Ну, а вы как?
— Да живём помаленьку. А что за новости привезли вы нам из Милана?
— Ишь ты! Новости им подавай! — сказал купец, слезая с коня и передавая его слуге. — Да ведь вы, — продолжал он, входя со всей компанией в остерию, — вы сейчас, пожалуй, знаете всё лучше меня.
— По правде сказать, ничего мы путём не знаем, — наперебой заговорили завсегдатаи остерии, ударяя себя в грудь.
— Не может быть! — сказал купец. — Ну, так я вам такого порасскажу… прескверная история. Эй, хозяин, всегдашняя моя постель не занята? Хорошо. Стакан вина и закуску как обычно, да поживее! Я собираюсь лечь спать пораньше и завтра выехать тоже пораньше, чтобы попасть в Бергамо к обеду. Так, стало быть, вы, — продолжал он, усаживаясь напротив Ренцо, который молча внимательно слушал, — вы ничего не знаете обо всей этой вчерашней чертовщине?
— Про вчерашнее знаем.
— Ну вот, видите, — продолжал купец, — вы же всё знаете! Я ведь сказал, что вы вечно тут, чтобы выуживать у проезжих новости.
— Но сегодня-то, сегодня — что было?
— А, сегодня? Так вы про сегодняшнее ничего не знаете?
— Ровно ничего. Никто сюда не заворачивал.
— Так дайте же мне промочить горло, а потом я расскажу вам про сегодняшние дела. Всё узнаете. — Он наполнил стакан, взял его в руку, двумя пальцами другой руки приподнял усы, потом разгладил бороду, выпил и продолжал: — Сегодня, дорогие друзья, день чуть было не вышел такой же бурный, как вчера, если не хуже. Я, можно сказать, сам себе не верю, что нахожусь здесь и болтаю с вами, потому что я уж было отбросил всякую мысль о поездке и собирался остаться стеречь свою лавчонку.
— Кой же чёрт там хозяйничал? — вставил один из слушателей.
— Именно чёрт, вот услышите. — Разрезая поставленное перед ним кушанье и принимаясь за еду, он продолжал рассказ. Сотрапезники, расположившись по обе стороны стола, слушали стоя, разинув рты. Ренцо в свою очередь, не подавая вида, что это его касается, тоже слушал очень внимательно, — пожалуй, внимательнее всех, — медленно дожёвывая последние куски.
— Так вот, сегодня утром негодяи, которые вчера подняли всю эту ужасную кутерьму, собирались в условленных местах (тут, несомненно, был сговор, всё было подготовлено) и снова завели ту же волынку — стали шляться по улицам и орать, созывая людей. Вот так бывает, когда, с позволения сказать, метут в доме: чем дальше, тем куча мусора всё больше. Когда им показалось, что народу набралось достаточно, они направились к дому синьора заведующего продовольствием, — как будто им было мало тех безобразий, что они учинили над ним вчера, — над таким-то синьором! Ах, негодяи! А что о нём только не говорили! И ведь всё выдумки, — это прекрасный синьор, аккуратный, — я могу вам это сказать, — я у него свой человек, поставляю сукно на ливреи его слугам. Так вот, направились они к его дому. Надо было видеть, что это за сволочь, такие рожи! Представьте себе, — они прошли мимо моей лавки — ну и рожи… иудеи из Via Crucis ничто в сравнении с ними. А что за слова они изрыгали! Хоть уши затыкай, да только очень уж не хотелось обращать на себя внимание. Так вот, шли они с явным намерением разграбить дом, но… — Тут, высоко подняв левую руку, он растопырил пальцы и приставил большой палец к кончику носа.
— Но… что же? — спросили разом чуть ли не все слушатели.
— Но, — продолжал купец, — улица оказалась перегороженной брёвнами и повозками, а за этой баррикадой — стройные ряды испанских солдат с наведёнными аркебузами, готовых оказать им достойную встречу. Когда они увидели всю эту махину… Что бы вы сделали на их месте?
— Повернули бы назад.
— Вот именно, — так они и сделали. Но вы послушайте, что было дальше, — ну, разве не сам бес их подмывал? Приходят они на Кордузио и видят пекарню, которую ещё накануне собирались разграбить. Что ж там делалось? Распределяли хлеб среди постоянных покупателей. Тут же были и кавалеры, притом кавалеры самые первостатейные, наблюдавшие, чтобы всё шло как следует. А те (я вам говорю, что сам бес в них вселился, да к тому же их кое-кто и натравливал), — те, как бешеные, врываются внутрь: хватай кто что может! Вмиг кавалеры, пекари, покупатели, хлебы, прилавки, скамьи, квашни, ящики, мешки, решёта, отруби, мука, тесто — всё полетело вверх дном.
— А испанские солдаты?
— Солдаты были заняты охраной дома заведующего продовольствием. Нельзя же и на клиросе петь и крест носить. Я ведь вам говорю, что всё произошло в один миг: хватай кто может. Растащили всё, что могло хоть когда-нибудь пригодиться. А потом опять было хотели приняться за прекрасную вчерашнюю выдумку: снести всё оставшееся на площадь и устроить там костёр. Разбойники уже взялись было вытаскивать добро, как вдруг один из них — самый отчаянный — сделал весёленькое предложение… А ну, как вы думаете, какое?
— Какое?
— Собрать в лавке всё в одну кучу и поджечь её, а заодно с ней и дом. Сказано — сделано…
— Так-таки и подожгли?
— Погодите. Одного доброго человека из соседей вдруг осенило: он побежал наверх, в жилые комнаты, разыскал распятие, прикрепил его к оконному своду, взял у изголовья кровати две освящённых свечи, зажёг их и поставил на подоконнике по обе стороны распятия. Народ стал глядеть наверх. В Милане, надо вам сказать, жив ещё страх божий, — все и образумились. То есть, я хочу сказать, — большинство. Были, конечно, и такие дьяволы, которые грабежа ради готовы были поджечь хоть и сам рай. Однако, увидев, что народ не на их стороне, им пришлось бросить свою затею и приутихнуть. Теперь угадайте, что же вдруг произошло? Всё соборное духовенство, в хоральных одеяниях, подъяв крест, двинулось торжественной процессией. И архипастырь, монсиньор Мадзента, стал проповедовать в одном месте, соборный исповедник, монсиньор Сетала — в другом, а за ними и остальные:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97