И ведь бывают же исключения из общепринятых и неоспоримых правил? Вопросы важные, но пусть читатель, если ему охота, разрешит их сам. Мы не берёмся судить: мы удовлетворяемся простой передачей фактов.
Выйдя на улицу и повернувшись спиной к этому логову, фра Кристофоро облегчённо вздохнул и быстро стал спускаться вниз; лицо его пылало, — и каждому нетрудно представить себе, что он был взбудоражен и выбит из колеи как тем, что он слышал, так и тем, что наговорил сам. Но столь неожиданное предложение старика явилось для него сильнейшим подкреплением: казалось, само небо дало ему видимый знак своего покровительства. «Вот нить, — думал он, — нить, которую провидение даёт мне в руки. И в этом же самом доме! Меж тем как мне и во сне не снилось обрести её здесь!» Так размышляя, он поглядел на запад, увидел заходящее солнце, которое вот-вот готово было коснуться вершины горы, и понял, что день клонится к концу. Тогда он, хоть и чувствовал себя утомлённым и разбитым от всех происшествий этого дня, всё же ускорил шаг, чтобы успеть доставить какое ни на есть известие своим опекаемым и попасть в монастырь до наступления ночи, — таково было одно из самых существенных и наиболее строго соблюдаемых правил капуцинского устава.
Тем временем в домике Лючии возникли и подверглись обсуждению планы, о которых необходимо осведомить читателя. После ухода монаха трое оставшихся пребывали некоторое время в молчании. Лючия грустно готовила обед; Ренцо ежеминутно собирался уйти, чтобы не видеть её такой опечаленной, и всё-таки медлил. Внимание Аньезе, казалось, было целиком поглощено мотовилом, которое она заставляла вертеться, на самом же деле она обдумывала свой план, и когда последний, по её мнению, созрел, прервала молчание такими словами:
— Послушайте, детки! Если у вас хватит смелости и осторожности, если вы доверитесь вашей матери (слово «ваша» заставило сердце Лючии забиться сильнее), я берусь вызволить вас из этих затруднений, пожалуй, лучше и быстрее падре Кристофоро, хоть он и важная особа.
Лючия замерла и посмотрела на неё взглядом, в котором было больше изумления, чем доверия к столь заманчивому обещанию; а Ренцо порывисто сказал:
— Смелости?.. Осторожности?.. Да говорите же, говорите, что можно сделать?
— Не правда ли, — продолжала Аньезе, — будь вы повенчаны, было бы совсем другое дело? И тогда ведь легче было бы уладить всё остальное?
— Да уж что говорить, — сказал Ренцо, — будь мы повенчаны… живи себе где хочешь, как дома; да вот в двух шагах отсюда, на Бергамской территории, там с распростёртыми объятиями принимают всякого работника по шёлковой части. Вы ведь знаете, сколько раз Бартоло, мой двоюродный брат, сманивал меня уйти туда жить с ним… там я бы разбогател, как он; а если я никак на это не соглашался, так ведь… что ж тут скрывать? Всё потому, что сердце моё оставалось здесь. А поженившись, отправились бы мы туда все вместе, обзавелись бы домом и жили бы себе мирно, подальше от этого злодея, и у него не было бы никакого искушения выкинуть какую-нибудь неподходящую штуку. Так ведь, Лючия?
— Конечно, — сказала Лючия, — но как же…?
— А вот, как я сказала, — отвечала мать, — смелость и осторожность, тогда это дело нехитрое!
— Нехитрое? — в один голос воскликнули Ренцо и Лючия, для которых такое дело казалось очень сложным и мучительно-трудным.
— Совсем простое, коль суметь его сделать, — продолжала Аньезе. — Слушайте внимательно, а я постараюсь растолковать вам. Знаю я от людей, которые в этом хорошо понимают, — а один случай я даже и сама видела, — что для венчания курато, разумеется, необходим, но вовсе нет нужды, чтобы он желал совершить обряд, только бы он присутствовал, и всё тут.
— То есть как же это так? — спросил Ренцо.
— А вот слушайте — тогда поймёте! Надо иметь двух свидетелей, очень ловких и согласных помочь. Все вместе идут к курато, — вся суть в том, чтобы захватить его врасплох, чтобы он не успел удрать. Жених говорит: «Синьор курато, она — моя жена»; невеста говорит: «Синьор курато, он — мой муж». Достаточно, чтобы курато это слышал, чтобы слышали свидетели, — и брак совершён, самый законный, такой же нерушимый, как если бы его совершил сам папа. Раз слова произнесены, курато может кричать, шуметь, беситься, — всё бесполезно: вы — муж и жена.
— Так ли это? — воскликнула Лючия.
— Да что же, — сказала Аньезе, — вы, никак, думаете, что за тридцать лет, которые я прожила на свете до вашего рождения, я так-таки ничему и не научилась? Всё именно так, как я вам говорю. Недалеко ходить, одна моя подруга, захотевшая выйти замуж против желания родителей, поступила таким манером и добилась своего. Курато, который и не подозревал такого подвоха, держался всё-таки настороже, но эти чертенята сумели всё так ловко подстроить, что захватили его в самый подходящий момент, произнесли слова и стали мужем и женой, — правда, бедняжка уже через три дня раскаялась в этом.
Аньезе говорила правду как в отношении выполнимости такого предприятия, так и в отношении его рискованности, потому что, если, с одной стороны, к этому средству прибегали только люди, встретившие какое-нибудь препятствие или отказ быть обвенчанными обычным путём, то и приходские курато, со своей стороны, всячески стремились избегать подобного вынужденного содействия, и когда кто-нибудь из них всё же попадался на удочку одной из таких пар, сопровождаемой свидетелями, то всячески старался вывернуться, подобно Протею, ускользавшему из рук тех, кто хотел насильно заставить его пророчествовать.
— Если бы это было так, Лючия! — сказал Ренцо, глядя на неё с мольбой и ожиданием.
— То есть, как это «если бы было так»? — отвечала Аньезе. — Ты что же, думаешь, что я мелю вздор? Я за вас мучаюсь, и мне же не верят! Нечего сказать! Хорошо же! Коли так, выпутывайтесь из этой истории сами — я умываю руки.
— О нет! Не покидайте нас, — сказал Ренцо. — Я говорю так лишь потому, что всё это кажется мне чересчур заманчивым. Я в ваших руках, для меня вы всё равно что родная мать.
Слова эти заставили улечься напускное негодование Аньезе, и она выбросила из головы намерение, которое, сказать по совести, и не было серьёзным.
— Но почему же, милая мама, — сказала со свойственной ей скромной сдержанностью Лючия, — почему всё это не пришло в голову падре Кристофоро?
— Не пришло в голову? — отвечала Аньезе. — Ты думаешь, это не пришло ему в голову? Пришло, да, стало быть, он не захотел говорить об этом.
— Почему же? — разом спросили оба.
— Почему? Да потому, если вы хотите знать, потому что духовные особы считают это дело не очень-то хорошим.
— Как же так, что дело это не очень хорошее, а меж тем считается хорошим, раз оно сделано?
— Что я в этом понимаю? — отвечала Аньезе. — Законы ведь они составляли, как им было угодно, а мы — люди маленькие, всего разуметь не можем. Да и потом сколько таких вещей… Так вот: это — всё равно, что дать ближнему хорошего тумака; ведь тоже как будто нехорошо, однако раз дело сделано, то и сам папа уже не может снять его.
— Ну, раз дело это нехорошее, — сказала Лючия, — не следует его и делать.
— Что? — сказала Аньезе. — Неужели, по-твоему, я стану учить чему-нибудь, что противно страху божьему? Будь это против воли твоих родителей, вздумай ты пойти за какого-нибудь забулдыгу… а раз я согласна и ты выходишь вот за него, то тот, кто чинит всякие помехи, просто разбойник, а синьор курато…
— Да ведь всё ясно, всякий это может понять! — прервал её Ренцо.
— Не надо только говорить об этом падре Кристофоро, пока всё не сделается, — продолжала Аньезе, — а когда сделается и всё пройдёт удачно, как ты думаешь, что тебе скажет падре Кристофоро? «Ах, дочь моя, нехорошую вы со мной сыграли шутку». Духовной особе приходится говорить так, а в глубине души, уж поверь мне, и он будет доволен.
Хотя Лючия и не нашла что сказать на подобное рассуждение, всё же она, видимо, осталась при своём мнении. Зато Ренцо, окончательно убеждённый, сказал:
— Раз это так, значит, всё в порядке.
— Не торопись, — сказала Аньезе. — А свидетели-то? Найти двоих, чтобы согласились, да притом ещё не проболтались! Да ещё суметь застать синьора курато, который вот уже два дня хоронится у себя дома! Да удержать его на месте! Ведь он, хоть и тяжёл на подъём, а всё же, я уверена, как только увидит ваше появление в таком составе — сразу окажется проворнее кошки и удерёт, как дьявол от святой воды.
— Я нашёл способ, нашёл! — воскликнул Ренцо, так стукнув кулаком по столу, что запрыгала посуда, расставленная к обеду. И он стал излагать свой план, который Аньезе целиком одобрила.
— Всё это какие-то уловки, — возразила Лючия, — дело-то не совсем чисто. До сих пор мы поступали честно. Давайте и дальше действовать уповая на бога, и он нам поможет: так сказал падре Кристофоро. Посоветуемся с ним!
— А ты следуй за теми, кто понимает больше тебя, — сказала Аньезе со строгим выражением лица. — Зачем с кем бы то ни было советоваться? Господь говорит: «Помогай себе сам, помогу тебе и я». Когда дело будет сделано, мы всё расскажем падре Кристофоро.
— Лючия, — сказал Ренцо, — неужели вы меня не поддержите теперь? Разве мы не сделали всё, что подобает добрым христианам? Разве мы не должны были бы уже стать мужем и женой? Разве курато не назначил нам дня и часа? И кто виноват в том, что нам приходится теперь прибегать к некоторым уловкам? Нет, вы не откажете мне в поддержке. Я сейчас пойду и вернусь с ответом. — И, простившись с Лючией умоляющим взглядом, а с Аньезе — выражением взаимного понимания, он поспешно вышел.
Страдания оттачивают ум. И Ренцо, который на ровном и спокойном жизненном пути, до той поры им пройденном, никогда не имел повода изощрять свой ум, в данном случае придумал такую штуку, которая сделала бы честь профессиональному юристу. Выполняя своё намерение, он отправился прямо к некоему Тонио, домик которого стоял неподалёку. Он застал хозяина на кухне; упёршись коленом в ступеньку очага и придерживая одной рукой край котелка, поставленного на горячую золу, тот замешивал кривой лопаткой скромную сероватую поленту из кукурузы. Мать, брат и жена Тонио сидели за столом, а трое или четверо ребятишек, обступив отца и уставясь в котелок, дожидались момента, когда поленту подадут к столу. Но во всём этом не было той радости, какую обычно вызывает вид обеда у того, кто заработал его честным трудом. Количество поленты определялось неурожайным годом, а не числом и желанием едоков, и каждый из них, искоса поглядывая с нескрываемой жадностью на общее кушанье, уже думал, казалось, о той доле своего аппетита, которая останется неудовлетворённой. В то время как Ренцо обменивался поклонами со всей семьёй, Тонио опрокинул поленту на буковый лоток, стоявший наготове, и она казалась на нём маленькой луной в густых облаках пара. Тем не менее женщины любезно обратились к Ренцо: «Не угодно ли откушать с нами?» В Ломбардии крестьянин, да, думаю, и во многих других странах, неизменно проявит подобную любезность ко всякому, кто застанет его за едой, хотя бы пришедший оказался богатым кутилой, только что вставшим из-за стола, а у него самого оставался последний кусок.
— Благодарю вас, — отвечал Ренцо, — я пришёл только сказать словечко Тонио; да если хочешь, Тонио, — чтобы не беспокоить твоих женщин, — пойдём пообедаем в соседнюю остерию, там и поговорим.
Предложение это было для Тонио тем приятнее, чем менее он его ожидал; да и женщины, равно как и дети (ибо в этом они рано обнаруживают сообразительность), с не меньшим удовольствием встретили отстранение одного из претендентов на поленту, к тому же самого страшного. Приглашённый без дальнейших расспросов ушёл вместе с Ренцо.
Пришли в деревенскую остерию; уселись совсем вольготно, в полнейшем одиночестве, ибо нищета отвадила всех обычных посетителей этого приюта всяческих радостей; заказали то немногое, что там нашлось; распили кувшин вина, и тогда Ренцо с таинственным видом обратился к Тонио:
— Если ты окажешь мне маленькую услугу, я готов оказать тебе большую.
— Говори, говори всё начистоту, распоряжайся мною, — отвечал, наливая, Тонио. — Нынче я готов за тебя броситься хоть в огонь.
— У тебя есть должок синьору курато в двадцать пять лир за аренду участка, который ты у него снимал под обработку в прошлом году.
— Ах, Ренцо, Ренцо! Ты портишь всё своё благодеяние. Зачем ты об этом заговорил? Вот хорошего настроения у меня как и не бывало.
— Если я с тобой заговорил об этом должке, так потому, что я, коли хочешь, дам тебе возможность разделаться с ним.
— Ты это серьёзно?
— Совершенно серьёзно! Ну, как? Ты был бы доволен?
— Доволен? Чёрт меня побери, если бы я не был доволен! Хотя бы ради того, чтобы не видать больше этих ужимок и покачиваний головой, какими меня каждый раз при встрече угощает синьор курато. А потом эти речи: «Тонио, помните?.. Тонио, когда же мы увидимся по тому самому делу?» Это так меня донимает, что даже во время проповеди, когда он на меня этак уставится, я боюсь: ну-ка, он скажет при всех: «А двадцать пять лир?» Да будь они прокляты, эти двадцать пять лир! И жёнино золотое ожерелье ему пришлось бы вернуть мне, — а сколько бы я на него получил поленты… но только…
— Ну, что — только?.. Если ты мне окажешь малюсенькую услугу, двадцать пять лир для тебя приготовлены…
— Да говори же.
— Но смотри!.. — сказал Ренцо, приложив палец к губам.
— К чему всё это? Ведь ты же меня знаешь.
— Синьор курато занимается выдумыванием разных нелепых предлогов, чтобы оттянуть мою свадьбу; а я, наоборот, хочу отделаться поскорее. Мне доподлинно известно, что если к нему явятся сами обручённые да двое свидетелей и если я скажу: «Вот моя жена», а Лючия скажет: «Вот мой муж», то брак считается законно совершённым. Ты меня понимаешь?
— Ты хочешь, чтобы я был свидетелем?
— Вот именно.
— И заплатишь за меня двадцать пять лир?
— Вот именно — это я и имел в виду.
— Подлец тот, кто не сдержит обещания.
— Но нужно найти второго свидетеля.
— А я уже нашёл. Дурачок-то, братишка мой Жервазо, всё сделает, что я ему скажу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97